Михаил Чижов

***

Ещё не начала редеть ночная, непроглядная темь, как у Василисиного штакетника, задравши хвост трубой, истошно замяукала кошка Муська. Она дрожала от бешеного нетерпения и громкого собственного крика всем своим худеньким телом. И совсем не думала влезать в специальную дырку в заборе.

Чудилось Василисе Петровне, что кто-то зовет ее, но, по-зимнему закрытые двери и окна плохо пропускали звук, и она долго не могла понять, кто. Потом неестественно громко  и как-то странно, надрывно, истошно замычала корова. Покидать нагретую за ночь постель очень не хотелось, но пришлось: в коровьем, долгом «му-у-у» слышалась неясная тревога. «Всё равно корм задавать надо», - подумала Василиса Петровна и вышла из дома. Увидев Татьянину кошку, тут же по-бабьи присела от страха и сразу поняла, в чем дело.

Татьяна Ивановна лежала холодная. На лице застыла гримаса горестного раздумья. Огонек её жизни погас навсегда. Словно великий Некто повернул стул, отражавший свет из окна.                                     

На похороны матери сын Александр приехал один.

-Почему один? – сурово и сухо спросила Василиса Петровна, - хотя, впрочем, ясно, - поправилась она, - для городских мы, деревенские, люди второго сорта.

«Тебе-то, какое дело», - чуть было не вылетели из Сашкиного рта осуждающие слова.

-С невесткой дело ясное. Наслышана вся деревня о её любви к Татьяне Ивановне, а вот Васеньку-то надо было взять.

-Вика верно говорит, что в деревне все с ума посходили, – вскинулся со злостью Сашка, - это же такая травма для маленького ребенка.

-Трамва, не трамва, как твоя башка считает, а это есть память людская. Запомнил бы он себя с похорон-то, запомнил бы её, сердешную, на всю жизнь, - назидательно, по старушечьи грубо возразила Василиса Петровна. – Гляжу я на тебя, милок, и сомнения меня берут: русский ли ты?

Со злостью дернул головой Сашка, хотел нагрубить старухе, но сдержался, одумался, что не время.

Похоронили честь честью. Повыли подруги, поплакали, да опустили гроб в комковатую, мерзлую землю.

Позже и Александр, размягченный поминальной водкой, заплакал, уткнувшись в плечо сидевшей рядом Василисы Петровны.

-Поплачь, поплачь, может и проснется совесть-то, - сказала она ласково. – Поплачь, подумай. Здесь, в деревне, не в городу, слеза ядреная, соленая. Ваш город, как Сахара жаркая, тут же чувства сушит, а тут слеза долго держится, помнится. Думай, кто тебя после смерти вспоминать будет. Думай!

За окном вновь повалил снег. И уже не надо было чистить дорожки к дому Татьяны Ивановны. Только упрямые кошачьи следы выделялись на белоснежном и недолговечном покрывале.