Михаил Чижов

— Бернард, я предлагаю соединить наши судьбы.

У нас будут дети: умные, как вы, и красивые, как я.

— А если будет наоборот?

Из разговора Бернарда Шоу с некой богатой баронессой

В ночь на первую субботу октября выпал снег. В 5 утра, вы­глянув в окно, Степнин поразился изменениям, произо­шедшим за ночь. И первое, что он отметил,— изумительная бе­лизна, создающая ощущение чистоты и уюта. Десятки раз в его жизни природа меняла свой осенний, неприглядный и унылый облик на зимний, радующий глаз. Каждая такая смена удивля­ла вновь и вновь.

— Пороша. Как замечательно все складывается,— бормо­тал под нос Алексей Михайлович, быстро завтракая.

Через полчаса придет машина, и он с приятелями из област­ного руководства отправится на заячью охоту.

Вместе с ним из подъезда выскочил молодой соседский кот и тут же остановился словно вкопанный, не решаясь сделать первый шаг по этому загадочному белому полотну, так быстро и аккуратно укрывшему еще вчера черную землю.

— Что, рыжая бестия, страшно? — спросил с улыбкой Степнин, глядя, как кот, с неудовольствием крутя полосатой голо­вой, осторожно и чрезвычайно медленно совал лапы в глубо­кий для него снег, а потом аккуратно вытягивал их, презри­тельно фыркая.

И никаких запахов. Совершенно новый мир!..

Поправив на одном плече ружье, а на другом рюкзак, Алек­сей Михайлович заспешил к ожидающей его «Ниве».

Добродушное, почти наглухо заросшее черной бородой лицо охотоведа ласково осклабилось при виде приятеля.

— Ну, здравствуй, что ли,— пробасил он, с волжским вы­говором растягивая слова.

— Привет, привет,— радостно ответствовал Степнин, втис­кивая свое нелегкое тело на переднее сиденье, примечая при этом сидящего сзади незнакомого мужчину.

— Знакомьтесь,— предложил охотовед.

— Николай,— с достоинством произнес крупный мужчина.

— Алексей,— в тон ему ответил Степнин.— Очень рад,— и подумал: «Пижонят высокопоставленные мужики: хотят на аме­риканский манер называть себя только по имени».

Через час они уже колесили в предрассветных сумерках по улицам заволжского села, разыскивая дом лесника, кото­рый обещал со своими гончими собаками вывезти их на заячье место.

Они нечасто встречались, по горло занятые работой, но раз в год выезжали побродить по сквозистому, осеннему лесу с охотничьим ружьем. Степнин не слыл опытным охотником — так, слабенький любитель прогулок с ружьем, и поэтому охото­вед считал своим долгом при каждой встрече проводить с ним охотничьи уроки.

— Главное в охоте на зайца — это собаки, умные и работя­щие,— наставительно говорил Павел, уверенно крутя баранку.

Алексей Михайлович иронично посмотрел на его собаку, уткнувшую нос между сиденьями «Нивы».

— Ты прав, курцхаар не предназначен для охоты на зай­цев,— пояснил охотовед, заметив взгляд Степнина.— Это охот­ница на боровую дичь. Верно, Бавка? — спросил хозяин. Та, под­няв умную морду, вопросительно посмотрела на него.— Всё нор­мально,— ответил охотовед, потрепав ее длинные, висячие уши,— всё нормально. У легавой должен быть исключительный слух и обоняние, она отслеживает птицу на дереве, делая под ним стойку.

— Элита,— заметил Николай, друг охотоведа.

— Взял я ее для того, чтоб не сидела дома, а попрыгала немного.

— Почему немного? — спросил Степнин.

— Будет мешать гончим, отвлекать их от погони, придется запирать ее в машине. У друзей, к кому мы едем, будут свои собаки: гончие. Русские и англо-русские гончие.

Алексею Михайловичу вспомнился выжлец Разгуляй, круп­ный гончий пес, принадлежавший Ивану Порфирьевичу, одно­му из знакомых отца. Еще студентом, Алексей частенько бывал у него, жившего в собственном двухэтажном доме недалеко от института. После революции Ивану Порфирьевичу пришлось потесниться, и он занимал лишь верхний этаж. Старому охотни­ку приятны были почтительные слушатели. Воспоминания «по охоте», гончих собаках, выставках грели его остывающую кровь, волновали некогда горячее сердце.

Ружейные охотники — люди в основном состоятельные, спо­койные и рассудительные. Иван Порфирьевич, родившийся еще в позапрошлом веке, казался воплощением чопорности и педан­тизма. Так, о пароходах на Волге он говорил, что они бегают; о документах, которые нужно оформить,— выправить. С тех пор Степнин запомнил, что выжлец — это самец гончей породы, а выжловка — самка, и не любил жеманные названия кобеля маль­чиком, а суки — девочкой.

— Охотники — самые истинные патриоты, Вы обратите вни­мание: клички собак — производные слов только русского кор­ня,— перебил мысли Степнина охотовед.— Бавка, например, имитирует собачий голос: бав-бав-бав.

— Разгуляй,— подтвердил Алексей Михайлович.

— Да, да. Полет, Пилот, Забегай, Тучка, Трубач. Насколь­ко хватит фантазии,— с улыбкой говорил Павел.

У дома лесника к ним присоединились еще пятеро охотни­ков с двумя гончарами. Через час тряски по лесным ухабистым дорогам кавалькада из трех машин прибыла на «заячье» место.

Спустили гончих.

Охотовед звонко и озорно закричал:

— Давай, давай, милай, буди зайку! Давай, давай, милай, буди заю, буди, милай, буди!

Степнин от неожиданности вздрогнул и порадовался тому задору и куражу, с которым Павел подогревал собак. Эти при­зывы дали всем понять, что байки кончились, и пора присту­пать к серьезному делу. Прошла сонная одурь, навеянная ездой в душной кабине «Нивы». Заиграла разбуженная кровь. Жадно задышала грудь, истосковавшись по холодному, свежему воз­духу, сильно пахнувшему прелыми листьями, корой валежни­ка, отсыревшей от снега.

Они разошлись в разные стороны, дожидаясь, пока собаки подадут голос. Но те молчали.

— Плотно лежит заяц, плотно. Резкая смена погоды, а уж тем более первый снег, как любая неожиданность, заставляет всякого зверя насторожиться. Нужно время, чтобы зайцы при­выкли к новым условиям. Они даже не едят в это время. Заяц же вообще — символ осторожности. Их пугает даже шорох ли­стьев, и в листопад русак уходит в поля, в озимые. Здесь, в лесу, самое лучшее место, где можно подстрелить русака пос­ле начала гона — перекресток дороги и тропинки.

Степнин, слушая разъяснения охотоведа, представил ры­жего кота и улыбнулся. Раздумчиво брел он, не разбирая доро­ги, держа в поле зрения идущего в стороне Павла. Приходи­лось то продираться через плотный березовый частокол, то уве­ренно шагать по желто-серой, лесной песчаной дороге, окаймленной белой лентой снега на придорожной траве, то уто­пать в мягкой подстилке ягеля среди невысоких сосен, любуясь рыжими прядями папоротника.

На открытых местах молоденькие темно-зеленые елочки водили нестройный хоровод, их юная беззащитность нежно тро­гала сердце. Хотелось помочь им, укрыть от надвигающейся зимы. «Маленькой елочке холодно зимой...» Ни мрачное низкое небо, ни мокрые клочья снега, падающие за шиворот, ни сыреющие с каждым шагом старые офицерские галифе не снижали при­поднятое настроение. Было то не часто встречающееся особое состояние, когда все окружающее — люди, предметы, дей­ствия,— будто сговорившись, источают любовь. Степнин пере­крестился раз, другой, третий. Душа пела.

Где-то вдалеке взвыла собака, подняв зайца, тявкнула дру­гая, и тихий прежде лес загромыхал от бурного лая. Неожидан­но звонко грянул выстрел. Степнин и Павел насторожились, изготовились к стрельбе.

— Гончар «запоет», когда увидит зайца,— возбужденно шеп­тал Павел,— а сейчас он его еще не видит. Заяц бежит круга­ми, увеличивая их с каждым разом. Три, четыре круга сделает. Смотри в оба! Будь готов к любому повороту.

Павел отошел. У Степнина заныло сердце в ожидании. Вдруг впереди, метрах в пятидесяти, через дорогу перелетел серый комок. Степнин дернул ружьем в направлении бега зайца и поч­ти наугад выстрелил. Мимо. Но хозяин Будки, стоящий на пути зайца, был более удачлив. Бедный заяц, словно налетев на не­видимый заслон, кувыркнулся в полете и, выпрямляясь в пред­смертной агонии, словно стрела на излете, упал на сырой снег. Разгоряченная Будка подлетела, хватая добычу.

— Отрыжь! — громко скомандовал хозяин.

И она, дрожа от возбуждения, присела в сторонке.

— Вот это воспитание,— уважительно произнес Степнин. Но состояние его радости улетучилось при виде недоумен­но стекленеющих глаз несчастного русака.

Хозяин собаки, довольно улыбнувшись, ловко надрезал су­хожилия передних лап зайца и, стянув шкуру чулком, отрезал заячьи голени и отдал их собаке, часто повторяя:

— Молодец Будка, аи какая молодец!

— Скажите, пожалуйста, вот гончая долго-долго молча бе­гает по лесу, но, лишь выследив парной след, лает. Этому надо учить?

— От рождения это. Порода. Генетика то есть. «Генетика»,— непростое слово тоненькой ниточкой вплелось

в мысли Алексея Михайловича.— «Господи, какие-то хромосо­мы соединяются в порядке, от которого зависит важнейший результат. И получается то ли умная гончая, то ли глуповатый ризеншнауцер, если соблюдаешь чистоту крови, а если на авось — то лохматая дворняга. Дворяне, вот, не знали ни о какой генетике, а не допускали смешанных браков, чтобы не получа­лось дворняг-бродяг. Вон родовитый Яковлев женился на немец­кой белошвейке, и в результате получился Герцен, разбудив­ший народовольцев-террористов, будь они неладны. Ох, непро­стое это дело — генетика. Почему же люди, соблюдая ее законы для собак, сами сходятся, с кем попало, как бездомные дворня­ги. И получаются потомки гораздо хуже... породистых живот­ных. И не только по деловым качествам. Еще Достоевский упорно пытался найти причину «карамазовской силы», но так, види­мо, и не нашел, судя по тому, как он, заядлый игрок, не мог побороть своей пагубной привычки. Наверное, не надо, как час­то принято, ссылаясь на Божье провидение, оправдывать свои ошибки».

После традиционного обеда, накрытого на капоте «Нивы», они бродили три часа и подстрелили еще одного русака, кото­рого Будка с бешеным лаем и каким-то непонятным стоном выгнала из неглубокого сырого оврага. Мех зверя от смертель­ной гонки и сырого снега промок насквозь, отчего заячья тушка была до унизительности мала и вызывала жалость. Глубоко вздохнув, Степнин отошел чуть в сторону и набрел на полянку промерзших грибов. Он толкнул ногой один из них, и тот, как стеклянный, разбился. Но Алексей все равно собрал их в па­кет, приговаривая: «Будет знатная грибная уха».

Расстроенный и неразговорчивый, лесник долго и почти без­надежно гудел в рог, зовя своего гончара,— тот бегал неведомо где и ничем не помог хозяину.

Промозглая сырость из заросших ольхой низин становилась все ощутимее. Октябрьский лес, еще недавно сырой, промер­зал. Волглый снег начал твердеть. Буро-коричневые листья, скру­ченные морозцем в причудливые спирали, сочно хрустели под ногами. Звонкая свежесть приходила на смену промозглой вяз­кой сырости. Звук охотничьего рожка долго-долго не таял в морозном воздухе.

В быстро сгущающейся темноте подъехала городская трои­ца к просторной заимке, стоящей среди могучих елей на высо­ком берегу Керженца. Самой реки не было видно, но еле слыш­ные всплески и какое-то невнятное бормотание говорили о бли­зости большой воды.

Дом был закрыт. Павел загнал машину во двор и, приказав не разбредаться, пошел за сторожем. Вскоре он вернулся с бо­родатым высоким стариком, худощавым и изможденным на вид.

Степенность сквозила в его движениях, уверенный взгляд си­них, глубоко посаженных глаз не перебегал торопливо с одно­го из них на другого, а внимательно изучал каждого. На круп­ной, непокрытой голове редкие волосы на прямой пробор. Все это, и прежде всего белая, окладистая борода «лопатой», сра­зу же напомнили Алексею деда-старовера.

— Ключ я не оставляю за окладом двери, как делал Вань­ка, а беру домой: лихих людей развелось ныне пропасть,— ска­зал старик, открывая висячий замок.

— Я звонил на почту и просил сообщить вам о нашем при­езде. Вам передавали? — спросил Павел.

— Да, да. Баня натоплена. А избе зачем лишняя сырость? Печь хорошая — мигом согреет.

— Не верили, что приедем?

— Не веры это вопрос,— несколько угрюмо заметил ста­рик.— Были тут недели две назад двое из областного началь­ства с бабами. О-хот-ни-ки,— в растяжку произнес старик. В его словах сквозило неприкрытое презрение.

— Нельзя так о начальстве,— с нарочитой назидательно­стью упрекнул его Павел.

— Чего же нельзя, если оно само себя позорит? Шалман устраивает на глазах честного народа. И так-то он не любит власть, а тут такое...

— Старообрядец, что ли? — перебил Николай, закуривая.

— Да! — гордо ответил старик.— И зелье, что вы палите, навязанное Петром безбородым, не приемлем.

Николай поперхнулся:

— Строг ты, старик.

— Мы даже детей своих на «вы» называем,— сурово отве­тил тот и добавил, помолчав: — Сейчас картошку и лук при­несу.

— Давайте помогу,— предложил Степнин.

— Это моя работа,— сухо сказал старовер, успокаиваясь. Степнин все же увязался за ним, идя чуть в стороне.

И вдруг неожиданно для самого себя сказал:

— Дед и мать у меня были сторонниками «древлей» веры. Старик повернулся:

— А вы?

— Нет. Крещен в церкви по настоянию отца. Но мать до конца дней своих крестилась двуперстием и ходила в молельный дом, а потом в церковь на Бугровском кладбище. Она много­му меня научила.

Старик внимательно посмотрел на Степнина и с горечью в голосе произнес:

— Исчезает старая вера. Растворяется русская душа. Еще более изучающим взглядом посмотрел старовер на

Алексея Михайловича:

— Вы, я вижу, начальник только с виду и, чувствуется, болеете за дело, а не за карьеру. Скажите, вам ясно, что Рос­сия погибает?

Степнина не удивила эта откровенность: деревенские му­жики всегда задают городским каверзные вопросы, чтобы про­щупать их знания, а порой просто для подначки.

— Неужели вот так, за несколько минут разговора, можно определить суть человека? — с интересом спросил Степнин.

— Поживете с мое, научитесь. Следы жизни предков, пра­ведной или не очень, сохраняются в чертах, поведении, во взгля­де. Не всем это дается, но вы научитесь.

— Спасибо,— с чувством сказал Алексей Михайлович.— Но все же: ваша вера сотни лет противопоставляла себя государ­ству, а теперь вы печалитесь о его судьбе?

— Не мы затеяли раскол, как раз наоборот. Мы заботились о верности души человека ранее принятому порядку. Никон стре­мился лишь укрепить свою личную власть, хотел стать свет­ским и духовным владыкой. Вы помните историю?

Степнин кивнул головой. Ему не в диковинку было разгова­ривать с прямыми и резкими людьми. Такими были его дед, мать и ее брат.

— Сейчас похожая ситуация, только торгуют не верой, а независимостью страны. А без того и другого душа податлива на всякие соблазны непотребные.

Алексей Михайлович со стыдом подумал, что сам, понимая многое из нынешних событий, боялся себя спросить: что же будет с Россией при беспредельном воровстве ее богатств. Бо­лезненно было сознавать, что мысли о будущем народа и стра­ны занимают не его, высоколобого интеллигента, а старика из Богом забытого медвежьего угла. Признаваться же в этом не хотелось.

— Но народ все же сохранится! Он способен прокормить себя сам.

— Возможно, но это будет послушное стадо, готовое ради охапки соломы идти, куда погонят. Нищета ведь ужасающая. У меня 1700 рублей пенсия. Не пью, не курю. Я один из самых «богатых» в поселке. Пройдите завтра не спеша по нашим «па-лестинам». Посмотрите. Давно, наверное, не посещали глухое, умирающее село?

— Приходилось.

— Деды и прадеды пришли сюда из центра Руси, чтобы сохранить чистоту своей веры. Дубравы вдоль Керженца росли. Бочки делали, ими торговали, богато жили. Скиты здесь были, потом село. И я уже 80 лет здесь, с рождения. Большевики при­шли и всех под одну гребенку подстригли: Бога не стало. С виду вроде хорошо стало. Заготовку торфа наладили, лес стали пи­лить, узкоколейки провели, двухэтажные дома для рабочих по­настроили, а в их душах червяк безверия и равнодушия: не свое. Бросились в другую крайность. Совсем плохо стало. Боль­шевики хоть о силе России думали, о людях, а «эти» только о собственном кармане.

Степнину опять вспомнилось непростое слово «генетика». «Вот и староверы,— подумал он,— всегда стремились улучшить свою породу и не допускали случайных браков под страхом отлуче­ния от рода-племени. Из поколения в поколение воспитывались дети староверов в трудолюбии, бережливости, бескорыстной помощи единоверцу. Что это? Мичуринский отбор или воспита­ние? Купцы-староверы строили за свой счет родильные и вдо­вьи дома, больницы и церкви, жертвовали собрания книг и ста­рых икон, поддерживали музеи и театральное искусство. Буг­ров...»

Перехватив взгляд старика, Степнин провел рукой по лицу, словно снимая невидимую паутину мыслей. Надо было что-то сказать, и он брякнул первое, пришедшее на ум:

— Грянет новый раскол?

— Между пьяными и трезвыми? Нет! Чтобы гнать стадо, достаточно двух-трех породистых собак.

Он замолчал. Молчал и Алексей Михайлович. Было ясно: все сказанное выстрадано стариком и не требует ни опроверже­ний, ни одобрений.

Его дом в поселке был самый ухоженный и крепкий среди рядом стоящих. Старик вынес ведро картошки и пакет с луком.

— Я с вами не пойду: Павел знает, как открывать заслонки у печи и когда закрывать. Дорогу к дому найдете?

Алексей Михайлович улыбнулся:

— Обижаете?

Старик не обратил внимания на игривое замечание.

— Завтра рано утром к вам зайдет наш мужик.

Он особо выделил слово «наш», и Алексей Михайлович по­нял, что тот имел в виду.

— У него хорошая гончая. Он сын моего друга. Я попросил его, чтобы вы увидели мастерство настоящей собаки. Иди.

Когда Алексей Михайлович вернулся, охотовед уже расто­пил русскую печь.

— Что как долго? — спросил Павел.

— Старик оказался очень интересный. Разговаривал с ним по душам.

— Тебе повезло: он редко кого удостаивает словом.

— Сейчас я нажарю грибов с картошкой,— перевел разго­вор Степнин и принялся чистить лук и картошку.

— Тогда вари и настоящую уху вместо грибной. Павел сбегал к машине и принес сверток.

— Вот,— произнес он, выкладывая на стол крупного судака.

— Откуда? — поинтересовался Алексей.

— От верблюда,— засмеялся охотовед. Показал, где и что лежит из кухонной утвари, и вместе с Николаем пошел прове­рять готовность бани.

Громадная русская печь, бегущий по сухим поленьям огонь. Приятные кухонные хлопоты. Радость вновь заполнила Степнина.

Через три часа, распаренные и умиротворенные, они пили холодную водку и хлебали уху.

— Молодец старик, что и говорить. Поправил крылечко у бани, заменил сгнившие ступеньки. Правда, острый на язык. Спасу нет. Хотел даже уволить его через месяц,— откровенни­чал охотовед.

— Вот у нас в России всегда так: людей оценивают не по делам, а по словам,— сказал Алексей Михайлович.

— Задаются эти староверы своей самобытностью и особой якобы исторической ролью,— недовольно пробурчал Николай.

— Видно, что невзлюбил ты его сразу,— заметил Степнин и рассказал о новом партнере на завтрашний день. Потом доба­вил раздумчиво: — Мощный старикан.

— Пора спать: завтра опять немало ходьбы предстоит,— остановил разговор Павел.

На новом месте не спалось. Перед глазами мелькали при­зраки желто-пестрых собак, убитые зайцы на фоне сырых ов­рагов. Тело ныло от ощущения тряски на машине по колдобис-тым, лесным дорогам. Но, прежде чем утонуть в сладкой исто­ме сна, в памяти опять промелькнуло слово «генетика», и вновь подумалось, какие мы все разные, непохожие. И люди, и звери. И люди, как звери. И звери, как люди. Алексей машинально тронул затылок и провел по маленькому рубчику на нем. Сон убежал. Шести лет от роду гостил он у старшей сестры в дале­ком южном городе и что-то не поделил с хозяйским сыном-одногодком (сестра жила на квартире в частном доме). Схвати­лись они, поборолись: кто кого. Оказался на верху маленький Алеша, а противник попросил: «Отпусти, сдаюсь». Подал ему руку Алеша, но тот не принял ее, а, поискав глазами, поднял обломок кирпича и, догнав уходящего, сильно ударил им по затылку... Генетика...

За ночь разведрилось и подморозило так, что вода, забытая в тазике на веранде, покрылась толстым слоем льда. И пал плот­ный иней, превративший темно-зеленые елочки в белых пуши­стых красавиц. Зеленый цвет исчез полностью. Кое-где черно-белый пейзаж расцвечивали коричневые стволы спелых сосен, покрытых серебристо-седыми шапками.

Рано утром в окно постучал новый помощник, рекомендо­ванный бородатым старцем. У ног его стоял чистокровный гончий пес. Белоснежный, не считая рыжей головы с белой стре­лой на носу да парой темно-рыжих пятен на чепраке. Спокой­ные, карие, как у человека, глаза выражали породистое досто­инство.

— Как звать красавца? — с уважением спросил охотовед.

— Булат. По паспорту,— ответил, смущаясь, хозяин,— а по­семейному — Бульон, Булька то бишь.

Мы заулыбались и познакомились с хозяином красавца. Булька три раза выгонял нам под выстрел зайцев, и мы не мазали.

— Полтора года, а талант,— похваливал пса хозяин, давая ему после каждого зайца хлебные сухарики.

— Есть известный ритуал — давать собаке в награду перед­ние лапы зайца. Вы им не пользуетесь? — спросил Степнин.

— Пижонство это. К тому же противоречит науке.

— Скажите, пожалуйста, действительно чистокровных со­бак не надо учить, когда подавать голос, а когда молчать.

— Действительно. В крови это у них, а умение просыпается на практике, на охоте.— Он, мягко улыбнувшись, с хитрецой посмотрел на Степнина.

— Некоторых учи десятки лет, а не научишь,— вырвалось неожиданно у Алексея. Он имел в виду людей.

— Значит, беспородные.

О ком говорил удачливый охотник, Степнин не стал уточнять.

После обеда охотников потянуло в сон.

Проснувшись, Степнин взглянул на окно. Скупое октябрь­ское солнце нерешительно заглядывало в комнату охотничьей заимки. Оба напарника спали, сморенные многочасовой беготней за зайцами и недавнего обеда с ухой и непременной чаркой водки. Ополоснув лицо, он огляделся: легавой, собаки охотоведа, лас­кавшейся к нему перед сном и подсовывающей мокрый нос под руку, нигде не было видно. Степнин забеспокоился. Но, пригля­девшись к лежащему навзничь Павлу, беззвучно рассмеялся: из-под бушлата, которым он накрылся, свисала, слегка подраги­вая, жилистая нога собаки, удобно расположившейся на груди хозяина. Она, конечно, чувствовала, что кто-то встал, но вос­питание не позволяло ей беспокоить своего кормильца. Чтобы ее не искали, она лишь деликатно подергивала ногой.

Вспомнив совет старика, Алексей Михайлович решил про­гуляться по поселку.

Молоденькие березки на дворе стояли под инеем как под венцом. Торжественно-белые, они задумались, словно внимая молитве. Затихли и поседевшие немногочисленные прежде их желтые листочки.

Только здесь, на территории охотничьих угодий по Керженцу, сохранились могучие сосны и ели, напоминающие ушед­шую красоту местных лесов, безжалостно вырубленных в годы войны. И подросшее мелколесье, и уцелевшие хвойные патри­архи укрылись белой бородой Деда Мороза. Большая она была, безразмерная — на все деревья хватило. Трава в заиндевелых кочках, ломаясь, свежо хрустела под ногами.

И вокруг ни души. Двухэтажные дома с заколоченными ок­нами и дверями смотрелись жутко в своей безнадежной забро­шенности. Жилыми оставались лишь одноэтажные частные дома в три окна по фасаду, произвольно разбросанные вокруг «мно­гоэтажного комплекса», из которого навечно ушла жизнь. За­молкли голоса, растаял детский смех.

В здании бывшего вокзала узкоколейной дороги теперь был сельский магазин с товарами самого что ни на есть широкого спроса: от домашних тапочек и электрической кофемолки до хлеба и дешевой колбасы. По остаткам железнодорожной насы­пи да сломанному семафору можно было представить, что ког­да-то здесь кипела жизнь. Сновали пассажиры, покупая билеты и торопясь занять лучшие места. Ходили с молотками на длин­ной ручке важные обходчики, постукивая по крышкам цапф, суетились стрелочники. Какая-никакая, а все-таки железнодо­рожная станция с отстоем вагонов и локомотивов. Отсюда поезда следовали в районный центр, от которого рукой подать и до областного города.

Алексей Михайлович глубоко вздохнул. Он вспомнил это место.

Сорок лет назад, школьником 7 класса, он с этой станции отправлялся домой, заканчивая с друзьями поход по Керженцу. Как наяву представил Алексей приближающийся июльский вечер, еще полыхающий зноем жаркого дня. Душные вагончики, постепенно заполнявшиеся свежим ветром и запахами ночного леса, криками неведомых птиц, тихо-тихо катились. Блеск не­сказанно ярких звезд на темном небе наполнял сердце ожида­нием чего-то нового, предвкушением непознанного и долго­жданного...

...К вечеру, когда оцепенелый лес тихо стоял, будто ожи­дая кого-то, охотники подъехали к дому старика, чтобы отдать ему ключ от заимки.

Чуткий старик, заслышав шум подъезжающей машины, вышел на крыльцо. Павел быстро выскочил из-за руля и поднялся к сторожу, держа ключ в руках.

Степнин тоже вышел из «Нивы», собираясь как можно ду­шевнее проститься с пессимистичным прорицателем. Но ста­рик, лишь мельком скользнув по нему усталым взглядом, по­вернулся к входной двери...