Михаил Чижов

И к кому прибегну, да спасена будет душа моя?

Из молитвы крестителю Иоанну Предтече

Алексей Павлов, крупный, пятидесятипятилетний мужчина солидного, начальственного вида, в хорошем располо­жении духа возвращался рано утром из служебной команди­ровки домой. Он с удовольствием смотрел в окно приближаю­щегося к родным местам поезда, узнавая пейзажи, освещенные восходящим солнцем, и считал минуты приезда. Затем прошел­ся по безлюдным еще улицам, шурша навалившими за ночь желтыми листьями и наслаждаясь редкими минутами полней­шей беззаботности. «Возвращение домой» — одни только эти сло­ва волновали кровь, хотя таких возвращений было далеко за сотню.

— Тебе звонила женщина,— сказала жена, едва он пересек порог квартиры.— Представилась Марией Григорьевной.

Не знаю такой,— недовольно пробурчал Алексей, столь резко выдернутый из романтического состояния.

— Ну, здравствуй, что ли,— добавил он, потянувшись к жене.

— Здравствуй, здравствуй,— ласково отвечала она, целуя супруга.

— Так кто это мог быть? — спросил Алексей за завтраком.

— Оказывается, у тебя еще жив тесть — отец твоей покой­ной супруги. Он болен, со слов Марии Григорьевны, жены его, и очень плох. Приятная, добрая женщина. Они решили написать завещание, в котором хотят разделить квартиру поровну меж­ду ее взрослым сыном и твоим Ромкой. Надо навестить их, она очень просила.

Надо, надо,— почти машинально покивал Алексей начи­нающей лысеть головой.

Тестя своего, Ивана Федоровича, он почти не знал. Когда Алексей познакомился с будущей женой, тесть с ее матерью уже был в разводе. Рассказы о нем навек обиженной его изме­нами тещи носили односторонний характер: запойный пьяница, гуляка, хотя должность, которую он занимал перед разводом — заведующий гаражом,— не слабая по своим меркам. «Где вод­ка, там и бабы»,— любила повторять теща, холодная и педан­тичная женщина. Тесть сразу же сошелся с другой, имеющей взрослого двадцатилетнего сына. Потом официально расписал­ся, что вызвало бурю гнева у тещи: «Свою дочь забыл, а чужо­го парня кормит, поит».

«Слава богу,— думал Алексей,— что с тещей почти не при­шлось вместе жить — уехал он с молодой женой после инсти­тута в другой город работать по направлению. Через 22 года жена умерла от рака желудка, и Павлов остался один с позд­ним ребенком — шестилетним сыном. Это были страшные дни. Врачи не только прозевали начало болезни, но лечили так, что неопознанная болезнь только усугублялась. И даже когда метастазы достигли позвоночника, назначали прогревания. Два­дцать дней после запоздалой операции Алексей ухаживал за умирающей женой, не отходя ни на шаг. Два последних дня она была в коме, но так и не пришла в сознание перед смертью. Лишь открылись на несколько секунд ее голубые глаза, а из груди вырвался затяжной стон. Порой, даже спустя годы, когда на Алексея наваливается глухая тоска, ему явственно слышит­ся этот стон.

Тесть даже не пришел на похороны дочери. Двенадцать лет Алексей о нем ни сном, ни духом не ведал, и вот этот неожи­данный звонок. Что это? Желание успокоить грешную душу? Замолить перед Богом неблаговидные дела?..

С Волги дул пронизывающий ветер, под его напором трепе­тали желтые листья, а наиболее слабые срывались, уносимые вдаль. Павлов с сыном долго искал дом вновь объявившихся родственников. Дед, как мысленно окрестил его Алексей, кута­ясь в меховую безрукавку, протянул, здороваясь, безвольную руку. Сидел в основном молча, только иногда произносил не­связные слова, после которых Мария Григорьевна многозначи­тельно качала головой, давая понять Алексею, что муж не со­всем нормален.

— Что с ним? — спросил Алексей.

— Попил водочки-то за свою грешную жизнь, вот и свих­нулся малость, ведь ему через год 80 лет стукнет. А иногда спать не дает, кричит, на меня наваливается. Видится ему, будто я девка молодая что ли, пытается обнимать. Я не даюсь, а он еще сильный, ломает меня. Я боюсь с ним оставаться. Сын мой, Сашка, на тепловозе по сменам работает и не всегда может помочь. Два раза ночью вызывали «психичку», увозили его в районную больницу, но ведь там долго не держат. Таблетки для успокоения даю ему, да только все меньше и меньше они помогают. А стоят они дорого.

Алексей достал полтысячи и подал Марии Григорьевне:

— Возьмите на лечение.

Она взяла их и, деликатно сжав губы, положила на край холодильника.

— Мне вот уже стукнуло 75 лет, и тоже прихватило. Годы.

— Решили мы с Иваном сыну твоему завещать половину вот этой квартиры. Дочь он свою жалеет, рано умершую. Хочет, чтоб внуку что-то досталось. Сейчас надо съездить к нотариусу.

— Спасибо, спасибо. Вот не знаю, за что такая милость?

— Ну, как же. Кровиночка-то его в вашем сыне есть!

— Где ты учишься, сынок? — спросила Мария Григорьев­на, переводя взгляд на сына Павлова.

— На первом курсе университета,— кратко ответил Ромка.

— Нравится? - продолжала она, чтобы заполнить паузу.

— Пока еще не разобрался,— усмехнувшись, пробормотал он. Разговор не клеился. Наконец приехал ее сын на «Жигу­лях». Они познакомились:

— Александр Васильевич,— протянул он руку, представляясь с угодливой поспешностью, и добавил: — Ну, что ж? Пора ехать.

Алексей помог одеться Ивану Федоровичу. У того плохо слу­шались руки и ноги, и было такое ощущение, что тесть недав­но перенес инсульт. Все происходящее все более и более не нравилось Павлову. Прежде всего настораживала неискренность. Крепло ощущение, что его дурачат: ведь завещать что-то мож­но только в здравом уме и ясной памяти — приходилось иногда читать Гражданский кодекс.

Все так и случилось, как он предполагал: нотариус не при­нял завещание.

С чувством облегчения Алексей расстался с новоявленными родственниками, и они с сыном поехали домой. «Зачем эта непо­нятная демонстрация невозможного? Зачем его втягивают в неведомую игру, о цели которой он мог лишь догадываться? Не позвони Мария Григорьевна, он никогда бы и не узнал ни о какой квартире, тесте, его пасынке. Совершенно чужие люди, навязывающие свою волю. Кажется, благое дело: материально помочь внуку, рано потерявшему мать. Но почему сейчас, ког­да у деда с головой непорядок? Ведь по иногда доносившимся слухам тот был здоров и крепок до недавнего времени»,— так думал Алексей, трясясь в маршрутном автобусе. Биться за квар­тиру ему не хотелось.

— Я что-то не верю в их благие намерения,— подвел итог Алексей, рассказав жене о состоявшемся визите.

— Да брось тогда все это, если не нравится,— ответила она.

Через месяц вновь позвонили. Васильевич, так Павлов стал называть пасынка тестя, попросил его съездить в психиатри­ческую клинику, чтоб взять оттуда деда. Алексей не считал себя черствым, но это непонятное навязывание чужих проблем, когда его собственный рабочий день был загружен под завязку, заставляло его чертыхаться и еще более напрягать свой рабо­чий график. Послать бы все к чертям и отказаться от предло­женной удавки, но что скажет впоследствии сын?

— Опять нападал на мать,— доверительно вкрадчивым го­лосом сообщил Васильевич,— шумел, ругался.

В клинике были тюремные законы, объясняться с разным по рангу медперсоналом Павлову приходилось не раз.

— За ним нужен уход,— сказал заведующий отделением, пожимая своими могучими плечами.

«Видимо, тяжелоатлет»,— подумалось Алексею.

— А как ухаживать, когда мать при смерти? — вопросом ответил Васильевич, ежась под жестким взглядом заведующего отделением.

— Определяйте в дом призрения. Один из них находится в Городце. Там, кстати, проводят неплохое лечение. Скажу ад­рес, если желаете.

Алексей принял предложение.

— В Городецкой больнице надо платить три тысячи в месяц, а у меня нет денег,— сказал Васильевич тотчас, как они сели с дедом в «Жигули».

— Но у него же приличная пенсия фронтовика! К тому же, я помню, у него было боевое ранение. Лечить надо старика,— резко возразил Павлов.

— А на что жить моей семье?

Многое становилось понятным. Павлов замолчал.

В машине дед пристально смотрел в окно, видимо, узнавая местность. Однако висевшие как плети руки подтверждали то, что достаточно влили ему всяких «успокаивающих» микстур, чтобы успокоить. Павлов пытался внушить деду какие-то благо­намеренные истины о пользе хорошего поведения. Он утверди­тельно кивал головой, но было ясно, что внушаемое проходи­ло мимо его расщепленного сознания.

— А что с твоей матерью? — глухо спросил Алексей, от­вернувшись от деда.

— Ей жить осталось месяца два,— спокойно ответил Васильевич,— рак пищевода. Врачи говорят, что до Нового года не доживет.

Вот теперь Алексею стала ясна вся хитрость их линии пове­дения. Они боялись, что жена Ивана Федоровича умрет раньше его, а он, пережив ее, может изменить завещание. Алексею не­ожиданно подумалось: «Уж не провоцируют ли они тестя на психушку, заставляя выпивать какой-то бурды. Всякое бывает...»

За неделю Павлов договорился с пансионатом в Городце о том, чтобы поместить туда тестя. Главное условие: пенсия па­циента полностью переходит в распоряжение пансионата. Пав­лов надеялся уговорить Васильевича, чтобы поместить деда на лечение, тем более что за Марией Григорьевной требовался уход. Но он опять отказался.

— Давай я буду платить половину? — предложил Павлов.

— Не надо,— жестко обронил приемный сын тестя.
Далее события покатились лавиной.

Однажды под вечер Алексею вновь позвонили. Мария Гри­горьевна слабым голосом попросила его приехать к ним, чтобы составить завещание:

— Мы вызвали на дом нотариуса.

— Разве такое возможно? — наивно спросил Павлов.

— Да, можно, если оба завещателя больны и не могут вы­ ходить из квартиры.

За окном лил холодный октябрьский дождь. С тяжелым ощу­щением, что им ловко манипулируют, Алексей вышел из дома, раскрыл зонт и окунулся в почти кромешную тьму, сразу же попав ногой в лужу возле дома. «Ах, черт возьми, — выругался он и повторял себе раз за разом: — Соберись, соберись».

В полутемной, давно непроветриваемой комнате, пахнущей лекарствами и затхлым теплом человеческих тел, копошился Васильевич. На постелях лежали его мать и дед.

— Ты посиди, а я съезжу за нотариусом. Такое условие,— добавил он многозначительно и вышел.

— Не встаю уже более. Болит грудь. Есть не хочется,— дрожащим, прерывающимся голосом говорила Мария Григорь­евна.

Действительно, за два месяца, в течение которых Алексей был с ней знаком, она сильно похудела. Он слишком хорошо изучил приметы этой неизлечимой до сих пор болезни, назва­ние которой внушает ужас и парализует волю человека. Алек­сей, конечно, не ведал о той степени осведомленности, к кото­рой его допустили, но вид больной не позволял усомниться в близкой кончине. Тем не менее, он говорил всякие успокаиваю­щие слова, пытаясь выглядеть как можно убедительнее.

Пришла бесформенно-грузная женщина. Нотариус. Удиви­тельно буднично и спокойно прошел процесс составления заве­щания. Было два «прокола». Васильевич споткнулся, отвечая на вопрос «Не даете ли наркотики для лечения больной матери?». Да еще дед забыл имя своего внука.

— А часто вас вызывают вот так, на дом? — спросил нота­риуса Павлов.

— Очень. Это наша обычная практика: старики как с ума сошли, без конца меняют свои завещания. Насмотрелись, наверное, зарубежных фильмов.— Она грустно улыбнулась и тя­жело поднялась со стула.

Павлов вертел в руках завещание и испытывал двойствен­ное чувство: неверия в происходящее и озабоченность от при­нятых на себя обязанностей перед этими людьми.

Через день в его рабочем кабинете раздался звонок. Прием­ный сын с интонацией, далекой от предыдущей угодливости, сказал:

— Завтра я определяю папу (Алексей вздрогнул) в псих­больницу, кстати, по блату, за деньги. Больница областная, а туда городских не берут. У меня машина сломалась, я нанял родственника, таксиста, мы за тобой рано утром заедем.

Павлов неожиданно почувствовал себя мухой в паутине, к которой ползет паук.

«Послать бы его...»,— с отчаянием пронеслось в его голове, но ответил согласием.

— Не могу я за ними двоими следить одновременно,— гово­рил Васильевич в машине.— Отец продолжает буянить. К маме ходит двоюродная сестра, когда я на смене, но и она боится с ним ночью оставаться. Его нужно сдать сюда, чтоб не мешал.

— Давай лучше в Городец, там условия приличные, лече­ние как-никак. Не бесплатно же. Я уже договорился,— вновь предложил Алексей.

— Лизка обещала присматривать за ним, да и мы будем навещать его здесь чаще, чем в Городце,— с металлическими нотками в голосе отрезал Васильевич.

Павлов вдруг заметил сочувственный взгляд таксиста, изу­чавшего его в зеркало заднего вида. Алексей несколько секунд смотрел на морщинистое лицо своего, вероятно, одногодка, а потом перевел взгляд на тестя. Тот был абсолютно неадекватен, периодически закрывая ничего не выражающие глаза. Он не реагировал на слова, завалившись в угол салона машины.

— Дядя Вань, узнаешь меня? — неожиданно спросил тестя таксист.— Помнишь, мы гуляли на свадьбе у моей дочери?

— Помню,— односложно и без эмоций, характерных для нормального человека, вспоминающего что-то доброе или инте­ресное, произнес тесть.

«Живой труп,— подумал Павлов, рассеянно разглядывая проносящийся за окном пейзаж — ночью выпал наконец-то снег.— Эта абсолютная чистота за окном так не вяжется с де­лом, которое мы проворачиваем. Проворачиваем, иначе не ска­жешь»,— думал Павлов.

Знаменитая в городе больница, построенная в начале про­шлого века на средства известного психиатра, влачила жалкое существование. Вековые липы, частью вырубленные, явно бо­лели без надлежащего ухода. Водонапорная башня, построен­ная не без архитектурных излишеств, уже не выполняла свое первоначальное предназначение, медленно разрушалась, зияя провалившейся кровлей. Еще один корпус из тесаного красного кирпича, сложенного на известковом растворе, стоял с заколо­ченными окнами. Грандиозный фруктовый сад, окружавший больницу на несколько гектаров, был почти весь вырублен. А ведь раньше из вишни, яблок, сливы варили здесь компоты для душевнобольных, и они гуляли по саду и, наверно, чувствовали себя не столь брошенными, как нынешние, запертые в тесные, вонючие помещения, в чем вскоре Павлову пришлось убе­диться.

Сестры и врачи в приемном покое смотрели на тестя с го­рестным сожалением.

— А вы кто? — спросил Васильевича врач приемного покоя, не скрывая явную неприязнь.

— Сын... приемный,— ответил, запинаясь и краснея, Ва­сильевич, понимая даже своей черствой душой, что так не от­дают человека, с которым прожил вместе не один десяток лет, в это сомнительное по своему назначению место.

— А где направление? — также недружелюбно продолжал врач, мужчина средних лет, повидавший многое за свою жизнь и тем не менее не привыкший к подлости родственников боль­ных. И расспрашивал он пасынка лишь для того, чтобы хоть как-то затронуть у того чувства жалости и раскаяния.

— Там... был звонок, тут есть договоренность.

— С кем? — продолжал напирать врач.

— С Зинаидой Павловной,— выручила медсестра, сидевшая напротив, многозначительно посмотрев на дежурного врача.

Тот недовольно наморщил лоб, воспитательный раунд при­ходилось заканчивать.

— А вы кто? — решил дожать врач, обращаясь к Павлову.

— Это отец моей давно умершей жены,— сказал Алексей, испытывая неловкость.

— А-а-а,— только и сказал врач, яростно двигая ручкой по бумаге.

Павлов, устав сдерживаться, вышел во двор, с трудом от­крывая зашарпанные двери, снабженные тугими пружинами. Таксист вышел из машины и подошел к нему.

— А вы кем будете Ивану Федоровичу? — задал он вопрос почти как врач.

— Я бывший муж его покойной дочери Марины.

А, вот оно что. Я ее помню.

Павлов, не куривший уже несколько лет, попросил у так­систа сигарету. От первой же затяжки закружилась голова. Он побледнел, но еще раз глубоко затянулся, кровь отлила, и в голове поплыл теплый туман.

— А ты знаешь,— решительно переходя на ты и проникаясь к Павлову доверием, сказал шофер,— это мать Васильевича не пустила отца на похороны дочери. Боялись, что уйдет он от нее да денег будут просить. Они тогда богато жили, машину, квар­тиру кооперативную купили. Закодировали его, и вот что полу­чилось.— Он замолчал, закуривая.

Угольно-черные липы качали голыми ветвями, как будто хотели постучать Павлову по плечу. Вот только непонятно — осуждающе или успокаивающе. Алексей грустно усмехнулся. Все происходящее теснее сплеталось в загадочный узел.

Васильевич наконец-то вывел деда, держа в руках доку­менты.

— Поехали в шестое отделение,— пробормотал он, подса­живая отчима.

На взгорке из-за только что выпавшего снега машина за­буксовала. Алексей толкал ее и думал о фантастичности ситуа­ции. «Я тороплюсь отвезти в психушку почти незнакомого чело­века. Отделение № б, почти как у Чехова, только у него была палата № 6. Бог видит: не я инициатор, не я»,— успокаивал себя Павлов, с отчаянием упираясь в застрявшую машину.

Отдельно стоящее двухэтажное здание было запущенное до высшей степени разрухи. Не столько из-за хронической не­хватки средств на здравоохранение, а по причине безудержно­го, бесшабашного воровства, отвечающего девизу «Ремонти­руй — не ремонтируй — лучше не будет».

Зарешеченные окна; железная дверь, после звонка пришлось ждать несколько минут. А пока ждали, из форточки окна рядом с дверью несколько раз высовывались, насколько возможно, оплывшие физиономии с просьбой:

— Дай закурить!

Интонация требовательна до наглости, именно так просят закурить у вновь помещенного в тюремную камеру.

Вышел медбрат в немыслимого цвета рваном халате. Лени­во цедя слова сквозь щербатый рот, спросил:

— К кому? Они объяснили.

Заведующая отделением долго не принимала Павлова. Он видел, как она заходила в кабинет — полная, благообразная жен­щина, лет шестидесяти. «Коробочка»,— вспомнил Алексей гого­левский персонаж.

— Иди, ты образованный,— подтолкнул его Васильевич,— а то я чего-то не пойму. Я пойду отца в палату устраивать.

В коридорах стоял промозглый холод. В кабинет заведую­щей входили-выходили сотрудники в мятых халатах, но Пав­лова не приглашали. Устав ждать, он пошел искать тестя, что­бы посмотреть, куда его устроили.

В палатах находилось до тридцати психических больных. Древние кровати с панцирной сеткой, провисающей почти до пола, стояли впритык друг к другу. Постели без простыней, без наволочек и тем более пододеяльников. Смердящий запах давно немытых тел, прокисшей мочи, грязной одежды вызывал тош­ноту. Взгляд нескольких десятков глаз остановился на входя­щем, и некто, донельзя оборванный, угодливо подскочив к Пав­лову, с напускной расторопностью спросил:

— Вы к кому?

— К ним,— односложно ответил Алексей, показав на хло­почущего рядом с тестем Васильевича.

Входить было страшно. Кто-то безучастно лежал, вперив немигающий взгляд в затянутый паутиной потолок; кто-то, съежившись в комок, дрожал на кровати, от чего она тряслась, постукивая по соседней. Этот жуткий стук был страшнее стука мерзлой глины, брошенной на крышку гроба.

Больные были тихи, привычных разговоров не было слышно. Но эта гробовая тишина ужасом вползала в душу так, что не хватало сил сделать хоть один шаг внутрь этого зловещего зала.

— Завотделением ждет вас,— сказала внезапно появив­шаяся медсестра.

Потрясенный всем увиденным, Павлов даже не заметил, как она подошла. В руках у нее был электрошокер.

— Как звать заведующую? — поинтересовался он, отступая от грозной сестры.

— Маргарита Яковлевна.

Сестра пошла вперед. «Колоннада на коротких ногах. Зачем ей электрошокер, она и так уложит любого»,— думал Алексей.

— Здравствуйте,— поздоровался он с заведующей, войдя в кабинет. И попросил: — Вы не могли бы поместить нашего па­циента в маленькую палату, а не в такую большую, куда вы его наметили.

— Судя по анамнезу, он неспокойный, да к тому же у него анурез, а в маленьких палатах мы размещаем других больных.

— А нельзя ли договориться,— спросил Алексей, доставая бумажник.

— Нет, нет, что вы,— проговорила она, но взгляд выра­жал явно другое.

Алексей подсунул 500 рублей в пачку документов, лежащих на краю стола.

— Я посмотрю,— ответила заведующая.— А вы обратили внимание, какой холод у нас в отделении? А ведь всего лишь конец ноября.

Павлов кивнул.

— Такие старики у нас долго не живут, почти сразу же заболевают пневмонией и... угу.

— Но вы же найдете что-то получше.

Как будто не расслышав, заведующая продолжила:

— Вот вам рецепты. Нужно купить лекарства в нашей апте­ке, что за углом в соседнем корпусе.

Алексей спросил, пытаясь выяснить суть происходящего:

— А что с ним?

— А вы кто ему будете?

Пришлось третий раз за день объяснять.

— Точно не могу определить, но его состояние близко к нарушению мозговых центров, отвечающих за двигательные функции. Это часто бывает в результате повторного принятия алкоголя после кодировки.

«Все-таки взяли они грех на душу»,— промелькнуло в голо­ве Павлова.

В следующую пятницу, навещая тестя, Павлов обнаружил его в той же палате. Иван Федорович был в черной майке и чьей-то рваной кофте. Его личных вещей как не бывало. Тесть покашливал, держась за грудь.

Алексей выложил на кровать пакет с яблоками. Одно сунул ему в руки:

— Ешь, я пойду к заведующей разбираться.— В душе Пав­лова начинало кипеть.

— Для перевода в другую палату у вашего родственника нет показаний,— сухо ответила заведующая, со значением под­жимая губы. Рыжие, холодные глаза, не мигая, изучали Алексея.

— Но почему он совсем голый?

— Бывает, что молодые пользуются своей силой. К тому же он мочится в постель, и это вызывает раздражение у сосе­дей.

— Значит, держать в общей палате — это своего рода пе­ревоспитание?

— Как хотите понимайте.

— Он стал кашлять,— мягче сказал Алексей, понимая бес­плодность резкого тона.

— Я же вас предупреждала, что здесь холодно. Мы уже назначили антибиотики.

«Так натопите, черт возьми,— хотелось закричать Павло­ву,— натопите».

— Старики у нас долго не живут,— повторила она расслаб­ленным медлительным тоном, так не соответствующим холод­ному взгляду рыжих глаз. Алексей содрогнулся всем телом.

Вернувшись в палату, он не нашел ни кулька с котлетами, ни пакета с яблоками. Ничего! «Почти что зона»,— дернулся Алексей, но промолчал. В руках у тестя было недоеденное яб­локо.

— Пойдем в туалет,— приказал Алексей и помог тестю под­няться с постели.

То, что он увидел, еще больше потрясло его, чем все ра­нее пережитое. Он дал 100 рублей наиболее порядочному, по его мнению, пациенту этой страшной палаты с просьбой водить тестя в туалет.

— Будет сделано,— подобострастно согнувшись, пообещал
некто.

— Как звать-то,— спросил Алексей будущего «помощника».

— Ленька.

«Ну что, нормально. Может быть, даже Пантелеев»,— про­шептал Алексей.

— Держись, Иван Федорович, держись.— Это все, что он мог сказать брошенному человеку, глядя в его мало что со­знающие глаза.

Это как же надо «успокоить» человека, чтоб он не просился домой, не возмущался происходящим с ним и даже совсем не говорил. Только иногда по небритым щекам его стекала как бы чужая слеза, совсем не принадлежавшая ему. Она покорно ка­тилась до уголка губ и там исчезала, никому не нужная.

Ступая на белый снег, после того как за ним громко за­хлопнулась дверь этого вертепа, Алексей вздохнул.

На следующий день он принес тестю теплые вещи, боль­шинство которых, как и ожидал, к следующей субботе исчезли.

В субботу они с Васильевичем брили его в коридоре, служив­шем столовой и отгороженном от основного коридора железной дверью с кодовым замком.

— Надо брать его отсюда, надо,— твердил Алексей.

— Рано. Ты же знаешь, что у меня умирает мать. Она держится только на наркотиках.

Это была пиковая ситуация, которая порой выбивает из седла порядочных людей с больными родителями. Алексей знал не­сколько таких людей, с утонченной душой, которые ради ухо­да за умирающей матерью или отцом бросали стабильную рабо­ту или переходили на работу по сменам, только чтоб не отда­вать их в дома престарелых или вот такие заведения. Это было естественно, это отвечало русским традициям, но это было жестоко. Даже здесь Россия терпит поражение, имея в боль­шинстве семей одного ребенка. Эгоизм родителей в дальнейшем «бьет» по ребенку, на всю жизнь связывая его. В большой крес­тьянской семье таких проблем не было.

— Что же с ним делать, что? — вслух спрашивал себя Пав­лов, оставаясь наедине, и не находил ответа.

Вернувшись в конце декабря после очередной командиров­ки, он узнал, что Мария Григорьевна умерла. Алексей пришел помянуть ее на девятый день. Васильевич часто говорил о ка­ких-то доверенностях на сберегательную книжку отчима, о за­тратах на похороны и прочих финансовых проблемах. Павлов слушал вполуха, машинально кивая головой.

Тогда-то они и договорились о том, чтобы 1 января навес­тить деда.

В полдень скучного, пасмурно-оттепельного дня Нового года Васильевич заехал за Алексеем на своей автомашине. Тротуары и автотрассы были пусты, как после вселенского мора, только гигантские, наряженные ели напоминали о продолжении жизни.

Их долго разглядывали в глазок больничной железной две­ри, но потом впустили.

Алексей остался в так называемой столовой, присев на длин­ную, покрытую голубым пластиком скамью. Было душно и сыро, пахло карболкой и кислыми щами — только что закончился обед. Васильевич вывел деда в одних носках, он почти висел на па­сынке, еле передвигая ногами. Алексей подскочил, чтобы уса­дить его на скамью. Васильевич отправился искать домашние тапочки.

— Иван Федорович,— позвал Алексей, ошеломленно глядя в глаза тестя, уже подернутые белесой пленкой смерти.

— Вы узнаете меня? — с надеждой спросил Павлов.

— А-а-а,— губы, залепленные густой слюной, раздвинулись с трудом.— А-а-а,— мычал тесть.

Алексей сбегал на кухню, принес кружку теплой воды. На­мочив носовой платок, он вытер ему губы, стараясь как можно глубже протереть их изнутри.

«Живой же человек, живой, но умирает,— билось в висках Алексея. Он видел такое сцепление губ и зубов умирающих.— Надо же и дочь, и отец умрут у меня на руках. Надо же, рок какой-то».

Вернулся Сашка, и они вместе кое-как «раскачали» деда и стали его кормить. При виде еды глаза деда немного проясни­лись. Сработал инстинкт. Васильевич подавал ему кусочки теп­лой еще котлеты, и он с трудом глотал, почти не разжевывая. Через две-три минуты тесть кашлянул, и вся еда вывалилась наружу. Он замычал и закатил глаза.

— Всё,— решительно вскочил Алексей,— берем его домой, нечего ему в этой грязи умирать.

— Да ты что? — возмутился Васильевич,— а кто ходить за ним будет?!

— Решим,— коротко бросил Алексей и побежал к медсест­ре. Но вдруг встал как вкопанный. Повернулся и медленно-мед­ленно, скрывая волнение, сказал Васильевичу: — Все, все под Богом ходим. Смерть не за горами, а за плечами.

Дежурная сестра не хотела отпускать старика, но Алексей, обычно быстро возбуждающийся от несогласия, вдруг, словно кто-то руководил его действиями, мягко сказал:

— Вы посмотрите на него, ведь даже пища не идет внутрь, он разучился глотать. После новогодних праздников он умрет от голода. Вам это нужно? — Сестра молчала. Алексей нашел еще один аргумент: — Я напишу расписку, а после праздников по­ звоню Маргарите Яковлевне.

Сестра вздрогнула, это показалось ей вполне приемлемым.

— Пиши,— согласилась она, подавая ему клочок бумаги.
Васильевич молчал. «Ну и пусть молчит, главное, что он на машине. Иначе Ивана Федоровича было бы трудно взять без одежды».

Васильевич подогнал машину, окутал отчима своей курт­кой, и так, в чужих рваных тапочках, в каких-то немыслимых обносках, почти на руках, они внесли его в машину, где он, привалившись в угол, обессиленно закрыл глаза. На спуске Похвалинского съезда он открыл глаза и жадно стал вгляды­ваться в окружающие склоны, Благовещенский монастырь, мост, реку.

— Узнаете, где едем? — спросил Алексей, заметив его дви­жение.

— Да,— скорее не произнес, а только приоткрыл губы тесть, но в глазах его появилась еле заметная осмысленность происходящего.

— Домой едем, домой,— успокаивающе произнес Алек­сей.

По щеке тестя, почему-то только из правого глаза, кати­лись одна за другой слезы, но он нашел силы, чтобы как-то кивнуть головой.

Пока Алексей с тестем ждал в машине у подъезда дома, Васильевич принес ботинки и одежду отчима. С трудом одели его и отвели домой. Сняли все больничное, завязали в узел, и Алексей все это выбросил в мусорный ящик.

— Чего мучить старика,— произнес вслух Алексей самому себе.

Они помыли его в ванне, и тесть еще пытался как-то им помочь, хватался за край ванны. На теле уже были пролежни, а на крестце образовался глубокий свищ.

Уложив его в постель, Васильевич, многозначительно гля­дя в глаза Павлову, произнес:

— Говорю тебе — рано мы его взяли, вот погоди, он нам еще задаст.

Алексей поперхнулся:

— Да ты что? Дай человеку умереть дома, по-христиан­ски.

— А кто дежурить будет? Мне сейчас нужно домой, завт­ра идти на смену.

— Сегодня я останусь ночевать. А на дальнейшее давай сделаем график дежурств. Говори: как ты работаешь. Дай листок бумаги.

Алексею часто приходилось составлять графики дежурств, когда работал на заводе. Он наложил на график Васильевича календарь, выделив субботы и воскресенья так, что получи­лись приемлемые условия, когда вдвоем можно было обеспе­чить присутствие того или иного у постели больного. Алексей позвонил домой:

— Всё. Мы забрали его из больницы. Сегодня я ночую здесь.

— Молодец,— ответила жена.— Он совсем плох? — добавила она после паузы.

— Да.

— Ну, дежурь, ты умеешь.

Васильевич уехал. Тесть спал. Стало так тихо, что Алексею несколько раз казалось, что он умер. Он подносил к его губам зеркальце. «Слава богу, живой,— думал, удовлетворенно пока­чивая головой,— слава богу».

В квартире было очень холодно. Алексей, чтоб согреть­ся, делал несколько раз приседания, зарядку. Это помогало на час, затем промозглая сырость заползала под одежду, вызывая дрожь.

Ночь казалась бесконечной. Он знал цену этим ночам, когда ухаживал за умирающей женой. Теперь судьба поручила уха­живать за ее отцом.

Два раза за ночь тесть просыпался, и Алексей отводил его в туалет. Наутро Павлов сварил жидкую манную кашу и покор­мил с ложки Ивана Федоровича.

Две ночи провел с ним Алексей и с удивлением стал заме­чать, как все более и более осмысленным становился взгляд тестя, а немногочисленные слова связными. Он нашел в домаш­ней аптечке стрептомициновый линимент, пропитал им марле­вый кусок и лейкопластырем приклеил его к свищу, приговари­вая:

— Вот принесу в следующее дежурство медовую лепешку, и рана сразу заживет.

И все эти хлопоты, вся эта нелегкая возня звенели словно колокольчики в голове: «Спас человека, спас душу; спас чело­века, спас душу».

В этой почти могильной тишине многое вспомнилось Павло­ву. Ни одной, даже самой мало-мальской книжонки не было в доме, и Алексей стал писать, пытаясь найти и выразить равно­весие между добром и злом, Божьей волей и людскими намерениями. Теперь он не сомневался, что Васильевич специально подпаивал его водкой, чтобы усугублять расстройство его па­мяти, создавая иллюзию помешательства.

«Какой же степени должна быть жадность, чтобы идти на такое? Или нищета нынешняя тому причиной? Полнейшая не­уверенность в завтрашнем дне? Сколько плодородной почвы для ростков зла дополнительно появилось в «реформенные» време­на? В чью сторону склоняется вектор истории: зла или доб­ра?»— размышлял Алексей, ворочаясь бессонными ночами, и не находил ответов.

Да, кто их знает?

Было еще много длинных ночей. Но Иван Федорович уди­вительно быстро шел на поправку. Через две недели он уже сам вставал и, шаркая, ходил в туалет, держась за стенку. Пав­лов, проконсультировавшись со знакомыми специалистами, да­вал необходимые ему лекарства, варил бульон и каши, поил соками.

Через месяц Иван Федорович с трудом стал отвечать на во­просы о прошлом, ожидая наводящие вопросы, а через два ме­сяца сам стал задавать вопросы, и были они связными и логич­ными.

Симптомы заболевания исчезали без следа, словно авгус­товская, росистая дымка. Павлов нашел ему сиделку — соседку с верхнего этажа, чуть моложе его, крепкую хозяйственную женщину.

И 9 Мая он, фронтовик, уже самостоятельно ходил на торжественное собрание, устроенное районной администра­цией.

И теперь, когда в телефонной трубке Павлов слышит за­дорный, чуть-чуть дребезжащий, но еще сильный голос тестя, он думает: «Это что? Чудо?» И не находит ответа.

...А спустя семь месяцев Васильевича разбил сильнейший ин­сульт, после которого он с трудом выкарабкался. Теперь он еле ходит, держась за стенку и выворачивая непослушную левую ногу. Говорил он, запинаясь, и взгляд дебильных его глаз мед­ленно переползал с предмета на предмет.

Теперь ему немногое нужно от жизни. Ни машины, ни квар­тиры. Ничего!..