Михаил Чижов

В голодные послевоенные годы страна буквально жила футболом. Триумфальная поездка московского «Динамо» в Англию сделала свое доброе дело — пацаны, как один, мечтали стать Бесковым. С умением ходить прививались навыки игры с мячом.

Но каким?

Денег на настоящий, кожаный, со шнуровкой, пусть даже волейбольный, самый дешевый мяч, не было. Мы с братом Сашкой подолгу уговаривали маму сшить нам покрышку из брезентовых обрезков. Покушались даже на старую, порыжевшую кожаную куртку отца, но мама строго сказала: «Моя машинка не прострочит кожу, слабовата, хоть и "Зингер"». Нам приходилось довольствоваться брезентовым, набитым старыми тряпками мячом.

В маленьком дворике, окруженном старыми двухэтажными домами, с редкими травинками по углам, без устали, до позднего вечера сражались мы с друзьями за этот вялый мяч, поднимая тучи пыли. И каждый вечер, когда мы играли, тридцатилетний морячок без обеих ног, оторванных в морском бою, устраивал для себя и для нас праздник. Он открывал полуподвальное свое окно, выставлял патефон на подоконник, и во двор лились чарующие звуки довоенных танго и фокстротов: «Рио-Рита», «Брызги шампанского», «Утомленное солнце». Иногда с помощью своей матери он на тележке выползал во двор и сидел возле окна, а мать в это время меняла пластинки.

Мяч часто летел в его сторону, и он, отбивая его сильными руками, кричал задорно: «Пас, пацаны!» Женщины, проходя рядом, зажимали нос от поднятой пыли и пытались нас образумить. Он язвительно и громко замечал: «Терпите, мадам! Это же будущие строители коммунизма!» Никто не смел возразить ему. Мы не знали, что такое коммунизм, но слово «строители» нам было приятно, и мы уважали морячка, несмотря на критические замечания, отпускаемые им по поводу качества нашей игры. Частенько он угрюмо замолкал и задерживал мяч, попавший к нему в руки. Наклоняясь к морячку за мячом, я замечал в его лице невыразимо тоскливое выражение. Но разговаривать с ним было некогда. Игра продолжалась.

Самым счастливым днем для нас был день, когда на стадионе «Динамо» играли в настоящий футбол. Прекраснее спектакля, исполняемого на нежно-зеленом прямоугольнике поля, стиснутом забитыми людьми трибунами, для нас не было. Сам поход был приключением. Прошмыгнуть мимо контролера, даже при снисходительных нравах того времени, было делом невозможным. Со стороны оврага мы находили в заборе полуоторванную доску. Этот лаз готовился заранее. Тогда-то мы и открыли закон: просунуть бы голову, а тело всегда пролезет. И самым злейшим врагом для нас был плотник, время от времени заколачивающий наши тайные ходы.

Гул трибун, доходящий до рева после забитого гола, волновал кровь, мы еле досматривали матч: так не терпелось самим ринуться в футбольное сражение.

Громко обмениваясь впечатлениями, перебивая друг друга, мы, ватага из пяти мальчишек, возвращались домой. Я и Сашка, схватив дома по куску хлеба, выбегали во двор, где нас нетерпеливо ждали друзья: братья Сорокины да Борька. Двое старших играли против нас младших на три года. Заигрывались до тех пор, пока мяч, уже совсем невидимый, попав в ноги, пугал, а не радовал. Отдав детские силенки игре, мы с братом, еле передвигая ватные ноги, дотаскивались до дома, садились на скамью возле русской печи и порой засыпали, уронив отяжелевшие головы на кухонный стол.

— Умаялись, бедненькие,— ласково говорила мама, снимая с нас грязные одежки и перетаскивая нас, спящих, на кровать.

И дергались во сне наши руки и ноги, продолжающие плести неповторимые финты. Я и Сашка были у мамы последними из пятерых детей, и опыт подсказывал ей не ругать нас за быстро рвущиеся ботинки и тапочки.

— Как в огне горят,— сокрушенно говорила она, разглядывая дыры на боевой нашей обуви.— Опять новые покупать,— и тяжело вздыхала. Мы виновато топтались около мамы.

Однажды отец, прерывая речь многозначительными паузами, торжественным голосом сказал, что один его знакомый переезжает в Москву и распродает всякую мелочь. Есть у него настоящий футбольный мяч, и он ему явно уже не нужен.

— Пап, купи! — закричали мы с Сашкой.

— Это легче всего.— Отец был сторонником воспитания ранней самостоятельности, да и лишних денег в семье не было.— Сходите, приценитесь. Я ему сказал о вас, он живет на соседней улице. Да будьте уважительны: его зовут Юрий Петрович.

Петрович — мы тут же так его окрестили — жил рядом с парикмахерской. В ней мы обычно стриглись под «ноль»; обрастая через месяц-полтора, и вновь стриглись так же.

Мы отчаянно трусили — это был первый опыт общения со взрослым чужим человеком. Я потрогал свой кончик носа, тот похолодел от небывалой ранее сосредоточенности и волнения.

Четыре кнопки электрических звонков черными зрачками глянули на нас. С трудом разобрались и нашли нужную. Я и читать-то в то время не мог, хотя знал буквы, но ленился их складывать: времени не хватало — двор манил с неодолимой силой.

Робея, девятилетний Сашка позвонил в дверь парадного. Ждать пришлось долго. Наконец без привычного вопроса «Кто там?» открылась массивная дверь. Старый, купеческий дом. Широкая лестница прямо от двери вела на второй этаж. У первой ступени стоял сурового вида высокий мужчина с пустым рукавом, заправленным за ремень гимнастерки.

— Пожалуйте, молодые люди,— насмешливо произнес он, широко махнув единственной левой рукой.

«Молодые люди» в сатиновых черных трусах до колен и выцветших майках нерешительно топтались, с ужасом поглядывая на пустой рукав. Петрович хлопнул дверью и молча пошел вперед. Мы оказались в кромешной тьме.

Мрак плотно сжал напуганные наши сердчишки. Хотелось крикнуть «Атас» и броситься к свету и солнцу. Со страшным шумом скрипели деревянные ступени под идущим впереди мужчиной, где-то под потолком тонко жужжала муха, пойманная невидимым пауком. В поисках опоры я сжал руку старшего брата, но и ему было неуютно на незнакомых ступеньках.

Наконец дверь в комнату открылась, и пролился солнечный свет, в котором закружились невидимые ранее пылинки.

— Уф,— разом вздохнули мы с братом.

Петрович внимательно посмотрел на нас, растерянно стоявших с почти зажмуренными глазами, и покряхтел:

— Э-хе-хе.

— Совсем как папа Карло,— прошептал мне на ухо Сашка, уже читавший «Приключения Буратино».

Петрович услышал Сашкины слова и засмеялся. Мы тоже смущенно заулыбались.

— Находчивый,— сказал он о Сашке. Прошел в глубь комнаты и вернулся к нам с мячом, стукая им об пол.

Кожаный, черный, упругий! Такие мы видели только на стадионе.

Оторвав зачарованные взгляды от чудесного мяча, мы посмотрели на лицо его хозяина и вновь ужаснулись: глубокая рытвина шрама занимала почти всю левую половину его лица. В сумраке парадного и прихожей трудно было разглядеть хозяина, да и неловко было смотреть прямо в лицо малознакомому человеку.

— Страшный? — спросил Петрович, заметив нашу реакцию.

Мы не поняли, что он имел в виду: шрам или самого себя,— и лишь подавленно кивнули, сглотнув слюну.

— Я — москвич и начинал играть в футбол на Красной Пресне вместе с братьями Старостиными. Слышали о таких?

Мы молча кивнули.

— Потом пути наши разошлись. Меня позвало, как сейчас говорят, небо. Не верите? — пытливо посмотрев на нас, вдруг спросил хозяин.

Не дожидаясь ответа, он отодвинул стул единственной рукой, положил на освободившееся место мяч и неуловимым движением ноги поднял его в воздух и стал жонглировать мячом одной ногой. Сашка сбился со счета, досчитав до ста, а хозяин, подбросив мяч на голову, жонглировал и в этом положении минуты две. Потом опустил мяч на плечо, которым толкнул его вновь на голову, затем опустил мяч, но уже на другую ногу. Ни разу мяч не коснулся пола!

— Вот здорово,— шепнул я Сашке.

Он толкнул меня в бок:

— Молчи.

Нам было стыдно, что в мыслях усомнились в таком человеке. Хотелось прошептать: «Спасибо, мы верим, но вам же тяжело без руки».

— Рука здесь ни при чем,— читая наши мысли, сказал хозяин, закончив фокусы с мячом.— Даже лучше: меньше шансов заработать пенальти,— грустно пошутил он, садясь за стол.

— Вам... не жалко... этот мяч? — запинаясь, прошептал сдавленным голосом оробевший Сашка.

— В Москве куплю новый. А это обычный мяч, не памятный.

— А вам здесь не нравится? — старший Сашка попытался беседовать по-взрослому.

— Эх, пацаны,— печально промолвил хозяин,— я в вашем городе по воле судьбы. По ее проказам и уезжаю.

Он помолчал, и нам показалось, что страшный шрам почернел и задергался. Теперь мы смотрели в лицо загадочного хозяина без опаски. Да и нельзя разговаривать, не глядя прямо в лицо. Так учила мама.

— Раненого меня привезли во время войны в госпиталь вашего города. Женился на сестричке, что ухаживала за мной.

Красивые здесь девушки. Но теперь же ничто меня не держит в этом городе: она умерла.

Нам, пацанам, вдруг стало холодно в жаркий день, по телу побежали мурашки.

— Вы нам мячик продадите? — спросил неуверенно Сашка.

— О, богатеи какие! Откуда у вас деньги?

— Да нет у нас денег,— смутился Сашка,— но мы заработаем. Мы костей по оврагам насобираем, сдадим в утильсырье — они дорогие, кости-то. Железки, медяшки всякие тоже можно найти. Их тоже принимают.

— Не хватало, чтоб вы стали мусорщиками. Вы мне в другом поможете. Узлы собирать и завязывать. А мячик я вам подарю. Идет?

— Ура!!! — запрыгали мы от восторга.— Ура!

Вот и прекрасно,— сказал хозяин, с теплотой оглядывая нас,— завтра и приступим. Но вот насоса для накачки мяча у меня нет. Попросите кого-нибудь из старших: надуют ртом, а вы завяжете. Вот вам приспособление для шнуровки.

Он подал медную проволочку, согнутую пополам, и показал, как ей пользоваться. Очень похожую загогулину я видел в руках отца, когда тот подшивал дратвой валенки.

Как величайшую, хрупкую драгоценность принесли мы домой черный кожаный мяч. Уткнув нос в место шнуровки, можно было поймать волнующий запах настоящей кожи: сладковато-терпкий, так не похожий ни на какие запахи. Мы пробовали «чеканить» мяч ногой, но тот, непослушный, сваливался с ноги после счета «три».

На следующий день мы, помогая собирать немудрящий скарб нового знакомого, поделились своими неудачами в жонглировании с мячом.

— Вы, наверное, были скованы, поднимали всю ногу, а нужно мягче и только верхней частью стопы. Жаль, нет мяча, а то показал бы. А, вообще, вам надо записаться в футбольную секцию при стадионе «Динамо». Там не только этому научат.

Потом пришел грузовик — газовская «трехтонка». Петрович, довольный, говорил, что ему очень повезло и знакомые нашли «попутку» в Москву, что не пришлось связываться с железной дорогой, что прямо до родительского дома доставят. Глаза же его по-прежнему оставались грустными.

Мне часто приходилось провожать старших братьев и сестер, но так и не смог я привыкнуть к грусти расставаний. Неожиданная жалость охватывала меня всегда в этот момент. Казалось, что уезжающий в неведомом краю затеряется и пропадет. Слезы сами собой наворачивались на глаза, заметив которые Сашка, бывало, подначивал: «Опять заплакал».

— Эх, поздно познакомились,— с сожалением проговорил Петрович, подавая нам на прощание руку как взрослым,— а то я научил бы вас футболу.

— Спасибо за мячик,— прошептал я и покраснел.

— Быть вам чемпионами! — бодро сказал Петрович и полез в кабину грузовика.

Мы помахали рукой. Отец часто при проводах говорил: «Вот жизнь, бросает нас туда-сюда по свету». И мне жизнь представлялась в виде долгой дороги, разлука же с близким человеком, казалось, отрезает кусок этого неведомого пути. И безжалостно выбрасывает то ли под поезд, то ли под колеса вот этого отъезжающего грузовика…

О, как лелеяли мы этот мяч. Настоящий футбольный мяч. Теперь игра приобретала другой смысл: хотелось сыграть красиво, доказать свою ловкость, получить от этого удовольствие. Когда не было двухсторонних игр, мы с братом часами отрабатывали удары, приемы обводки. Теперь маленький двор, кое-где вымощенный отходами кирпича, не удовлетворял нас: мяч, срезаясь на каком-либо бугорке, резко менял направление, не давая возможности провести обманное движение.

Мы, пятерка друзей, нашли небольшой пустырь, заваленный мусором и окруженный с трех сторон брандмауэрными стенами стоящих рядом домов. Трудилась не один день, расчищая завалы и выравнивая площадку. Была, правда, одна неприятная особенность у этого футбольного газона: одной стороной он выходил на проезжую дорогу, по которой хоть изредка, но проходили машины.

Как-то, видя наши усилия, подошел сосед — дядя Вася, фронтовик. Оглядел площадку и неожиданно для себя сказал:

— Дайте-ка мне лопату: вот здесь неровно.— Сравняв бугорок, он выпрямился и предложил: — Пацаны, у вашей площадки есть недостаток. Видите: одна сторона выходит на дорогу, пнете сильнее мяч, он и вылетит под колеса авто. Надо загородить.

Он сказал «авто», как никто до этого не говорил, и мы, ребятня, прониклась к нему уважением.

— Чем? Как? — загудели будущие футболисты.

— Тайна,— загадочно ответил дядя Вася и ушел, задумавшись.

Через несколько минут мы увидели его приодетого и в орденах, куда-то спешащего.

Прошло несколько дней. По совету дяди Васи мы перекапывали свой участок, чтобы посеять на нем траву. Как вдруг загудел автомобильный клаксон. Молодой шофер весело закричал:

— Куда выгружать доски-то?

Мы, пацаны, побежали к своему наставнику. Тот скоро пришел и стал руководить разгрузкой золотистых бревен, жердей и досок.

— Сходил в райком комсомола, рассказал о вашей затее и попросил помощи для путной спортплощадки, — рассказывал он между делом Юрке, старшему из братьев Сорокиных.

— Здорово! — только и смог вымолвить восхищенный Юрка.

Солнце в смолистой коре. Солнце в лазурном небе. Волнующий запах ошкуренных сосновых бревен. Возле нас останавливались прохожие, что-то советовали, спрашивали, что здесь будет, а мы гордо отвечали: «Спортивная площадка». Кто-то даже помогал, заметив медленные движения усталого мальчонки. Подтянулись другие ребята с нашей уютной улочки, и дядя Вася всех включал в работу, и никто не шарахался в сторону, не отлынивал. Сделали калитку, завязали на ней проволоку, чтобы никто раньше времени не топтался на подрастающей траве.

Пока росла трава, мы сбегали на «Динамо» в надежде попасть в футбольную секцию. Сашку взяли с испытательным сроком, мне отказали из-за малости возраста. Теплым майским днем мы возвращались с разным настроением. Сашка, довольный, балагурил, а я чуть не плакал.

— Главное укорениться, Лёха,— покровительственно успокаивал он меня,— а там я подскажу, чтоб тебя взяли. Не горюй!

Пятерка каждый день бегала к дяде Васе с одним единственным вопросом «Когда будем играть?». Тот важно проходил на площадку, приседал и нежно трогал подрастающую зелень.

— Потерпите еще маленько.

Мы, послушные, бежали купаться на Оку. С высокого крутого берега, словно из кабины самолета, открывался сказочный вид на нижнюю часть города, на серо-голубую ленту реки, величаво протянувшуюся среди золотистых песков левого берега и темно-зеленых лесов Правобережья. Сотни раз виденное великолепие каждый раз останавливало нас словно неповторимая преграда, заставляла глубоко вздохнуть. Привыкшие к крутизне берега, мы, не задерживаясь на гребне, сразу же бросались по крутой тропке вниз, скользя по высохшей глинистой почве как на лыжах.

После купания бродили по городу. Голодные, смотрели, как солидные мужики с кошельками, торчащими из задних карманов брюк, не спеша заходили в полуподвальную «Шашлычную». На парапете лестницы всегда сидел волосатый грузин в майке, постоянно почесывающий свою заросшую грудь. «Вышибала»,— шептал как заговорщик все знающий Юрка. Глотая голодную слюну, мы выцарапывали из худых карманов немногочисленные копейки и, скинувшись, покупали четвертинку ржаного хлеба. Делились. Спрашивали у грузина соли — он выносил ее без лишних вопросов — и круто солили свою пайку. Шли дальше, гордые собой. Проходили через кремль, разрушенные стены которого восстанавливали. Спорили, кто из рабочих лучше кладет кирпич. Купались, в чем были одеты, в фонтане, что на центральной площади города. Обсыхая и согреваясь, шли по солнечной стороне главной улицы, громко обсуждая витрины магазинов и афиши кинотеатров. Долго торчали в магазине «Охотник», рассматривали издали ружья, патронташи, ножи и другое снаряжение...

Наконец началась Игра! Разбивались на две команды по справедливости. Определяли капитанов — обычно ими были Сашка и Юрка. А те в свою очередь расставляли всех по парам так, чтобы силы игроков были примерно равны. Пары расходились, обняв друг друга за шею, сговариваясь. Потом возвращались к капитанам и называли засекреченные пароли: Старостин или Якушин? «Динамо» или «Спартак»? Дуб или береза? Капитаны выбирали:

— Мне Якушина.

Потом другой выбирал, пока все пары не кончались. Тот, кто не нашел половину, переходил в болельщики.

Скоро мы, игроки, вытоптали траву у ворот, потом и по центру поля заклубилась пыль. Подсевать траву было некогда. «Да и зачем, все равно вытопчем»,— думали мы. Покрышка мяча казалась вечной, я любил чистить ее черным гуталином, но вот камера... Резина быстро истиралась о кожаные швы покрышки. Туго надутый мяч спускал часа через три. С сожалением мы останавливались и шли заклеивать камеру. Юрка Сорокин выносил клей, заплатки, наждачную бумагу — все, что требовалось для ремонта. Осторожно вынимали камеру, чуть-чуть надували ее ртом, а затем опускали в бочку с водой, что стояла под водостоком нашего дома. Смотрели на пузырьки. Жаркое солнце быстро высушивало камеру. Юрка аккуратно зачищал худое место, мазал клеем, прижимал заплатку короткой доской, на которую обычно ставили булыжник. Все с замиранием сердца и нетерпением следили за действиями Юрки: «Всё ли будет нормально?» Потом еще надо было ждать долгий час. Наконец Юрка отправлялся за качком. У всех в голове сидел один вопрос: «Хорошо ли заклеилось?» Вот безвольная покрышка, расправляемая воздухом, меняет свои очертания, преображается прямо на глазах. Еще несколько секунд, и она начинает позванивать, и Сашка кричит:

— Хватит, а то не засунем «пипку»! Не зашнуруем.

У кого-то уже наготове кусок крученого шпагата. Сашка перехватывает сосок камеры, быстро сгибает его и держит, пока другие завязывают. Убедившись в надежности узла, просовывает сосок под расслабленную шнуровку покрышки, а затем до конца шнурует прорезь в покрышке. Мяч готов! Ура!

У Сашки открылся необычайный талант в игре. Не было у него сильного удара, но только он умел так ловко обыграть, обмануть, качнуться в одну сторону, а побежать в другую, мог резко ускориться или резко остановиться, так, что противник проскакивал мимо. Умел точно ударить по воротам. Без него не начиналась игра, его уважали, но не завидовали. Только когда приходили играть ребята с других улиц, ему изрядно доставалось: ловко им обведенный пацан обычно не мог стерпеть обиду и бил прямо по ногам. Сашка не показывал вида, что ему больно, раз за разом обводил незадачливых гостей, и те, посрамленные, вскоре уходили. Вечером наша мама ставила ему на синяки компрессы. Пропитывала водкой грубую холщовую тряпицу, обматывала ей щиколотку, закрывала пергаментом и обертывала ногу старой шалью.

Я смеялся:

— Как на костылях!

Сашка грустно улыбался.

— Ну, зачем вам этот футбол? — говорила мама печально.— Есть же другие занятия.

— Футбол делает из мальчишки настоящего мужчину,— говорил отец.

На этом спор обычно заканчивался.

Сашка выдержал испытательный срок и закрепился в подростковой команде «Динамо». Через год он принес форму и бутсы. Красуясь, небрежно бросил свою амуницию на диван и нарочито буднично произнес:

— Вот, смотри, что мне выдали, бесплатно между прочим.

Чувствовалось, что его распирает гордость. Но я привык быть на вторых ролях и нисколько не огорчался от отсутствия таких замечательных вещей. Искренне гордился успехами брата и внимательно разглядывал его доспехи: щитки, наколенники, гетры и особенно понравившиеся бутсы. Я говорил: «Буцы». Бутсы были с твердыми носками, как недавно купленные мне мамой ботинки для первого класса. С ушками и шипами — полукруглыми бугорками, по шесть штук на каждой подошве.

— Для лучшего сцепления с газоном,— важно произнес Сашка.

— Будешь в них играть во дворе? — спросил у него.

— Нет. Тренер не разрешил их трепать без надобности. Сказал, чтоб берег на серьезные игры.

Слух, что Сашке выдали настоящие бутсы и все другое футбольное снаряжение, быстро распространился по улице. Никто не удивлялся: Сашка действительно играл лучше всех, а наличие бутс как бы узаконило его умение.

— Молодец! — похвалил его отец.— Далеко пойдешь, если не зазнаешься. Самое страшное, сынок — звездная болезнь.

— Это что такое? — спросил растерянный Сашка.

— Она наступает, когда возомнишь себя самым лучшим, самым умелым, не имеющим себе равных.

— Нет, пап, этого не будет никогда! — горячо ответил Сашка.

— Дай-то Бог! — пробормотал отец негромко.

В следующее лето случилось несчастье. В одной из жарких схваток на нашем поле мяч неожиданно срезался у меня с ноги, взмыл высоко над головой. Все как один уставились в небо, моля, чтобы мяч вернулся на поле. Но, перелетев через забор, он плавно покатился навстречу своей гибели: по съезду медленно поднимался грузовик с мукой. Пацаны, выскочили за калитку, но ничего поделать уже не могли: мяч подкатывался к передним колесам. Мы яростно махали руками, кричали истошными голосами. Шофер даже не притормозил, не повернул баранки, он вел и вел свою машину как ни в чем не бывало. Мяч ударился с внутренней стороны переднего колеса и отскочил под заднее, сдвоенное. Раздался взрыв!

— Куда, падла, едешь? — яростно закричал Юрка.

Шофер лишь выглянул из кабины и посмеялся — он все давно понял. О-о, как мы ненавидели его в это время. Но некогда было отдаваться чувствам, все бросились к мячу. Он лежал растерзанный словно тряпка, с которой поиграл щенок. Сашка бережно как раненую птицу взял его, разглядывая нежно и сострадательно. Мяч разорвало пополам по целой коже, а не по шву. Я потрогал рваные клочья камеры, погладил еще сегодня начищенную ваксой кожу и заплакал от безысходности. Все топтались, не зная, что теперь делать. Все чувствовали себя обездоленными.

— Может, зашьем? — сквозь слезы в голосе спросил я.

— Попробуй,— поддержал Сашка.

— А камера?

— Только выбросить. Надо покупать новую.

— А деньги где взять?

Понурив головы, все разошлись по домам.

Дома я вывернул покрышку наизнанку и попытался зашить разорванное место. Попросил у мамы самую толстую нитку и самую большую иголку. Края кожи вдоль разрыва стали тонкими и волокнистыми, кожа рвалась, лишь только нитка пыталась стянуть эти неровные лохмотья. Тогда я попробовал втыкать иголку подальше от краев, и дело пошло. Но когда накачали мяч, он стал какой-то кособокий, отскок был неровный, даже прежний гулкий, веселый звон и тот умер. Мяч как бы охрип.

Мы, конечно, играли и таким мячом. Что делать, когда нет другого? Я долго не мог забыть звук страшного взрыва, и по мячу бил не сильно: жалел его как живого. Десяток раз приходилось мне зашивать своего любимца, и с каждым разом это делать становилось все труднее и труднее. Сашке было некогда: его ждала секция, его ждал настоящий футбол. Я не роптал. Мне даже нравилось поправлять «здоровье» мяча, нравилось, что после трудного «лечения», он все-таки, ободренный, скачет, пусть неровно, но весело.

Сашка делал успехи. Он хорошо видел поле, мог предугадывать ход игры и движения своих партнеров, выдавая им точные пасы. Мог сам обвести, проскочить между двумя защитниками, уложив их в разные стороны за счет ложных движений корпуса. А главный его козырь — скорость, взрывная, мгновенная скорость, дававшая ему преимущество перед многими.

— Талант,— говорил тренер родителям,— но надо подтянуть учебу.

Тогда с «двойками» запросто могли выгнать из секции. Чувствовалось, что и тренер, и Сашка делали ставку только на успехи в футболе, другое их не интересовало. Потом пошли сборы, выезды в другие города на игры, и я почти не видел своего брата, становившегося знаменитым. В армию он пошел перворазрядником по футболу и был определен в спортивную роту. Играл за сборную дивизии, армии, а затем его взяли в дубль ростовского «СКА».

— Играю с Понедельником. Знаешь такого? — гордо говорил он при редких встречах.— Меня прозвали «Виртуоз», это надо заслужить.

— Кто не знает чемпиона Европы? — вопросом на вопрос отвечал я.— А приносит ли тебе игра радость, как в детстве?

— Это работа,— уклончиво отвечал брат,— тяжелая работа. Ты посмотри на эти синяки и шрамы. Не такие страшные, как у Петровича, но все же...— Он показал на левую ногу: часть икроножной мышцы была вырвана, словно ее выгрызли зубами.

Пригласили его в Москву, в ЦСКА. Зря он поехал туда, но, видимо, закружила его звездная болезнь. Начиналось, правда, и там хорошо: дали квартиру, прилетела на огонек славы красивая бабочка— женился. Но потом замучили травмы: один раз выбит мениск, второй. Операция. Нелады с главным тренером. И пошло-поехало. Застрял надолго в дубле.

Бывая в Москве по служебным командировкам, я всегда ходил смотреть на Сашку. Трибуны, когда играли дублирующие составы, были почти пустыми, и я располагался поближе к проходу в раздевалку, чтобы встретиться взглядом с братом.

Вот из туннеля по ступенькам медленно поднимались футболисты. На беговой дорожке стадиона они обычно останавли¬вались, топая бутсами, подтягивали гетры, поворачивались к трибунам. Я поднимал руку и кричал: «Сашка!» Тот крутил головой, узнав родной голос. Удовлетворение расплывалось по его усталому лицу, и почти весело (или так мне казалось) он выбегал на поле. Сашка даже не в лучшие годы не терялся в игре. Он отличался от многих своей понятливостью, тонко схватывал все, на что ему намекали партнеры, и сам делал то, что от него требовала игра и партнеры. Мое ли присутствие тому причиной, но Сашка отдавался игре целиком, не жалел себя, не сачковал, дожидаясь точного паса, как некоторые зазнавшиеся бомбардиры. Он менялся позициями с партнерами, предлагал себя и в ответ как знаки доверия и уважения получал идеальные по точности пасы. Так случалось, что когда на трибуне бывал я, брат не уходил с поля без гола.

— Виртуоз заиграл!!! Как раньше! — слышались мне возбужденные голоса немногочисленных соседей по трибуне.

Вот он, приблизившись к противнику, нарочито отпускает мяч, чтобы убедить соперника в ошибке, а когда тот расслабился, уверенный, что сейчас завладеет мячом, брат резким рывком догнал мяч, бросил его себе на выход и на скорости обошел опешившего защитника. Хлестко ударил. Гол.
И раз за разом получал он удары по ногам от своих опекунов и оказывался на зеленом газоне. Наверное, не только мне было видно, как все тяжелее и тяжелее поднимался сбитый на землю Виртуоз.

Говорят, что сильному надо быть великодушным и мудрым, а не то пропадешь от зависти и ненависти. Но здесь-то, в игре, как проявлять великодушие, а уж тем более мудрость?! Специально поддаваться, пропускать мяч? Нет, слишком нетерпим род человеческий к своему родичу, более выдвинувшемуся. «Почему? — мысленно спрашивал я себя, наблюдая за игрой, и не находил ответа.— Люди, люди...»—с болью думал я, глядя, как Сашка летит на землю после грубой и откровенной подножки. Ну вот — красная карточка, но Сашке уже не легче. После игры футболисты топали по бетонной площадке перед туннелем, выбивая землю, застрявшую в шипах, и я ужасался невидящему взгляду брата на маске усталого лица.

— Брось ты все эти игры,— говорил я в сердцах Сашке, когда мы встречались у служебного входа.— Возвращайся к нам, на родину. Устрою тебя на завод, я там не последний человек.

— Играть за заводскую команду? Или сторожем на СЧБ? Я же больше ничего не могу делать.

— Что такое СЧБ? — спросил я, раздосадованный.

— Эх, ты! Склад чугунных болванок,— рассмеялся Сашка.— Пойдем, выпьем со встречей.

— Ты же спортсмен!? Тебе нельзя!

— После такой мясорубки можно,— жестко бросил на ходу брат и повел меня, в только ему одному, известный погребок.

— Возвращение — это поражение, а проигрывать я не люблю,— повторял он во время наших встреч.

— Да нет же! Это окончание спортивной карьеры по возрасту. Уйти надо красиво. Есть же жизнь кроме спорта. Чем быстрее ты ее начнешь, тем лучше для тебя.

— Я еще поиграю,— тоном, не терпящим возражений, отрезал брат.

Через год-два от бесконечных падений и подлых ударов у него открылся свищ около копчика. Из футбола пришлось уйти. Все сбережения ушли на операцию и дальнейшее лечение. Жена нашла более удачливого. Но возвращаться в родной город он уже не мог. Работал даже могильщиком на кладбище. Много пил, возможно, чтобы заглушить боль.

Александр не дожил до пятидесяти нескольких недель. Вероятно, не желал встречать юбилей в таком состоянии...

Ранняя смерть человека, полного замыслов и нужного людям, подобна грабежу. Очень ранний взлет всегда приводит к преждевременному падению. В медленной постепенности крепче фундамент. Я отчетливо понимал, что лучшие годы брата прошли, и сам он разорвал нить, связывающую его с жизнью, ставшей в миг сложной и непонятной. Футбол ушел, и на замену ничего стоящего не появилось. Он стал изгоем, вызывающим потерянным видом у своих друзей плохо скрываемое раздражение, а не сочувствие. Человеку всегда неприятно смотреть на того, которому ты смог бы помочь, но не помог в силу своей душевной лени. Они — немой укор. Брат не стал унижаться ради подачек, и тихо, неслышно ушел.

Я очень любил его, но все чаще соглашаюсь, что ранний уход лучше медленного умирания.