Михаил Чижов

Позже героиня очень любила рассказывать эту историю, каждый раз добавляя перед рассказом или после него нечто философское о всевидящем Божьем оке и превратностях судьбы, о выборе, сделанном ею. История была настолько выстрадана и изучена до мельчайших тонкостей и сюжетных изгибов, что легко складывалась в легенду, подобную, может быть, сказанию о Тристане и Изольде. И хотя у героев наших не было разноцветных глаз и не пили они специальных напитков для пробуждения любви, но рассказать о них стоит, ведь люди мало изменились с тех далеких пор, а  любовь по-прежнему вечна.

1       

Оксану, работавшую в бухгалтерии большого машиностроительного завода, как-то направили с отчетом в областное финансовое управление. Точнее сказать, попытались отправить. Черноглазая, высокая красавица, замужняя женщина, мать тринадцатилетнего сына, была на удивление скромна и боязлива, как бобриха, знавшая лишь свою хатку и редко покидавшая ее без особой надобности. Оксана мягко, но решительно отказалась, и обычно улыбчивое лицо ее, посерьезнело, и даже опечалилось.

-Я обязательно что-нибудь напутаю, объясняя цифры, - добавляла она в оправдание своего отказа.

-Ты не отвечай на вопросы, а просто отдай отчет в отдел, - уговаривала ее старший бухгалтер Римма Николаевна, по-матерински ценившая в ней незлобивый, послушный нрав, ныне взыгравший от «страшной» новизны встреч с неизвестными людьми.

-Как это не отвечать, если спросят? – упрямо не соглашалась Оксана.

-Изобрази из себя простую посыльную, не знающую суть дела, - настаивала начальница.

-Дуру что ли? Я так не могу, - упорствовала скромная Оксана.

-Ах ты, Боже мой! Не знаю, прямо, что с тобой делать? Пустячное поручение, пойми ты, наконец.

-Если дело пустячное, то пошлите стажерку, - резонно предложила Оксана.

-Ах, - еще раз воскликнула Римма Николаевна, но уже с раздражением, и сузила и без того небольшие глаза.

Она прекрасно понимала, что во вновь созданный отдел финансового контроля в областном управлении нельзя посылать стажера, чтобы не смазать впечатление о заводской бухгалтерии, которой отдано немало лет. И в то же время, имея непривлекательную внешность, пожилая Римма Николаевна боялась сама идти туда, чтобы избежать негативного результата: начальником отдела в управлении был мужчина в расцвете сил, любивший, как гласила всезнающая женская молва, симпатичных сотрудниц. Оксана отвечала самым взыскательным внешним требованиям, яркость, неосознаваемая носительницей ее, была самого, что ни на есть, естественного свойства. Тут и улыбчивость доброго лица и глаз, тростниковая грациозность, ненавязчивая услужливость, разумный подбор цветовой гаммы в одежде, не глупая голова. Дать бы природе ей в два раза больше себялюбия и эгоизма, и пальма женского первенства большого завода была бы у ней на долгие годы, но врожденная скромность не позволяла лезть на глаза.   Робость же Оксаны и некоторая ее  скованность в общении с людьми - не от глупости, а от малого опыта, уж это Римма Николаевна знала достоверно.

Отчет, тем не менее, надо сдавать, и Римма Николаевна, обладавшая норовом более высоким, чем о нем говорится в поговорке о мужике и быке,  пошла к главному бухгалтеру. Тот вызвал Оксану.

-Я тебя лично прошу: сходи в областную контору. Сделай то, что требуется заводу, - устало сказал он, напирая на слово «лично». Главному бухгалтеру, седовласому, уважаемому на заводе человеку, Оксана не могла отказать, но после встречи с ним слегка обиделась на Римму Николаевну за излишний напор.

Свой рабочий поселок, пригород большого города, она покидала редко и неохотно, кроме, разве что, поездок в театры и на концерты, да на увеселительные прогулки с сыном: качели, карусели, обзорное колесо, прогулки по старой части древнего города. Командировки были для нее настоящей пыткой: она боялась сделать что-то не так. И этот страх, вот подлый, «помогал» ей попадать в истории, мелкие, но болезненные для ее самолюбия. Она выдумывала себе страхи, и они реализовывались. Жизнь еще не научила ее искусству демонстрации показной женской беспомощности, когда с обиженно надутыми губками можно так попросить о любой услуге самого начальственного мужчину, чтобы тот виновато бросался выполнять невыполнимое. Лихорадочно вспоминая, например, перед командировкой, как открывается и опускается лавка в поезде (чтобы не попасть впросак), она отвлекалась и обязательно забывала что-нибудь важное и необходимое. Преодолев какой-нибудь надуманный страх, она радовалась так безоглядно и раскрепощено, что вновь ослабляла контроль над текущей ситуацией, грозившей новыми неприятностями. Она еще не усвоила истину, что подглядывать в узкую щелочку приоткрытой двери будущего не следует. Ветер времени резко распахивал ее и набивал шишки на лбу.

С детства Оксана была домашним, послушным ребенком. Вот простой ответ на, казалось бы, сложный вопрос о ее робости. Второй ребенок в семье, она была любимицей отца, сурового капитана-артиллериста, успешно штурмовавшего в годы войны фашистский Берлин. Он обожал ее и баловал, как только может баловать девочку строгий отец, не нашедший женского тепла у жены.

Его, статного, смуглого и высокого красавца из южных степей Украины очаровала на фронте волоокая сестричка из медсанбата. Так влюбила, что он напрочь забыл и свою прежнюю жену, и дочь.

Крепкий и поначалу счастливый брак оказался со временем для капитана беспредельно тягостным и мучительным, как фронтовая ночь перед атакой или как постоянная боль у раненого в живот бойца. Жена оказалась строптивой модницей, неустанно требующей денег на нескончаемые наряды и словесные подтверждения своей красоты и неповторимости. «Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее?» Не получая в полной, ею лишь обозначенной мере, того и другого (как можно иметь много денег в советской школе учителю истории?), она после нескольких лет совместной жизни нашла оригинальный метод воздействия на скромного мужа. Медсестра (она так ею и осталась) превозносила свои мелкие болячки до уровня грозных, смертельных заболеваний. Они, по ее мнению, должны были возродить интерес к ее скромной персоне.

Сначала он верил каждому ее стону и жалобе. Сидел на кровати, гладил руки, нежно вглядываясь в красивые глаза. Вызывал «скорую помощь», бегал встречать врача, был постоянным клиентом аптеки. Нелегкое прозрение неуклюжим танком приближалось медленно и неотвратимо. Сначала он с удивлением глядел, как она весело и беззаботно, будто нет никаких болезней,  паковала чемоданы перед поездкой в очередной санаторий, куда ей, фронтовичке и медицинскому работнику, проложить путь было очень несложно. Когда число поездок в санатории дошло до двух в год, на смену удивлению пришло плохо скрываемое раздражение. Наступала естественная вражда между публичным человеком и скромным, семейным тружеником -  муравьем, думающим только о своей родне.

Сам он, израненный и по настоящему больной, лишь один раз побывал в санатории, но, увидев тамошнее «лечение», зарекся туда ездить. Он купил садовый участок в черте города и отдавал ему все свободное и небольшое от учительства время. Молчание стало его уделом и обороной. Работать в саду жена не хотела. Тогда-то вся его невостребованная любовь пролилась чистым золотым дождем на дочь, как в мифической истории Зевса и Данаи. Да, был ещё в семье сын, но отец тонко чувствовал в душе его отголоски материнских «установок», и всепрощающая общность между ними так не поселилась.

Оксана – пугливый, осторожный побег, превратился со временем в нежный, красивый и веселый цветок. Как к плодородной почве приникала она за советом и помощью к отцу, разрешала сомнения, черпала силы. Но, где же найти столько сил больному фронтовику, измученному семейными невзгодами? Вот уже четыре года как у Оксаны не стало главного советчика.

***

Волнуясь и труся, как перед экзаменом по сопромату, отправилась она с отчетом в управление финансов. Названий улиц старой части древнего города она почти не знала, плохо помнила их расположение, кроме, разве что, центральной, по которой гуляла с сыном по великим праздникам. Да и то инициатором этих походов был сын, который с самого раннего детства любил разглядывать разного рода строения. Особенно его привлекали полуразрушенные церкви, полные, по его мнению, тайных кладов и загадочных рукописей. Оксана часто задавалась вопросом: откуда такой интерес у современного ребенка, и решила, что он пошел в прадеда, рисовавшего иконы для сельских приходов. 

В тот день Оксана разнервничалась и совсем запуталась среди многочисленных купеческих, мещанских и доходных домов, похожих один на другого, как две капли воды. Вот, наконец-то, искомый, современный дом из красного, двойного кирпича, нависающий над перекрестком двух узких улиц, словно нос гигантского корабля над морскими волнами.

Оксана зябко поежилась, будто очутилась в самом деле на этом страшном в своей неизвестности корабле. Что и кто там внутри? Как встретят, что спросят и скажут?

Зря она переживала за успех своего дела: встретили ее приветливо. Оксана ответила на некоторые вопросы, касающиеся отчета, после чего ее собеседница, невысокого роста, миловидная брюнетка, сказала с раздумьем:

-Подождите меня здесь, - и вышла из комнаты.

Через пять минут она вернулась и предложила пойти с ней.

-С вами хочет поговорить наш начальник, - сказала она, улыбаясь.

«Вот, оно, началось», -  тревога набатом застучала в груди Оксаны.

Начальник, приятной наружности седеющий мужчина, был воплощением вежливости. Предложил присесть, долго глядел на Оксану, думая о чем-то своем, неизвестном, и потому страшном. Разговор, однако, начался неожиданно. Он спросил о том, где она работала раньше, на каких должностях, о характере выполняемой работы. Оксана отвечала почти машинально, а в голове билась пленницей страшная мысль: «Ну, вот опять что-то напутала, и они хотят жаловаться». Она сжалась и перестала думать о существе вопросов, как громыхнула непонятная фраза:

-Мы предлагаем вам работу в нашем отделе. Должность ведущего специалиста вас устроит?

Оксане показалось, что стены покачнулись и стали падать на неё, как на древних римлян в последнем дне Помпеи. Она заторопила и без того быстрые секунды в попытке связно ответить на столь прямой вопрос. Ответ не складывался.

-Вам, наверное, надо подумать? - участливо спросил он, придвинувшись к ней, сидящей за приставным столиком.

-Да, да, - выдавила она, наконец-то. И вздохнула с облегчением. – Мне надо посоветоваться с домашними.

И поразилась этому неожиданно прозвучавшему слову «домашние». Оно рефреном зазвучало в ушах, завертелось на языке и в мыслях. «Домашние, домашние».

-Ответ нужно дать завтра, - не унимался начальник, с пониманием и интересом глядя в ее черные глаза.

-Да, - смутилась Оксана от внимательного и слишком откровенного взгляда. У нее хватило мудрости не спросить: чем же она так приглянулась им: и маленькой женщине и этому рослому начальнику.

В холле первого этажа курили молодые мужики, собравшись в кружок, как студенты в вестибюле института. Они внимательно, с ног до головы, оглядели ее, и Оксане вновь стало страшно. Один из них сказал товарищам, глядя на нее: «Смотрите, очень похожа на Зинаиду Кириенко». Она в ту пору устраивала косую прядку, закрывающую половину правого глаза, копируя известную киноактрису.

Как здесь все непросто. Сможет ли она уверенно отвечать и на смелые взгляды, и на бесцеремонные вопросы или бесцеремонные взгляды и смелые вопросы? То ли дело ее родной завод, и простота его служебных отношений. То ли дело их бухгалтерия, где все обо всех знают, и сотрудники, как родные. Работа? Бумаги! Лишь изредка приходилось звонить в цеха и уточнять неясные цифры.

Обратный путь был долог. Она тряслась в автобусе, пыльном, чадящем, прожаренном июльским зноем, и душа ее разрывалась сомнениями. Вот первое – дорога. Час туда и час обратно. Ого!

Этим первым сомнением она и поделилась с матерью.

-Ты, что, старуха что ли? – решительно вопросила мать. – Пока молода, надо ездить хоть на край света. Зарплата выше?

И получив утвердительный ответ, продолжила:

-Вот видишь. Что может быть важнее денег в наше время? – подытожила она и, не получив ответа, добавила, нараспев, - ни-че-го. И потом, контролировать всегда легче, чем самой исполнять. Иди без сомнений.

Мнение пришедшего с завода мужа было ей интересно постольку поскольку, не более того. Отца, единственного авторитета и советчика, не было на этом свете, а остальных она не принимала в расчет. Женское сердце может быть очень жестоко к тому, кто потерял его уважение.

***

«Если бы жив был отец», - повторяла частенько Оксана, когда требовалось принять серьезное решение. Этой фразой она подчеркивала, что без отца больше некому правильно решить ту или иную житейскую задачу или что-то сделать руками. Сноровистостью и трудолюбием ее муж Виктор не отличался, а для отца термин «золотые руки» был не просто звуком, а основным мерилом мужественности. Кирилл Степанович, не одобрявший с самого начала выбор своей любимой дочери, с годами укрепился в своем мнении. Оксана приметливо все отмечала, хотя отец вслух и прямо не высказывал своего неодобрения. Да и зачем слова, когда жесты, интонация выразительнее, чем язык.

Нет, не такого жениха хотел отец для своей любимицы. Низкорослый, едва дотягивающий до роста Оксаны он слегка прихрамывал на поврежденную в детстве ногу. Кирилл Степанович шутил, оставаясь наедине с дочерью.

-Вот сбылись твои девичьи грезы по Джорджу Байрону, а дальше-то что? И не получал от дочери никакого ответа.

Однако в душе он неистово ругал себя, понимая, что невольно «приложил руку» к выбору дочери. Да, черты ее лица не были классическими в его понимании женской красоты, образцом которой долгое время была его любимая медсестра, ставшая женой. И это было вдвойне странно, так как дочь была почти его копией, разумеется, более милой, женственной и нежной.

Воспитанный в сельской глуши на примерах крестьянской скромности и не привередливости он всю жизнь считал эти качества ценнейшими. Учительский опыт также укреплял его в этом мнении, услужливо предлагая тысячи примеров пагубного влияния зазнайства и гордыни его учеников. Потому он сознательно затаптывал малейшие ростки «верчения» дочери перед зеркалом и в самом юном возрасте, и когда она расцвела как девушка, считаясь первой красавицей на курсе.

-Вот, опять ужимки и прыжки, - ворчал он, намекая на обезьяну из басни Крылова, что до слез обижало Оксану.

Кирилл Степанович будто не замечал покладистого нрава любимицы, ее робость и неуверенность в себе. Своими критическими замечаниями к ее внешности, сообразительности он еще более множил неуверенность и пугливость дочери. Всем ее студентам-ухажерам он давал решительный «отлуп», нещадно их критикуя. С характерной украинской прижимистостью он не мог представить, что его любимая дочь будет принадлежать другому мужчине. Его малютка, которую он носил на руках, баюкая; мыл в оцинкованной ванне, грея воду на керосинке; нежно обтирал пушистым полотенцем, легко переворачивая в сильных руках. У него путались мысли от видения надуманных картин, что кто-то чужой и грубый будет целовать это нежное создание, безжалостно мять девичью грудь, обнимать ниже талии, изображая любовь, в которую он уже не верил.

Отец всячески оттягивал время их внутреннего расставания. Послушная дочь безропотно следовала наказам отца и в студенческие годы замуж не вышла. В 23 года после института, оказавшись в маленьком коллективе бухгалтерии, где самым молодым мужчиной был 40-летний главный бухгалтер, она поняла, что попала в тупик. Своенравные подруги давно повыскакивали замуж, будучи студентками, и она осталась на ярмарке невест, где качественный товар уже нашел расторопного покупателя.

Тогда-то, может быть, впервые она выразила вслух свое недовольство:

-Добился своего, нечего сказать, - ее голос прервался от собственной смелости. – Радуйся: я теперь останусь старой девой, а ты без внука. Я без мужа, ты без внука. Неплохая рифма, не правда ли, - язвительно, как бывало отец, добавила она. 

После того, как подруги подсуетились, ей предложили Виктора в качестве жениха. Кирилл Степанович, посмотрев будущего зятя, окаменел, потолстевшая шея его налилась кровью. Он ясно, как в бинокль на фронте, увидел, что любовью со стороны дочери здесь и не пахнет. Ему сделалось страшно, он вспомнил свою первую женитьбу по принуждению, когда перед ним поставили девчонку, с которой надо было прожить всю долгую, долгую жизнь. Он еле сдержался, чтобы не махнуть, как тогда, так и сейчас, на этот фарс тяжелой рукой и уйти от этого, как он посчитал, позора. Нет, не махнул, не ушел. Сам виноват…

После этого он уже не перечил дочери, признав ущербность своего метода воспитания, но с зятем общего языка не пытался найти. Как бы ни язвил он по поводу внешности дочери, ее умению одеться, подать себя в обществе, но в душе-то он считал ее красавицей, достойной заморского принца. И вот на тебе. Он наглухо замкнулся в своих переживаниях. Тогда-то сердце и стало давать перебои.

Хорошо, что внук оказался славным. Внешне похожий на мать, и, соответственно, на него, он унаследовал от отца вальяжную неспешность, совсем не портящую его характер, а придающую мальчику серьезный, рассудительный вид. Это примирило Кирилла Степановича с дочерью, хотя любовь к ней потеряла остроту недавней первичности. Теперь пальма первенства перешла к внуку.

Кирилл Степанович ушел на пенсию и полностью посвятил себя внуку. Третья и последняя любовь горячо захватила его сердце. Рано научил Севу читать и писать, приучил к рисованию, устроил в художественную школу.  Провожал и встречал внука, не обращая внимания на боли в сердце и головокружение. Как он счастлив был, когда внук прижимался к нему тщедушным тельцем и шептал горячо на ухо: «Дидя, я так любю тебя». Слезы наворачивались на усталые глаза от чистого, святого шепота, будто кто-то с небес, прозрачных и голубых, спускался в его душу.

Убедился он воочию, как правы те философы и мудрецы, что говорят об ущербности жизни, в которой нет любви. Понял Кирилл Степанович, что кого-то или что-то нужно непременно любить. Любить без объяснений причин, бездумно и безумно. Женщину, друга, собаку, наряды, деньги, в конце концов. Конечно, любить бессловесных тварей и неодушевленные предметы легко и удобно. Тех, кто может возразить, - сложнее. Знавал он всяких людей, и к концу своей жизни ничему не удивлялся. Лишь одна страшноватая мысль осветила его старость. Есть, точно есть, на свете некая высшая справедливость, которую, впрочем, не связывал с Богом, ибо не верил он в него. Взять, например, его жизнь. Предал свою первую семью, отрекся ради призрачного плотского удовольствия от первой жены, дочери, и отвернулось счастье. Стал делать ошибки. Он-то знал, в чем они, эти ошибки выбора, неприметные для окружающих, но больно жгущие ему сердце. И даже всесильное время не властно было по отношению к его грехам, скорее, наоборот: с течением времени боль под влиянием раздумий усиливалась, переходя в разряд вечных поисков смысла жизни.

Пять лет после Победы Кирилл Степанович прослужил в советских войсках, расквартированных в поверженной Германии, и прожил первые годы с новой семьей. Здесь в Германии родился первый сын Алешка. Самые счастливые годы его жизни, самые светлые воспоминания.

Окончив к началу войны исторический факультет университета, он после войны в полной мере оценил достижения «сумрачного германского гения». Кирилл Степанович влюбился, по-другому трудно сказать, в немецкую педантичность и порядок. Не тот изуверский порядок, что насаждали фашисты на оккупированной советской земле, и против которого он и вся Русь билась насмерть, а тот, что помогал народу, словно Фениксу, возрождаться из пепла в самый короткий срок. И потому обожал Иосифа Сталина, как часть некоего мирового порядка, четко определяющего меру всем вещам и явлениям, умеющего поднять и сплотить народ и на справедливую войну, и на восстановление хозяйства после нее.

Все это не мешало, скорее, укрепляло его, в неприятии его к русской, так он говорил, расхлябанности и надежде на «авось». С великой неохотой вернулся он в советскую Россию, в армейскую часть в пригороде большого города, где скоро родилась его любимая дочь Оксана. Ради нее он через семь лет уволился в запас, заявив товарищам, что должен обеспечить дочери обучение в одной школе, а не менять их, согласно движению воинской части по стране. Домашним своим сказал сакраментальную фразу: «В армии бардака больше, чем на гражданке», и стал учителем истории.

Ему прочили место директора школы, при условии вступления в ряды КПСС. Он считал партию карьерным трамплином, а не высшим единением народа и партийной верхушки, хотя при этом понимал, что обрекает себя на скромное прозябание и маленькую зарплату. Как старуха из пушкинской сказки невзлюбила его жена за отказ от денег и высокого положения, называя простофилей и дурачиной.

Вскоре приспело закрытое, циркулярное письмо о недопущении беспартийных учителей к преподаванию истории. Предмет этот, видите ли,  должен формировать правильное, коммунистическое мировоззрение. Опять встал вопрос о его членстве в рядах партии, и вновь Кирилл Степанович не встал в передовые ряды народа ради учительского призвания. Он не считал подобные торги с совестью уместными. Такая у него была прямолинейная душа. Таков был независимый характер.

Считая себя истинным патриотом, он все же хотел жить за границей СССР. Часто повторял, что если бы представилась возможность выехать в Германию, он, не раздумывая, сделал бы это.

Девятилетний внук, конечно, не мог понять роль Сталина в укреплении советской государственности, но слова восхищения к западным странам, разумности их устройства, раз за разом вылетающие из уст деда, невольно запечатлелись в сознании внука, как на фотографической пленке.

***

С транспортом оказалось не так уж плохо. За управлением финансов был закреплен автобус «ПАЗ», по утрам собирающий сотрудников, живущих далеко от места работы. По вечерам тот же автобус развозил их по домам. Небольшой салон автобуса, как уютный домик на колесах, успокаивал, сближал сотрудников, в нем сидящих, не только в разговорах на деловые темы. Любое путешествие располагает к доверительной беседе. Оксанино вживание в новый коллектив началось с автобуса, с бесед на вольные темы, с поисков смысла новой службы и отношений внутри нее.

Страшен, ох, как страшен каждый шаг в неизведанном пространстве, кажущемся безграничным. Возникает резкое ощущение нехватки времени, знаний и даже рук, словно у шофера новичка, плохо запомнившего назначение рычагов и лихорадочно хватающего первый, попавшийся на глаза.  Лица, фамилии, имена, отчества, должности. Их несколько десятков, они путаются в глазах, мыслях, чувствах. После маленького, замкнутого, заводского междусобойчика вся область перед глазами. Полсотни районных центров, сотни предприятий, контор, учреждений. Управление – это звучит гордо, поняла она.

Светочка Сухова, та, что порекомендовала ее начальнику, и которой Оксана была обязана новому месту работы, стала лучшей ее подругой. Но не по этим очевидным обстоятельствам, а потому, что была на редкость душевной, отзывчивой и милой. Маленького роста, хрупкая шатенка с улыбчивым лицом, на котором светились с озорной лукавинкой темно-синие глаза. Она могла бы показаться излишне услужливой и навязчивой, но глаза, горевшие особым огнем,  не позволяли даже подумать об этом.

На излете перестроечной «эпохи» Горбачева ей (да разве только ей) жилось с мужем, школьным учителем физики, и трехлетней девочкой нелегко. Они бегали по магазинам в поисках еды, занимали очередь сразу на двоих или покупали с трудом «выстоенное» сразу на двоих, а потом в кабинете делили добычу пополам. Годы приватизации резко изменили Светочку. Если раньше, чтобы скрыть бедность, ей приходилось перешивать родительские вещи, то по мере движения капитализма по стране, вещи на ней становились все моднее и краше. Испытывая неловкость перед подругами, она сначала врала, что муж, бросив школу, удачно устроился в строительную фирму, получившую выгодный контракт. Совместные вечеринки вскладчину  с ее участием прекратились, и только иногда Светочка приглашала к себе Оксану, справедливо полагая, что та не разболтает об ее успехах, точнее успехах мужа.

Как-то Оксана, будучи у нее в гостях, невольно услышала, как Вадим, муж Светочки, подобострастно оправдывался по телефону перед неким Аркадием Соломоновичем. Стало понятно, что бизнес Вадима так же далек от строительного, как Сизиф на вершине горы от своего скатившегося вниз валуна.

Неловко стало от услышанного разговора. Да, деньги, видимо, очень большие деньги, но зачем они так тесно связаны с унижением, этого Оксана понять не могла. По-другому она и не могла, имея в главных воспитателях прямодушного отца.  

Время же, когда нувориши еще стеснялись своего неожиданного богатства, быстро прошло. Родив еще одного ребенка, Светочка навсегда покинула своих подруг, всецело занявшись дома воспитанием наследника…

К Новому году в управлении организовали выставку детских рисунков, и Оксана принесла две акварели Севы.

-Ах, какая прелесть, - восклицала Светочка, разглядывая рисунки, - сразу чувствуется опытная рука. Он у тебя учится в художественной школе? – спросила она Оксану.

-Да, - ответила довольная Оксана.

Все сотрудницы, как одна, закричали:

-Покажите мне, покажите мне.

-Импрессионизм чистейшей воды, Клод Моне в молодости, - шуршали словами сотрудницы. Как они грели сердце матери.

В небольшом актовом зале, где обычно начальство проводило расширенные оперативки и крупные совещания, и куда Оксана принесла рисунки, высокий мужчина, сдвинув столы, стоя спиной к входной двери, что-то рисовал. Он для удобства снял пиджак и был в одной приталенной рубашке, выгодно подчеркивающей широкие плечи и… неестественную худобу.

«Что же ты исхудал-то, как», - сочувственно подумала неслышно вошедшая Оксана. А потом озаботилась: как же обратить на себя внимание. Рисовальщик так увлеченно двигал карандашом по линейке, обводя буквы на новогоднем плакате, что не слышал осторожных шагов. Он напевал: «Ты – моя мелодия, я – твой преданный Орфей…».  Оксана полюбовалась издали на чужой труд, а потом деликатно покашляла. Художник резко повернулся и, узнав Оксану, смутился. Она тоже вспомнила его, заместителя начальника бюджетного отдела, который изредка заходил в их комнату и просил дело то одного, то другого предприятия. Первое слово, что приходило ей на ум при редких встречах с ним, - «благородство».

-Здравствуйте, Оксана Кирилловна, - ласково произнес он простые, привычные слова, от которых у Оксаны неожиданно потеплело в груди: кто-то в управлении помнит ее имя и отчество.

-Вот, принесла для выставки рисунки сына, - слегка запинаясь, сказала она, протягивая руку с листочками.

-Так, так, - с интересом произнес мужчина, имя которого Оксана лихорадочно вспоминала, непроизвольно наморщив лоб. – Прямо «Бульвар капуцинок» какой-то. Под Коровина сделано. Кто же их этому учит в художественной школе?

-Никто, - поразилась Оксана тому, как мужчина быстро определил творческий уровень сына, - сам выдумал.

-Если сам, то молодец. Дети обычно копируют известных мастеров, а воображение приходит с годами. – Говоря, он внимательно изучал смуглое, продолговатое личико Оксаны, озабоченно вспоминающей его имя.

-Дмитрий Андреевич Краев, так меня звать, - пришел он ей на помощь, чем второй раз удивил Оксану. – Я хотя и не организатор выставки, но с удовольствием передам им рисунки вашего сына. Кстати, сколько ему лет?

Возможно, другая женщина посчитала бы этот вопрос неделикатным: по возрасту ребенка несложно подсчитать «секретные» данные о ней. Но прямодушная Оксана, не задумываясь, ответила:

- Тринадцать. Он у меня хороший мальчик, - неожиданно для самой себя добавила она, - еще занимается в секции тэквондо.

-Верю, - широко улыбнулся он и пристально заглянул ей в глаза. – А, что такое тэквондо?

-Вид самообороны, - она даже изобразила нечто пальцами, а потом смутилась и перевела разговор. - Вам тоже не чуждо художественное увлечение?

-Попросили написать поздравительный плакат, и я не смог отказаться, - смущенно признался Краев.

-Рисуете хорошо? – продолжила допрос Оксана.

-Баловался в юности, рисовал углем деревенских старушек и сельские этюды, когда летом бывал у тетки в деревне.

-Получалось? – Оксане стало приятно на душе от такого непринужденного разговора. Нравился ей заинтересованный взгляд серо-зеленых, пронзительных глаз и мужская, не показная откровенность.

-Да, как сказать. Лишнее напоминание о морщинах нравится не всем. Все зависит от характера. Те, кто проще, говорили, что сходство есть, у себялюбивых старушек мои упражнения вызывали скепсис.

«Умный», - подумала с неожиданной радостью Оксана и заторопилась в кабинет, опасаясь других, не прошенных чувств.

-Пора работать, - сказала она, потупясь. – До свидания. И пошла к выходу.

-Приводите сына на открытие выставки, будут подарки победителям, я думаю, что они не обойдут вашего сына. С удовольствием с ним познакомлюсь. Хорошо?

Краев вгляделся в Оксану. Длинное, узкое, смуглое лицо, черные, бездонные глаза. «Абсолютно черное тело, - вспомнил он курс физики, - поглощает все лучи света: красные, синие, белые, серые, грязные… Все! Ничего не отражая. Всё остается в них, в ней». Ему почему-то показалось, что ей живется нелегко, уж слишком грустным бывает выражение ее глаз.

-Хорошо, - согласилась она и пошла, не оглядываясь.

Оксана чувствовала спиной его взгляд, но почему-то он не вызывал в ней раздражения, обычно возникающего от нескромного интереса мужчин. Ей было приятно, что на ней строгий костюмчик, подчеркивающий ее гибкий стан, что она удачно пристроила рисунки сына, что состоялся интересный разговор с мало знакомым мужчиной, оказавшимся совсем не страшным. Даже наоборот.

2

Положение, да и настроение Краева в ту пору были незавидными. Вот уже полтора года, как он куковал свой ещё короткий век вдовца. На руках шестилетний сын, а рядом лишь теща, работающая пенсионерка. Они жили вместе в двухкомнатной малогабаритной квартире, общей площадью чуть больше 40 метров. Но не теснота и бодренькая живость тещи (будто не было никакой трагедии с ее единственной дочерью) давили на Краева, а мрачная безысходность камнями сидела в печенке, не давая облегченно вздохнуть и расправить плечи, согбенные будто от тяжелой физической ноши.

Это состояние хорошо было известно ему по легкоатлетическим кроссам, когда от усталости боль в правом боку неуклонно нарастает и ширится, когда хочется послать к черту эту пытку, предпочтя ей мягкую и зеленую лужайку неподвижности. Однако жажда борьбы и возможной победы пересиливала душевную слабость, и приходило долгожданное второе дыхание. При этом Краев хорошо усвоил, что второе дыхание надо приближать неистовыми тренировками, к любому встречному поперечному оно запросто не приходит.

За эти полтора года он устал ждать облегчения, поднимающего душу и тело. Теща тараканом лезла во все его дела. Словно была женой. Надежда Николаевна интересовалась его делами на работе, зарплатой, куда и с кем он иногда ходит по вечерам. Она блюла его, Краева, невинность после неожиданной гибели жены. Ласковые слова его не обманывали, глаза тещи были холодны и  равнодушны. Ни искренности, ни чуткости в  казенных словах тещи и старшей, уже взрослой и замужней, дочери не было ни на йоту. От них он уставал больше и безнадежнее, чем от самого изнурительного кросса.

Чем ему мог помочь маленький Тёма? И, тем не менее, только рядом с этой, пока невинной, детской душой, он отдыхал, слегка отводя мрачную безысходность в сторону. Краев возился с сыном каждую свободную минуту, лишь бы тот не вспоминал и не произносил святое слово «мама». Не потому, что он сам боялся вопроса: «Папа, а где мама?», а потому что боялся слез сына, прикипевшего за пять лет к маминой нежности и ласке…

После родов напасти, как голодные волки, набросились на жену и младенца. Видимо, перерыв в полтора десятка лет между родами был далеко не благом. В роддоме жена получила какое-то бактериальное заражение. После выписки по телу рассыпались мелкие гнойники, потом началась грудница с температурой до 40 градусов. Назначили антибиотики. Краев противился, сражался с врачами, говоря, что с молоком они попадут в маленькое тельце сына и пропитают его насквозь, разрушат микрофлору кишечника.

-Вы хотите смерти жены? – жестоко спрашивали они.

-Нет! Но здоровье сына?

-Эти антибиотики имеют избирательный характер, и в молоко не попадут.

-Неправда?

-Вы академик медицины?

-Нет.

-Тогда слушайте, что вам говорят.

Краев так мечтал о сыне. Он всегда просил жену, чтоб та поскорее родила второго ребенка, но вездесущая теща и здесь успевала сунуть дочери свою черную лепту. И дочь слушалась ее, а не Краева. Жена сделала даже несколько абортов. Это приводила его в тихое, беспомощное бешенство. Ради чего? Теща, видишь ли, считала, что ее дочери нужно отдохнуть, или сначала обставить новую квартиру, и … гробила ее здоровье. Проблем по жизни всегда предостаточно, но, чтобы их плодили близкие?

И по какой-то дьявольской прихоти, начиная с полутора исполнившихся сыну лет, перед каждым Новым годом, у Темы вдруг поднималась высокая температура, и Лариса с сыном оказывались в инфекционной больнице. Почему? Отчего? Ставился фантастический диагноз, и через две недели мучений, бессонных ночей, сомнений они возвращались домой. И так случалось три года подряд.  

От четвертого случая Бог избавил, но столь жестоким образом, что не понять, не предвидеть, не…

В разгар навязанной сверху перестройки, в год знаменитой тогда партийной конференции, его Ларису, главного инженера проекта, послали в Литву, где что-то не заладилось в спроектированном их отделом цехе нефтепереработки. Из Вильнюса, куда она прилетела самолетом, ее в Мяжейкяй повезли на «Волге». На скользкой от дождя дороге машину занесло…

Жена умирала уже в родном городе медленно, тяжело…

Краев всегда старался проводить Тему в садик сам. В модном, с погончиками, детском плащике цвета хаки, сваливавшим с покатых, худеньких плечиков, сын напоминал слабого цыпленка, отдавать которого в чужие руки казалось преступлением. Краев наклонялся к поникшей от незаданных вопросов голове, целовал в щеку, говорил что-то ободряющее, слегка подталкивал в спину.

-Ну, иди теперь сам, - и непрошеные слезы застилали глаза, с болью смотревшие, как сын послушно и безвольно шел к дверям детского садика.

«Вернись», - хотелось крикнуть и схватить его, прижать, обнять.

 Краев отворачивался и бросался вперед, не разбирая дороги. «Боже, что же делать то?» - в очередной раз резала по живому боль, не отпускавшая его с начала тех страшных дней…

Ужасным было ощущение себя тоненькой щепочкой, беспомощно мотающейся в горном потоке безжалостной жизни. Именно такой представлялась она Краеву. Бросает тебя влево, вправо, топит, крутит в водоворотах, и ждешь, несчастный, ждешь - не дождется, когда выбросит тебя на берег самая жестокая и крутая волна. Именно эта, безжалостная на первый взгляд, волна и окажется самой доброй и нужной.

Безликие дни плыли серыми тучами по осеннему, хмурому беспросветному небу.

Но, видимо, он плохо разбирался в детской психологии: маленький Тёма ни разу за полтора года не спросил о маме. Видимо хватало ему тех минут ласки и участия, что он дарил сыну. И всё же недоумение нет-нет, но посещало его в попытках найти причину. Может быть, бесчувственность генетически передалась сыну от суровой тещи-бабушки? Его не обманывала тещина общительность и внешняя участливость: уж он-то знал, что под ними цветет редкостное равнодушие и душевная черствость. Краев помнил ее безжалостные слова, когда он при ней получил известие о внезапной смерти своей мамы.

-Не рассусоливай, не переживай. Все мы смертны.

-Когда же плакать-то, как ни при смерти мамы? – зло спросил он тогда ее и ушел, не дожидаясь ответа.

Он помнил свое состояние тех дней, возникло даже желание не пускать тещу на похороны мамы, так досадили ему слова ее, хотя знал, что это по-детски, несерьезно. Это была та детскость, когда хочется ударить рукой кирпичный угол, о который набил шишку на голове.

Почему же Тёма не вспоминает о маме, которая отдавала ему свои силы, здоровье, любовь? Можно было бы гордиться тем, что мальчику хватает его ласки и внимания, но как-то не радовал Краева этот факт.

Более же всего Краева раздражало острое недоверие тещи к нему. По молодости он особо не пытался разбираться в истоках этого недоверия, переходящего порой в ненависть. Прожитые годы многое прояснили. Как ни странно, серьезных, по его мнению, причин не было. Так нечто по мелочи.  Производственный опыт помог осознать, что, так называемые,  мелочи могут иметь решающее значение. Неясностей, недоговоренностей не должно быть во взаимоотношениях с людьми сомнительного характера: с педантами, карьеристами, трусами. Но как узнать с первого взгляда, кто перед тобой?

Однажды его память обдало, словно тело кипятком. Краев вспомнил злополучную настольную лампу, которую он не отремонтировал вовремя. Еще студентом, будучи в гостях у Ларисы, Будущая теща попросила посмотреть перегоревшую настольную лампу. Он быстро разобрал ее и увидел оплавившиеся концы в переключателе. Ему бы попросить мать Ларисы купить новый переключатель. Он же сам взялся за его покупку, но в первом магазине подобного не оказалось, а потом началась сессия в институте, и лампа «ушла» на второй план. Ее убрали с глаз долой куда подальше, да так она и осталась не устроенной. Только теща помнила о ней всегда, находя в ней подтверждения своим раз и навсегда устоявшимся выводам.

Странное дело жизнь. Приобретаешь опыт, когда он тебе уже не нужен. Делишься им с детьми и другими молодыми людьми, но лишь печальные результаты не усвоенных ими уроков, как симпатические чернила проступают раз за разом в горячих случаях. Никто, или почти никто, не берет чужой опыт в свой багаж и не хочет с ним возиться в великом путешествии под названием «жизнь»...

-Кто ты мне? – любила повторять теща, даже в то время, когда еще была жива дочь, - чужой человек. Фьюить, и пропал.

-Как же? – недоумевал он, раздосадованный, - я же самый близкий человек вашей дочери. Вашей единственной дочери. У нас общие дети – ваши внук и внучка.

-Нет, ты чужой человек, кровь у нас разная.

-Разве общая кровь – самое главное? Знаю, есть у вас родной брат Федор, с которым вы не встречаетесь. Что-то родная кровь не сближает.

-Не тебе об этом судить, - злилась теща.

-Не судите, и не судимы будете, - с ехидцей напоминал ей Краев библейские истины.

Болячки Тёмы с возрастом несколько поутихли, но порой застарелые мудреные болезни со сложными названиями время от времени крутили в его животе страшную пляску, от которой его тщедушное тельце сгибалось пополам.

-Надежда Николаевна, бросьте работу, сидите с Тёмой, чтобы он не ходил в детский садик и меньше болел.

-А, кто меня будет кормить?

-Я буду кормить. Хватит денег, а всех не заработаешь. Здоровье важнее. И ваше, в том числе.

-Пожалел волк корову. По новому заходу женишься, и ищи ветра в поле. Кому я буду нужна? Я с таким трудом нашла эту работу. – Она говорила отрывисто и нервно, не глядя в глаза, что очень не нравилось Краеву. Он предпочитал разговоры глаза в глаза: японская этика околичностей была не для него.

-Своими советами и разговорами о родной крови вы и накаркали беду, - не выдерживал Краев.

-Это ты довел Ларису до могилы.

-Чем? Ты с ума сошла, - кричал тогда Краев. Подобные ссоры вспыхивали, как сухой порох, не раз. – Ну почему у тебя такой грязные мысли и язык? Почему? Ты не помнишь, как толкала Ларису на аборты? Не помнишь?.. 

Он с гневом переходил на «ты», забывая о взятых на себя обязательств: говорить с ней уважительно и на «Вы». Разум вскипал, как в известной песне. Да и как говорить с людьми, признающими лишь силу и власть?

-Я, только я права. И тогда, и сейчас. Ты чужой. Раз и смылся.

-Ты внуку чужее, чем соседка. Деньги тебе дороже внука и хороших отношений. Что ты собачишься? После всех этих гадостей, что ты наговариваешь, кто же тебе будет рад? Лучше уходи в свою квартиру. Сам как-нибудь постираю и приготовлю.

-Чего захотел! Будешь водить сюда баб, про Тёмку забудешь.

–Уходи сейчас же. Не твое это дело. Пора бы научиться понимать людей. Не думай, что ты одна любишь внука.

Но она не уходила. Она хватала внука, картинно прижимала к груди и без слезинки на глазах истерически причитала:

-Бедная моя сиротиночка. Тяжело тебе без мамы. Тяжело нам всем без мамы.

Тема выгибался дугой.

-Пусти, баба. Не надо.

-Говори мне «бабуля», а не баба. Сколько раз можно повторять?

Понимая ее горе, Карев отступал, и резко не настаивал на тещином уходе. Иногда жуткое отчаяние заполняло сердце, и после того, как сын засыпал, лежа рядом с ним на диване, он часами глядел в темный потолок. Надо менять ход этой ненормальной жизни, надо избавляться от ругани, надо защитить уши сына. Но как? Теща казалась бульдогом, намертво вцепившимся в руки и ноги, сбросить которого не было сил. Нет, надо искать родственную душу. Надо найти маму Тёме. Где и как? Как найти человека, который бы понимал тебя и сына. Ведь это не на ярмарку сходить и выбрать подходящую кандидатуру. Бессловесную корову и ту трудно выбрать, чтобы отвечала многочисленным запросам: здоровье, характер, продуктивность, возраст.

Да и нужно ли искать? Присматриваться, изучать, переполняясь навязчивой идеей, ведь так смешно выглядят озабоченные люди, особенно на сексуальной почве. Быть озабоченным не хотелось, не принимала этого душа.

Поздней осенью открылась в очередной раз язва желудка, и к душевным страданиям добавились физические. В больнице, среди незнакомых, страдающих людей он уравнялся со всеми в невеселой атмосфере стонов и жалоб. Чуть вроде полегчало, но по-прежнему образ жены каждый вечер проступал в его воспаленном сознании иконой на стене полутемного храма.

Конец 80-х годов был угрюм и беспросветен. Каким-то неведомым и удивительным образом пришлись на них все ужасные трагедии конца ужасного века (Чернобыль, Спитак, Аша, Арзамас, теплоход «Нахимов») с личной трагедией Краева. Ему порой казалось, что весь мир, но Союз уж точно, также погружен в страдания и мрачную неизвестность будущего, как и он, маленькая песчинка на морском берегу переломных, перезревших событий. Взрывались атомные электростанции, разрушались от землетрясений, как Помпея, города, тонули океанские лайнеры, горели поезда, вспыхивали бенгальскими огнями люди.

Смерть торопливо, словно боясь опоздать к некому событию, острой косой выкашивала людей, как траву на своем луговом наделе. Число жертв измерялось десятками, сотнями, потом счет пошел на тысячи. Критическая масса отрицательной энергии возрастала день ото дня и с треском взорвалась, погребая под обломками былых отношений первое государство социализма.

Однако капиталистический рассвет, наступивший в 90-ых после  невидимого, казалось бы, ночного взрыва, разрушившего старые производственные и социальные отношения, оказался ужаснее, чем он сам и его последствия. Теперь стали гибнуть заводы и фабрики, миллионы рабочих и ИТР, занятых ранее на производстве, оставались без работы.

И как следствие, как поганки на мусорной куче, стали прорастать, цепляясь ветвистыми корнями в податливые отходы, разного рода ясновидящие, целительницы, экстрасенсы. Кто только не пытался погреть свои жадные руки у догорающих обломков великой империи. К великой троице разврата: преступности, проституции, наркомании присоединилась новая  сеть услуг: колдовских и телевизионных, несущая в основе простую истину: другая жизнь – другие правила. Она заменила бесплатную медицину, пыталась умерить социальные потребности и потери, накормить и напоить растерявшихся, обнищавших людей иными сказками и мифами, более бессовестными, чем прошлые.

Однажды теща записала Тёму на прием к одной из многочисленных целительниц. Толпа народа, змеившаяся по лестнице, ведущей на третий этаж панельного многоквартирного дома. Душная прихожая, увешанная православными иконами, на невысоком богато инкрустированном столике глубокий кувшин для подаяний. Такса произвольная, как рука возьмет из кармана. Средних лет массивная черноволосая женщина с перстнями на толстых пальцах. Лечение она прописала простое: мазать смесью водки и подсолнечного масла живот Теме по часовой стрелке при зажженной рядом свече. Постоянно читать любую молитву. Особо ценилось чтение сына. 

Этот шкаф женского рода успокоил в доверительной беседе и мало верующего Краева. Важно надув щеки, она приблизила толстые губы к его ушам так, что громадная, полная и готовая лопнуть родинка с торчащими из нее волосками нависла над его лицом. Краев боялся повернуться, чтобы не задеть пузатую родинку. Ведунья поведала, что Тема не вспоминает мать не потому, что равнодушен, а потому что он, отец, заменил ей мать. Хорошее и новое перекрывает старое. Это естественно и старо, как мир. Тема просто забыл о ней. Лет-то ему от роду совсем ничего.

Пользуясь моментом Краев спросил, сжавшись от фатальности будущей истины:

-Почему мне не снится погибшая жена?

-Ушедшие снятся тому, кто в чем-то виноват перед ними. Могилка  не поправлена, молитва не сотворена, да мало ли еще чего, более серьезного…

Она, отстранившись, замолчала и ещё более внимательно вгляделась в худущее лицо Краева. В ее глазах ширился непонятный интерес и проступала легкая тревога.

-На вас лежит черная метка наговора. Отвернитесь.

Застучали склянки и ложки, зашуршала бумага и …

-Вас заговорили от пьянства, и очень сильно: могли умереть.

-Кто?

-Не знаю, но вижу женщину, пожилую, синеглазую, сухую.

Она описывала …Надежду Николаевну, его тещу.

-Все понятно, - сказал он, вставая, - спасибо. Деньги - в прихожей, там, где …? – и замолчал, не зная как продолжить, справедливо полагая, что она-то уж точно поймет: что и сколько.

-Да. Мы деньги руками не берем. Они – грязь, от них зло, они туманят ауру. Будьте спокойны: я очистила вас от заговора.

И эти слова «туманят ауру» молодым вином ещё долго бродило  в его неспокойном, слегка помутившемся сознании.

3

Помогло ли сыну лечение не традиционными методами, точно узнать не пришлось. Контрольного «экземпляра» под рукой не оказалось, да и чистоту опыта сохранить не удалось. В конце мая Краев увез сына в Ессентуки, «на воды». Подняв старые спортивные и родственные связи, он договорился о 2-х местной комнате в гостинице спорткомплекса «Спартак», надеясь на месте купить курсовку  для сына. Краеву уже приходилось залечивать здесь язву желудка, и в силу минеральной водички «Ессентуки-4» он свято верил.

Перед отъездом, получив в конторе, так он называл свое управление, отпускные, он, будто ненароком, зашел в комнату, где работала Оксана, и сказал, доверительно улыбаясь:

-Милые дамы, я улетаю в Ессентуки и могу там купить, кому что нужно, из местного дефицита. Заказывайте. – И словно коробейник широко махнул рукой.

Маргарита Семеновна, шустрая, мало стесняющаяся женщина лет сорока, тут же подскочила к нему, оглаживая рукой по многолетней и укоренившейся привычке округлый зад, и затараторила.

-Ах, как это хорошо, Дмитрий Андреевич. Купите, пожалуйста, шаль из козьего пуха. Там на Северном Кавказе их обычно продают, а я так мерзну, - и она кокетливо и с прозрачным намеком вздрогнула, будто на самом деле ее пробила дрожь. – Вот вам денежка, - и сунула опешившему Краеву пару сотен.

-Хорошо, - уверенно ответил он, быстро овладев собой, - еще кому.

Подошла Оксана. Краев в глубине души очень на это надеялся и ждал именно её просьбы. Скромная, видная женщина давно тронула его сердце простотой и обходительностью.

-Дмитрий Андреевич, подруга в прошлом году привезла с Кавказа босоножки на пробке. Мне хочется такие же. Каблук лучше средненький, единый вместе с подошвой. Как платформа. Вы, знаете, что такое платформа?

-Конечно, знаю. Цвет сверху какой должен быть?

-Светлый! Я люблю, светлую обувь.

-Замечательно, - похвалил ее Краев.

-Только… вот денег у меня сегодня нет, - прошептала она смущенно.

-Не беда, наверное, они не дорогие. После расплатимся, так сказать, по факту.

-Спасибо. Счастливого пути.

-Как сын закончил седьмой класс? – Краев еще не думал уходить, пользуясь неофициальным моментом в разговоре.

Оксану приятно удивила память Краева: возраст детей и цифру школьного класса  большинство мужчин безнадежно путают.

Накануне этого года, в зимние каникулы, руководство управления организовало новогоднюю елку для детей, Краев тоже привел своего Тёму, а Оксана своего Севу. Там среди смеха и праздничной суеты они все познакомились, показывали друг другу свои подарки и немного разговорились о планах и желаниях.

Оксана запомнила, как Севка одобрительно отозвался о Краеве, когда они возвращались домой: «Серьезный дядька, строгий. На дедушку похож». Это была лучшая характеристика, приятнее которой для души Оксаны быть не могло. «Тебе бы такого отца» - тогда невольно загадала она...

-Без троек, - ответила она, наконец, хотя все воспоминание промелькнуло махом.

-Молодец! Рисует?

-В июне,  вместе с товарищами из художественной школы, поедет в лагерь, на этюды.

-Здорово.

Он еще несколько секунд потоптался. Сказал: «До свидания», ожидая хоть какого-нибудь продолжения разговора, но Оксана прошла на свое рабочее место и тайком, мимолетно, бросила на него лукаво-вопросительный взгляд. Краеву стало неловко, и он быстро выскочил за дверь.

***

Надежды Краева, что путешествие отвлечет его от тяжких мыслей, оправдались. Волнующая суматоха сборов, составление списка вещей: что брать, что оставить, что купить. Невольное  ожидание новых встреч (они всегда происходят) наполняло сердце кипучим нетерпением, ветром выдувавшим грусть из сердца. Он любил, сломя голову, броситься в любое путешествие, лишь бы оно вело в неведомые места. Да и старые, подзабытые, тоже таили в себе ту романтическую неизвестность, от которой восторженно стучало его сердце. Шум поезда, блеск рельс, стук колес, мелькание огней за окном в непроглядной ночи, неразгаданные мысли о людях, живущих под этими огнями. Непременно кто-то из них укладывается спать в этих полутемных, как память, домах, чтобы завтра заняться привычной рутинной работой. Крестит на ночь грешный лоб и просит у Бога прощения. А поезд  летит дальше, оставляя далеко позади себя и времени заснувших неизвестных людей и тушит огни в деревнях, и с ними, быть может, надежды.

На этот раз был самолет. ТУ-154. В девяностом году кооперация еще не проснулась в той мере, чтобы обзавестись собственными авиационными фирмами. В стране был один единственный авиаперевозчик. «Летайте самолетами «Аэрофлота». Как будто есть еще какой-то другой. Рекламный плакат был глуп, но перевозчик – хорош: надежный, стабильный, вежливый. Для ямщика лучшей характеристики не найти. К тому же, и обеды, и ужины у него были что надо.

Что значат 36 рублей за билет, когда получаешь 280? Краев купил сыну билет с местом у окна, и тот беспрерывно возился, крутя затылком с русым завитком. Ему до всего было дело. Беспрерывно слышалось: «Папа, папа, смотри. Это что такое? Куда они едут? Когда полетим?» Лишь после того, как объявили: «Пристегните ремни безопасности», и стюардесса, грациозно наклоняя стан, проверяла исполнение команды, Тёма затих, преисполненный ответственности за верно понятый приказ. Как пытливо он вглядывался в лицо строгой хозяйки салона, пытаясь найти одобрение, что она поняла его желание, посмотрела на Тёму и сказала просто: «Молодец!».

-Папа, она похвалила меня, а тебя нет, - восторженно зашептал он отцу на ухо.

Краев представил ситуацию, когда стюардесса хвалит всех мужчин в салоне за правильно пристегнутые ремни. То-то бы вспыхнули огненными вихрями горячие самомнения в их сердцах. От этой мысли Краев тихо засмеялся и погладил сына по недавно подстриженной челке. Шесть лет! Какой замечательный  возраст. Ребенок всё понимает, и при этом слушается? Что еще нужно родителям, чтобы лепить из бесформенного комка глины послушный, отзывчивый характер.

Краев считал, имея достаточный отцовский опыт, что самое главное для хорошего воспитания – беспрекословное выполнение команд отца. У мальчишки должен быть лидер. Это уж во взрослой жизни можно поразмышлять о библейских советах, неодобрительно трактующих роль кумиров. Возможны два кумира: отец и мать, но это так редко случается. Обычно в семье роль лидера несет мать. Отец лишь молчаливо соглашается, точнее, не сопротивляется.

Противоречивость команд в семье (да и не только в ней) – беда, из которой выросли все неудачники и безвольные люди. И с покойной женой у него время от времени разгорались ссоры из-за отсутствия единства в требованиях к сыну. «Не мучай его своими шахматами. Видишь, ребенок устал и еле сидит на стуле», - кричала она Краеву. «Почему ты горланишь при сыне, тем более с таким раздражением? Думаешь, он не понимает? В следующий раз он вообще не сядет со мной заниматься».

- Пойми, - пытался он ей разъяснить, успокоившись - стоит жалости к самому себе войти в сердце и укорениться в нем – всё, ребенок потерян для преодоления трудностей. Жизнь, ты знаешь, не малина и состоит из бессчетных барьеров, которые нужно перепрыгнуть каждый и по очереди. Почему только ты считаешь, себя знатоком его души? Потерпи, прежде чем кричать, подумай. Встань на мое место: представь, что я тоже не чужой сыну человек. Ведь это так легко. Уж ты-то наверняка знаешь, что я его отец», - с шутливой улыбкой заключал Краев.

Жена вроде соглашалась, но ее понятливости хватало ненадолго. С тещей в этом отношении дела обстояли еще хуже. Краеву чудилось, что здесь идет простой и грубый оговор, типа «Отец – плохой, не слушай его». Пусть чуть потоньше, помягче, но с похожей сутью. Вполне возможно, что на заоблачном, подсознательном уровне происходило вливание этого негатива в сознание Темы. Краев не исключал этого, потому что ему всегда требовалось время, чтобы расположить к себе сына, после пребывания того с бабушкой. Вечером, когда Краев возвращался с работы, ему навстречу выкатывался неестественно возбужденный, но колючий, словно ежик, шар. Потом лишь опускались взъерошенные колючки, и показывалась любознательная мордочка.

-Твой сын не слушается меня, - с трудом сдерживая крик, зло говорила теща Краеву.

-Он вам разве не внук?

-Скажи ему, чтобы он слушал меня.

-Я ему внушаю, чтобы он не перечил взрослым. Но душевную связь с ним вы обязаны наладить сами.

-Я никому, ничего не должна. Заруби это себе на носу. Скорее ты мне должен по гроб жизни. Если бы не Лариса, ох моя бедная кровинушка, - с показным страданием всхлипывала теща, - твоего духа не было бы в этой квартире.

-А если бы он вез макароны? – Насмешливо спрашивал Краев, мечтая скорее закончить эту ежедневную сказку о попе и его собаке.

Буквально за полгода до трагедии, Краев с женой сделали родственный обмен квартир с тещей. Она въехала в их однокомнатную квартиру, а они в ее, двухкомнатную. После гибели дочери эта промашка не давала ей покоя ни днем, ни ночью, выжигая жадную её суть дотла. Время, от времени Краев дотрагивался по неосторожности до горячего пепла, и теща теряла голову от ожоговой боли.

В каждом человеке есть свой запас энергии. Кому-то ведомы даже её пределы и нюансы, уровни положительности и отрицательности этой энергии, кто-то называет это аурой. Несомненно, лишь одно: с одним человеком тебе приятно, другого едва-едва терпишь. После ухода вечером тещи из дома, Краев не навязывался сыну, а просто давал ему успокоиться, привыкнуть к нему. У детей все чувства острее, нетерпимее, но и отходчивее, непосредственнее.

Краев вспоминал себя после возвращения домой, например, после санатория. Так трудно возвращаться к старым, будничным, рутинным обязанностям после праздничного, несуетливого ничегонеделания.  Втягиваться в работу, что-то ремонтировать, улаживать, исправлять, вспоминая при этом, что в санатории сейчас ужин, а за ним свободное время глуповато-возвышенных разговоров, пустых, но кажущихся умными и значимыми. И с грустью думать, что это время прошло и никогда, никогда (!) не вернется, что встреченные там люди уже кажутся чуть ли не родными. Но, нет. Они исчезают, как пепельный дым, растворяясь бесследно в вечереющих небесах. Что же спрашивать с натянутого струной ребенка?

***

Пока его мысли витали в заоблачных далях, сын, извертевшись на широком для него кресле, заснул, подобрав под себя ноги. Краев, разминаясь, прошелся по салону, опять сел, но вернуться к усталым мыслям ему не дали. На соседнее кресло приземлилась некая совершенно незнакомая ему особа, на лице которой особо значительным был нос. Быть бы ему курносым, но природа передумала на половине пути его создания, и от курносости остались лишь две косо срезанные и тщательно отполированные полочки, идущие от ноздрей и самим своим существованием образующие кончик, столь примечательного бугорка на лице. Отчего его выражение приобретало лисий, хитренький вид, впрочем, не очень портящий хозяйку. Ласковая, так сказать, лисонька.

-Вы Дима Краев? – неожиданно спросила она, и при этом слегка зарумянилась. Краев понял, что вопрос задан для проформы, ответ на который уже давно известен.

-Да, - с запинкой согласился он, одновременно намекая, что это обстоятельство требует еще разъяснений, но не с его стороны, а спрашивающей.

-Вы когда-то жили в Краснооктябрьском районе?

-Да, - уже с интересом подтвердил Краев, пытаясь освежить память в отсвете неярких черт лица неожиданной собеседницы, - но это было двадцать с лишним лет назад.

-Мы жили на Яблоневой. Помните такую улицу?

-Помню, - согласно кивнул головой Краев.

-Я моложе вас лет на пять, и вы не помните меня, но вот старшая сестра играла с вами в волейбол. Вы собирались на площадке у леса. Сестру звали Света Волкова.

Имя и фамилия ничего не говорили Краеву. Он замялся, пытаясь найти выход из неудобного положения, а потом рубанул прямо:

-Не обижайтесь, но всем известно, что девчонки быстрее развиваются, чем мальчишки, потому и мысли у нас в подростковом возрасте разные. Я думал тогда лишь о занятиях в школе и о спорте. Извините, но ваша сестра для меня – волейбольный партнер детства, к тому же подзабытая. Не более того. Так что давайте знакомиться заново. Как вас звать?

Она чуть замешкалась, но не от обиды, а от внезапности нового поворота разговора. Краев понял и оценил её: ломаки, особенно женского пола, были не в его вкусе.

-Нина.

-Очень приятно.

-Ваш сын? – кивнула она на Тёму, уткнувшегося в угол кресла.

-Устал лягушонок, - ласково подтвердил Краев.  

-Говорят, у вас жена недавно погибла?

-??? – Казалось, плечи Краева вросли в шею от удивления.

-Рядом с нами живут дальние ваши родственники, - частично прояснила она причины своего всеведения. Если бы Краев узнал, что ее появление на борту этого самолета тоже не случайно, то, вероятно, прострации ему бы не миновать.

-Есть такое несчастье, - согласился он. И было непонятно, что он имел в виду: то ли смерть жены, то ли наличие болтливых родственников.

-Хотите подлечить сына в Ессентуках?

-Вы пугаете меня своим ясновидением, - уже не очень ласково отозвался Краев.

-Об этом так легко догадаться, зная пункт назначения, - миролюбиво заметила нежданная собеседница.

-Неудобно спрашивать: вам тоже необходимы минеральные воды?

-Воды лечебные здесь ни при чем. Теперь я живу в Пятигорске, - с возможной простотой ответила Нина. - Выскочила по молодости лет замуж за солдата, служившего в части, что была рядом с нашими домами. А солдат, возьми, да окажись родом из Пятигорска. Частный дом возле ипподрома. Эта близость, точнее, страсть и сгубила его. Проигрался в пух и прах, пытался кого-то зарезать, но зарезали его. Чуть дом не пришлось отдать в погашение долгов. Хорошо, что мать моя помогла.

-Бр-рр, дела, - поежился от неприятной картины Краев, - трагедия в стиле Уильяма нашего Шекспира. Разве при социализме играют так крупно?

Словечко «нашего» он вставил не случайно, пытаясь намекнуть на известную кинокомедию «Берегись автомобиля». Но лисьей мордочкой Бог наградил её, видимо, не зря. Она тут же смекнула, в чем дело.

-Не верите?

-Отчего же нет? Только страшен навал таких нешуточных напастей на одного человека.

-Вам-то чему удивляться? Тоже, поди, как не сладко?

-Говорить с вами жутковато: все-то вам известно. Как Вольфу Мессингу.

Разговор поддерживать не хотелось, тем более что сын завозился и открыл глаза. Краев с удовольствием бы, как Тёма, уткнулся во что-нибудь теплое и мягкое, чтобы подремать после посадочной суеты и волнений.

-Папа, это кто? - спросил Тёма.

-Тетя Нина, наша старая знакомая.

-Красивый мальчик, - похвалила она, опустив свой лисий носик к сыну. – Приезжайте ко мне, в Пятигорск, в гости. Наедитесь шелковицы, знаете такую ягоду? – и, не дожидаясь ответа, продолжила, - наша улица так и называется Шелковичная. Запишите адрес. Платформа «Скачки», ипподром, значит, дом 12. Угощу своим виноградным вином.

Она старалась быть очень естественной и откровенной, будто перед ней, на самом деле, был старый знакомый, или даже родственник, с которым вместе проведены десятки вечеров и застолий. Именно это старание, тщательно затушеванное, нутром угадывал Краев.

-Большое спасибо, посмотрим по ситуации, - отозвался с благодарностью Краев. - Мы пока сами не знаем, как нас встретят в Ессентуках. Вдруг не дадут крова, то сразу же к вам и приедем, - пошутил он, проверяя искренность собеседницы.

-Вот было бы замечательно, - искренне сказала она, чем несказанно удивила Краева. В ее словах почудилась ему малая толика заинтересованности, которая его насторожила, но ненадолго.

-Папа, папа, смотри какие облака? – закричал Тема, уставясь в иллюминатор, не давая отцу сосредоточиться на своих ощущениях.

-Как снежное поле, - согласился Краев, потянувшись из кресла, чтобы заглянуть через плечо сына.

-Снега России, - прошептала она, убирая со лба русую прядь опустившихся волос, - пойду  на свое место.

-До встречи, -  попрощался Краев.

При выходе из автобуса, подвозившего их к аэропорту, он видел взмах её руки, видимо, у незнакомки не было багажа, и она быстро растворилась в густой толпе.

 Краев что-то еще помнил от предыдущей поездки в эти места, и они не стали тратить деньги на такси, а доехали до железнодорожного вокзала и сели на очень удобную электричку, соединяющую на своем пути все курортные городки Северного Кавказа.

Юг очень скуп на сумерки: только-только зашло ярко светившее солнце, и вслед за ним – полная, глухая темень, в которой они с трудом разыскали пансионат спорткомплекса. Всего-то девять вечера, но как разительны световые переходы.

Ладно бы, если только свет и звук имел способность к дифракции. Увы, и человеческие обещания стали под стать им. Хотя номер числился забронированным за ними, но был занят. Это, впрочем, мало удивило Краева, считавшего, видимо, не без оснований людей с юга более безответственными, чем северян. Им долго пришлось сидеть в холле, пока не освободили номер. Он скормил Теме пару бутербродов с его любимым сыром, дал ему компоту, также заранее заготовленному на такой неожиданный случай, и этим несколько поправил состояние оголодавшего сына.

На их счастье в просторном холле проводилась тренировка ламбады, очень модного в ту пору танца. Тонконогие лолиты грациозно изгибались в такт зажигательной южно-американской мелодии под руководством стройной тренерши. Наверное, это были «художницы» - ученицы секции художественной гимнастики, а этот танец – как заключительный аккорд тяжелого тренировочного дня. Некоторые из них кокетливо, другие с недовольством посматривали на сорокалетнего кудрявого мужчину и мальчика, не спускавших с них глаз, как строгое жюри.

-Папа, они танцуют для нас? – шептал восхищенный Тема.

-Для нас, для нас, - улыбаясь, соглашался отец.

Одна из девочек, обиженная, видимо, наличием «зрителей», подошла к тренеру и пожаловалась, на что та решительно возразила. Часть ответа Краев услышал:

-Привыкайте.

Ближе к полуночи их, наконец-то, устроили. Двухместный номер с двумя односпальными кроватями, платяной шкаф, обеденный стол, стулья, окно, смотрящее на футбольное поле и баскетбольные площадки. Однако ни раковины, ни душа в номере не было. Эти услуги отдельно, в конце коридора. Сын не хныкал: «хочу харчо» или «хочу к бабушке» и умением понимать и чувствовать сложность обстановки очень импонировал отцу. Тот уложил сына спать, рассказав на ночь сказку о Маше и медведе, а потом, уперши взгляд в угол, съел свой черствый, одинокий и бесхитростный ужин, запасенный дома: вареное яйцо и бутерброд с копченой колбасой.

Утром его разбудили капли дождя, тяжко падающие на железную крышу сарая, пристроенного к зданию под их окном. «Б у м - б у м – б у м», а потом часто «бум бум-бум». Тёма спал на правом боку, подложив ладошку под щеку, сладкий сон измученного мальчонки. «Только бы не проснулся, - думал Краев, покрывая левый бок сына одеялом, - а ладошку подкладывать не надо, зубы будут кривые», - думал отец, вытягивая ладошку из-под щеки. Потом сидел, глядел на сына под шум дождя, грустил, вспоминая погибшую жену. И тихая нежность заполняла его неспокойное сердце. 

В курортной поликлинике Краев купил курсовку Теме, ему назначили ванны из минеральной воды, грязь на живот, массаж спины и минеральную воду. В рекомендованной ему столовой купил талоны на питание, и завертелась курортная жизнь, ежечасно сверяемая по времени лечебных назначений.

Посещение бювета, нет, не того, в котором пил воду Михаил Лермонтов, что в Нижнем парке, а новый, недавно построенный в современной части города, так же пахнущий сероводородом и пропитанный неторопливой негой размеренности и лени. Прогулки по лесопарку с его обилием пернатых и белок, ежедневное кормление которых – непременная часть отдыха и променада. Искреннее изумление этими хвостатыми «экстрасенсами», без ошибки отличающими пустой орех от полного, по только им известным внутренним признакам, не подвластным человеческому восприятию. «Да, далеко человеку до простой белки с ее звериной, бессознательной интуицией, - думалось тогда Краеву, - и настолько ли мы разумны, насколько интуитивны белки».

Парковые аттракционы, проделавшие заметную брешь в кармане отца, и лицезрение бесплатных спортивных соревнований, проходивших каждый день по различным видам спорта на стадионе, что находился под окнами их номера. По утрам, когда не было назначений, и выглядывало жаркое, южное солнце, они забирались на пустующие трибуны стадиона, раздевались по пояс и укладывались на скамейки, слушая гулкие удары по футбольному мячу тренирующейся молодежи. Их считали своими, они примелькались, а он тренерами, наверно, воспринимался как бывший спортсмен, отдыхающий с ребенком по своим старым связям.

Ясных дней, к сожалению, было немного, в основном лили дожди, почти тропические, не проходящие сутками. Он читал сыну дождливыми вечерами абхазские сказки, книгу которых купил в Ессентуках, и проникался культурой, ранее неизвестной, древнего народа, столетиями страдавшего от турецкой экспансии. Рассказывал русские сказки, те, которые знал от матери, а, уложив сына спать, часами сидел и слушал громкую капель по железной крыше.

Не только аккомпанемент дождя способствовал его размышлениям, а все те печальные события и создавшиеся после них условия, в которых  оказался он и Тёма. Он думал о безжалостной силе удара от внезапной смерти жены. Воистину, страшно не тому, кто умер, а тем, кто остался жив. И дело не только в том, что ушел в небытие родной человек, за два десятилетия жизни с которым создана семья, родились дети, а дочь уже отправилась в собственное плавание по неспокойному морю бытия. Не в том, что нарушен устоявшийся уклад, приносящий осмысленность и четкость даже в те моменты, которые на первый взгляд кажутся хаотичными и ненужными, а порой и вредными. Какой бы не считалась тривиальной поговорка «Ум - хорошо, а два – лучше», но вполне очевидно, что ее мудрость можно ощутить только в семейном, ежедневном общении. Оно может надоедать, иногда от него хочется скрыться, замкнуться хоть на миг в себе (эгоизм вечно живуч, и от него трудно спрятаться), но, большей частью, общение несет радость и тепло от выбранной Судьбой сопричастной души. Да, в какие-то периоды (о них он хорошо помнил) они уставали от семейных проблем, от упрямства дочери, от непрерывных болезней маленького, беспомощного сына, от подлости окружающих людей, строчившего кляузы, лишившие их новой квартиры, на строительстве которой Краев уже отработал сотни часов, немыслимых по трудности.

Было. Все было. Столько, что можно запросто придти в уныние и сорваться, разрывая с трудом нажитое единство. Но и в минуты отчаяния он отлично представлял, что с новой душой, в новой семье прекрасная роза тоже  будет с шипами. Хотя где-то, по данным ботаников, созданы розы без шипов. Но, то была наука, оторванная от жизни.

Нет, не ботаникой сейчас ему предстояло заняться. Как распорядиться жизнью в сорок два года, когда у тебя шестилетний сын на руках, зачатый в любви, но растущий в страдании от болезней. Может, тогда уже не было в их любви той жертвенности и беззаветности, с которых она начиналась? Иначе, за что страдает невинный ребенок?

Он помнил читанное не раз сказание об Агасфере, Вечном Жиде, не давшем минуты отдыха измученному Иисусу Христу, несущему свой крест на Голгофу. Вот за эту черствость Агасфер был проклят и обречен на вечные страдания и скитания. И ладно бы, только он. Дети, внуки, все колена его племени также страдали и вынуждены страдать вечно.

Без сомнений Краеву тоже очень далеко до святого, но он хотя бы не мешает Мессии править миром, и эгоистически надеется, что не он причина тягостной череды невеселых событий своей жизни. Все мы готовы оправдать себя, и оправдываем ежеминутно и ежечасно. Постоянно! Только Он, кто видит все, готов ли нас оправдать? Вопрос, разрешимый только жизнью. Изучай свою жизнь и делай выводы.

Пофилософствовав на высшие темы, он переходил к более прозаическим вещам, которые требовали почти немедленного разрешения. Нужна мать для его Тёмы. Не женщина, с которой сладко спать и гулять по бульвару, не замечая слякоти, а именно заботливая мать.

Возможно, ли во времена нынешней  поголовной разочарованности во всем и вся найти доброго и простого человека, не тронутого плесенью скепсиса и нигилизма, градом обрушившихся на общество после насильственного введения горбачевской гласности. Да и те катастрофы, и стихийные бедствия, что свалились в эти же годы на страны. Не они ли предупреждали: «Не буди лихо». Кто понял эти пророчества и предупреждения? Никто.

Больше всего удивляли его журналисты. Где, как, когда так быстро они выучились находить «жареное»? Ловко перекрашивать белое полотно в черное, что не заметно на глаз ни одного белого пятнышка или серого. До этого он считал самыми беспринципными людьми адвокатов. В этом мнении его когда-то укрепил французский фильм с Мариной Влади в главной роли. Краев не помнил названия этого фильма, но смысл об адвокатской  продажности и беспринципности прочно засел в сознании.

Поражала организованность журналистов. Быстренько создали класс ниспровергателей, назвали их демократами, и дело закипело. Знакомая киоскерша в «Союзпечати» регулярно оставляла Краеву журнал «Огонек», таким модным и недоступным он стал на исходе 80-х годов. Да, это было «чтиво» с большой буквы. Виталий Коротич стал первым удачным исполнителем социального заказа осквернения прежних святынь. Безнаказанная возможность лягнуть бывших сильных мира сего опьяняла журналистов до поросячьего визга. Тогда-то и родилось народное слово «журналюга» по ассоциации с бандюгой. Уж если народ заметил прыть писак, значит, народилось новое общественное явление.

Вседозволенность заменяла правдивость. В группы всеобщего морального стриптиза включили всех, даже самых некрасивых, уродливых, больных. Краев, читая эти откровения, сначала тихо млел от лихости журналистов: так нова и задорна была «правда», потом бурно свирепел, плюясь и ругаясь. Люди не решались даже по телефону пересказывать то, что прочитали в «Огоньке», но захаровский партбилет еще не был сожжен его владельцем. Мало у кого возникали мысли о самом прозаичном: как такие советские «мерзавцы» первыми полетели в космос, выиграли войну у фашистов, восстановили страну. Некогда было думать. Краева и весь народ заставляли читать, перечитывать и еще раз читать… «Огонек».

И только личная трагедия заставила отряхнуть с мозгов оцепенение и оглядеться. Судя по историческим хроникам февраля 1917 года, положение через 73 года повторялось с пугающей сознание похожестью: голод, наступление русофобов, сумятица во власти. Перестройка контр-рр-рр-революцией дышала в народное ухо, как догнавший лидера ранее безнадежно отставший бегун в марафоне.

Нет, не это было главной заботой в эту пору для Краева. Часто его мысли возвращались в родной город, к рабочему столу. И не только своему. Не часто (зачем кривить душой?), но всплывал в его воспаленном измученном сознании облик Ксюши. Однако, он признавал это с полной ясностью, выражение ее черных глаз не обещали надежд. И все равно сердце интуитивно вздрагивало: о лучшей жене и подруге желать трудно. Имел ли он право  безрассудно влюбиться, а потом привести в дом ту, которая мало что умеет делать и станет страшной мачехой для его сына?

Краев холодно, как опытный финансовый аналитик, стал выстраивать схему. Главное, сказал он себе, чтобы будущая избранница знала подходы именно к мальчикам, чтобы любила их. Как оценить такую любовь? Да очень просто. Чтобы у нее самой был собственный, любимый, выстраданный сын, нужды, психологию которого она знает наизусть. Одинокие женщины и, тем более, не рожавшие никогда, в его счет абсолютно не шли. Те, имевшие одну единственную дочь, и рано разошедшиеся с мужем, тоже не годились по его мнению. На примере тещи он знал, как быстро отвыкает женщина от мировоззрения мужчины, варясь в собственном капризном, суетном соку. Женщин, воспитывающих мальчиков, Краев легко отличал от тех, у которых была только дочь. У первых был просто напросто более широким кругозор, словно мужские гены плода внедрились в нутро материнской основы, закрепились там и влияли на поведение матери даже после вынашивания плода.

Краев учитывал даже такую тонкость, как наличие у будущей избранницы братьев и сестер, полагая и, наверное, справедливо, что одинокие дети обычно эгоистичны, если не сказать, эгоцентричны. Его мало интересовал возраст. Приятно, понятное дело, иметь молоденькую, красивую и хозяйственную жену. Конечно, солоха ему не нужна.

Рассуждения Краева можно было бы счесть циничными, ведь он не принимал в расчет взаимную любовь. Но страх перед юношеской влюбленностью, могущей вспыхнуть безумной искрой после долгого воздержания и застить разум и опыт, был для него страшнее любой другой неудачи. Прежде всего, он желал для сына доброй, любящей и нежной матушки, которая полюбит его отпрыска так же, как своего. Да где же найти такую? - вздрагивал он от холодка такой незамысловатой и убийственной мысли, что тут же портилось у него настроение. Может быть, и не надо вовсе искать, а самому воспитывать, стирать, гладить и прочая, прочая…. Он, словно четки, перебирал в уме свои доводы, pro et contra, а дождь стучал и стучал зернами памяти по железной, неуступчивой крыше, будто намереваясь пробить ее.

Краев тоже вознамерился пробить мыслью дорогу в будущее, не понимая, что это никому из смертных не дано.

***

Для поездки в Пятигорск он выбрал субботу. Накануне он позвонил Нине и договорился, чтобы она была дома. Радость в ее голосе приятно удивила Краев, будто она давно ждала звонка, и он, наконец-то прозвучавший, снял с её души неизвестную ему тяжесть. Все слова ее воспринимались, как один облегченный вздох после тяжелого ожидания или работы. Еще раз они обсудили маршрут, и она подсказала расписание электричек.

Эта железная дорога, проложенная сто лет назад и связавшая курортные городки и пригороды Ставрополья, была столь удобна и красива по своему живописному ветвлению, что при езде по ней хотелось петь. Полотно дороги вилось красивой, словно шелковой лентой, грациозно и нежно огибающей  округлые  горы, похожие на девичьи груди гимнасток-художниц. Рельеф сей местности был столь примечателен, что возникала безумная мысль: будто Некто высыпал на гладкую поверхность стола груду пирамидок, и все они опустились, как положено, на основание. Машук, Бештау, Железная – гора-лакколит с округлой вершиной, много чудес и минералов спрятал этот Некто в них. Встань, где угодно на открытом месте, и перед тобой обязательно откроется вид на одну из этих гор, а взобравшись на них можно увидеть в ясную погоду и снежный Казбек, и двуглавый Эльбрус.

Накануне отец и сын помылись в душевой, что в конце коридора, и  чистыми, словно ангелочки, спустились на землю после очередного дождя, прошедшего ночью. Улица встретила их душистым ароматом магнолии, смоляным, настоянным запахом обмытых водой сосен, ярким солнцем и чистотой. С настроением зашагали они к железнодорожной станции, и все, шедшие навстречу им люди, глядели на них особым, всё понимающим взглядом, отмечая в своем сознании: вот идут счастливые отец и сын.

Краев помнил красочное название станции еще со времен первого приезда на Северный Кавказ. «Скачки». Коротко, но очень точно. Белоснежные пропилеи на выходе со станции и алебастровые скакуны по их краям усилили приподнятое настроение. Знали бы кони, главные действующие лица ипподромной закулисной жизни о страстях бушующих вокруг них, они, будь их воля, немедля убежали бы работать в колхоз. И не только живые, но гипсовые

Улица напоминала прекрасную аллею из раскидистых тутовых деревьев, такое еще есть название у шелковиц, увешанных темно-фиолетовыми ягодами, похожих на черную малину. Тысячи их лежали раздавленные грубыми ботинками пешеходов в буро-красную кровь на булыжной мостовой. Страшно было ступать на неё, хранившую, казалось, следы недавнего смертного побоища. Краев сорвал с десяток ягод, собранных словно в толстую ольховую сережку, и дал проголодавшемуся сыну. Вкус их напоминал пресно-сладкую ежевику.

-Помыть бы надо, - послышался из-за ограды совет, а потом неожиданное: – Заходите.

Оказывается, они стояли у палисадника разыскиваемого дома. Под сенью высокой яблони стояла симпатичная женщина в белой, свежей, отутюженной кофточке и короткой темной юбке, плотно обтягивающей молодые, сочные, загорелые бедра. Краев невольно загляделся на них, споткнулся оттого при входе во двор о бетонную ступеньку и чертыхнулся: вот начинается игра адреналина, от которой так истово зарекался. Было ясно, что хозяйка многое продумала, дожидаясь их, и приготовилась со всей тщательностью. Ясные глаза под сенью подкрашенных ресниц светились таинственным блеском, столь понятным Краеву, что он тут же напрягся.

И внимательно огляделся по сторонам. К личным владениям у него всегда был особый  интерес: самому пришлось немало лет пожить в деревянном частном доме. Меж многочисленными каменными столбами забора кованая решетка, за элегантной калиткой дорожка, ведущая к одноэтажному кирпичному дому. Сам он, увитый виноградом, казался небольшим, но внутри места оказалось более чем достаточно. Обшитая вагонкой и застекленная веранда примыкала к дому не сбоку, как обычно в средней полосе России, а сзади, углубляясь в сад. Гостиная и две спальни могли дать приют трем семьям. В углу обширной залы стоял массивный шкаф с книгами. По их неровным линиям можно было догадаться, что они не просто дань моде, что их читают. Полы, по кавказскому обычаю, устланы добротными коврами, в спальнях ими завешаны и стены. По всему чувствовалось, что покойный хозяин не всегда проигрывал на скачках.

Высоко поднятые над землей окна дома говорили о наличии глубокого подвала. Он-то и был основной примечательностью крепкого хозяйства. Вход в него – полого спускающаяся бетонная дорожка – начинался под верандой с двухстворчатых ворот. В несносную жару подпол, винокурня и хранилище винных запасов, предназначался для отдыха с бокалом щедрых приношений Бахуса. 

Краев разглядел все это великолепие попозже, а сначала они осмотрели дом, в большой комнате которого скакал на диване, словно всадник на горячем коне, восьмилетней мальчишка, ни мало не смутившийся приходом гостей.

-Племянник, сын старшей сестры. Скоро и вся ее семья приедет. А у нее ни много, ни мало пять пацанов и все попята.

-Как это? – изумился Краев.

-Шурик, - предложила она племяннику, - иди-ка, вместе с Темой, порви тутовник.

Озорник соскочил с «коня» и подбежал к Тёме. По-хозяйски взял за руку и потащил на улицу. Краев успел лишь перехватить жалостливый взгляд сына.

-Осторожнее, - крикнула все понимающая хозяйка, - не сломайте головы.

-Оптимистичный совет, - засмеялся Краев, стараясь скрыть озабоченность.

-Сестра моя, та, что играла с вами в волейбол, вышла замуж за священника, и теперь у них пять мальчишек. Все погодки и озорники несусветные. Сестра воспитывает их по-демократически, в полной свободе и не стеснении. Не знаю, что выйдет из этого опыта, но не мешаю, чтобы не было упреков. Порой целое лето живут у меня.

-Своих-то нет детей?

-Бог не дал, - смиренно ответила Нина, поджав губы.

Видно было, что она тоже верит в Бога.

-Хвалилась я, или нет, не помню, своим вином, но попробовать его непременно надо. Пойдемте.

-Зовите меня на «ты», а то как-то неловко. Все-таки давно знаем друг друга.

-Тогда и меня зови на «ты», - быстро согласилась она, и пошла в подвал. Краев устремился за ней.

Такого совершенного изобилия и продуманного устройства он еще не видел. Механический пресс-давильня, открытые чаны, дубовые бочки, бутыли на 25 литров, так называемые «четверти». Вот одну из таких «четвертей» надо было взять и поднять наверх.

-Это богатство, наверное, наследие проклятого царского прошлого? – спросил восхищенно Краев, взяв тяжеленную бутыль.

-Почти угадал, - уклончиво согласилась хозяйка всего этого великолепия, нажимая на доверительное «ты».

Притащив бутыль на веранду и отлив часть содержимого в графин, немалых размеров, Краев вышел на улицу, чтобы проверить сына. Тёма сидел на шелковице и собирал ягоды в неведомо откуда взявшееся лукошко. Кровавый от раздавленных ягод рот его при виде оторопевшего отца удовлетворенно расплылся в улыбке. Курточка тоже краснела яркими пятнами. Краев вздохнул.

-Папа, - закричал радостный сын, - здесь так хорошо.

-Хорошо, что хорошо, - ответил отец. – Смотри, не упади.

-Не.

Пока Краев разговаривал с сыном, какой-то мужик с бутылью в руках позвонил у калитки в занимательный звоночек, похожий на петушиную голову. Получив отклик, тенью проник за палисадник. Краев заинтересовался и поговорил еще несколько минут с сыном, дожидаясь выхода неизвестного.

Потом вернулся на веранду. На столе уже стоял графин с янтарной жидкостью и закуска в духе времени: салат из свежей редиски, заправленный духовитым подсолнечным маслом, пучки зеленого лука и тонко нарезанная конская колбаса.

-Из отработавших скакунов колбаса-то, - шутливо спросил Краев, показывая на казэ.

-Шутить изволите, - улыбнулась Нина. – Вот такого вы еще не пробовали, - сказала она и взялась за графин с желтой, прозрачной жидкостью, - кокур собственного приготовления.

-Нет, нет, - сказал Краев, галантно перехватывая графин, - дамы, даже хозяйки, не должны наливать вино. Это дело мужское.

Он наполнил доверху два бокала из слабо-сиреневого стекла. Плотное вино, казалось, не лилось, оно заполняло, по-другому не скажешь, стройные фужеры. Аромат расплылся по нагретой солнцем веранде. Краеву вспомнился запах бренди «Солнечный берег», или «бряг», по-болгарски. Впервые, отмечая его поступление в институт, отец купил бутылку с таким коньяком, так он назывался в СССР. Откупорив её, все долго не решались пить, а только нюхали воздух, ставший вдруг пьяняще вкусным и душистым, как букет роз.

-За что будем пить? – просто спросила хозяйка, потянувшись зарумянившимся лицом к лицу Краева.

-За тебя, хозяйка, за встречу в этом прекрасном доме. 

Она медленно, не спеша, отпила из фужера.

-Пить кокур надо медленно: с чувством, с толком и расстановкой, - посоветовала она, - первый глоток берут «на нёбо». Это выглядит так.

Она сделала маленький глоток и сосредоточила небольшое количество на языке, который прижала к нёбу. - Тогда ощутишь всю гамму ароматов. Попробуй.

Краев даже не знал, что настоящее вино, может быть таким. Медовым и густым, словно ликер, и сладко-терпким, как воспоминание об ушедшей любви.

-Где же такое вино достанешь? У нас болгарская «Варна» и та исчезла, будто мы с болгарами поссорились, одна вермуть осталась.

-«Варна» - хорошее вино, но с моим не сравнить. Наслаждайся, - предложила Нина, и ее рыжие глаза загорелись, как у лисицы, увидевшей заблудившегося в лесу кролика.

Краев выпил бокал, потом еще один и почувствовал, как сладкий туман плотно заполняет его тяжелеющую голову.

-Кокур – балканский сорт винограда, у нас он в основном растет в Крыму, но я рискнула развести его здесь, в предгорьях Кавказа. И, видишь, получилось, - в ее голосе звучала гордость.

Опять раздался звук звонка, похожий на петушиный, хрипловатый крик.

-Ты прогуляйся по саду, посмотри на мое зеленое богатство, а я ненадолго отлучусь, пока «Кокур» с тобой дружит, - засмеялась Нина, слегка похлопав гостя по руке.

Движения ног тоже стали как бы задумчивыми. Где-то из-за ограды слышались веселые голоса детей. Краеву стало совсем хорошо: играющие рядом счастливые дети, душистое вино, и, вероятно, душевная женщина. Он догадался о причинах отлучки хозяйки, но ему-то, какое дело, что борьба Горбачева с алкоголизмом вылилась вот в такое самообслуживание. Стали процветать подпольные шинкари и шинкарки.

За тенистыми, раскидистыми яблонями вдруг открылось свободное пространство, занятое невысокими виноградными кустами, сплошь облепленными еще незрелыми кистями. «Настоящее промышленное производство», - подумал Краев, не решаясь идти дальше. Небольшая плантация по скрытой от глаз ложбинке полого спускалась в заросший по краям то ли вишняком, то ли шелковицей овражек. Вверх и вниз по ложбинке виднелись еще плетни, огораживающие виноградники. И над всем этим раздольным богатством сияло неутомимое солнце, нагоняя в плодах будущий хмельной нектар, к которому так вожделенно стремится охочий к сладостям человек.

Краеву стало неудобно, будто он, как Иван Царевич, нарушил запрет на вход в недоступную комнату, и он поспешил назад, стремясь встретиться с хозяйкой именно у террасы.

Она как раз шла ему навстречу, и Краев, нарочно споткнувшись, ухватился двумя руками за талию Нины, как бы пытаясь сохранить равновесие.

-С кокуром нужно быть осторожнее, - ласково посоветовала она.

-Нет, не с ним, с тобой нужно быть осторожнее, - пробормотал Краев, сильнее сжимая талию.

-Пошли на солнце, - сказала она, и повела его к краю той плантации, которую он уже успел осмотреть. Ему пришлось освободить её талию.

Они дошли до беседки, увитой виноградом. Сказочно красивые грозди украшали плети.

-Посидим, - пригласила Нина.

Они помолчали, каждый, думая, о своем. Нина вдруг подвинулась на скамейке и приблизила лицо.

-Дима, - неожиданно назвала она его по имени, - ты ничего не замечаешь?

-Вижу, что ты богатая женщина, что хорошо законспирировалась, - расслабленно пошутил Краев, - что-то еще есть важное?

-Представь десятилетнюю девчонку. - Нина будто не слышала его только что сказанные, разухабистые слова. Она на секунду замолкла, а в его голове неожиданно застряло это слово «девчонка» и стало биться как птица в клетке, пытаясь вырваться наружу. Отчаянность, прозвучавшая в этом полузабытом слове, немного отрезвила его.

Ее лицо исказило страдание, но она решительно продолжила:

-Так, вот жила-была глупая девчонка, а перед ней вдруг появился парень, высокий, сильный, ловкий, лучше всех играющий в волейбол…

Краев сделал движение рукой, как бы выражающее несогласие и говорящее «Ну, вот, скажешь тоже», но она не заметила этого нерешительного движения.

-…Умеющего лучше всех шутить, и совсем, совсем не замечающего, что творится вокруг. Ты даже учился не в той школе, в которую ходили все, живущие вокруг, и я не могла тебя часто видеть. А я так этого хотела. Ты не можешь представить, с какой жгучей тайной может влюбиться девчонка во взрослого парня. Это было наваждение.

Она наконец-то взглянула на него, и по лисьи, рыжие глаза ее светились счастьем. Он отвернулся, ему стало неловко, даже стыдно, что он своей холодностью причинил боль другому человеку. Хотя тут же мысленно отвел от себя эту вину. Что он мог сделать, если сердце не встрепенулось, не заметило в свое время скрытого восторга рыжих глаз.

Надо что-то сказать. Но что он мог сказать? Да и надо ли что-то говорить? Показать себя дураком, сказав какую-то неловкую и обидную для любящего человека фразу, ему не хотелось. В том, что любая, даже самая деликатная фраза будет резкой для человека, решившегося на отчаянное откровение, Краев не сомневался. Удачным здесь может быть только ответное признание в любви. Только оно.

Вот он, скорый ответ, на его пространные рассуждения о женщине, которая ему нужна. Вот она, женщина, которая любит тебя. Решай на деле, принимай быстрые выводы: подходит ли она. Любящая женщина ждать не будет. Любая заминка, неосторожное слово и …ага. Проехали. «Затыкай, нанюхались», - любимое выражение его детства.

Девчонка…. Вспомнился Стефан Цвейг и его новелла о девчонке, влюбившейся в известного писателя, о ее сломанной судьбе. Такое, оказывается, бывает в жизни. Нина тоже следила за превратностями его судьбы. Неужели до сих пор любит?

Она, не дождавшись от него ни словечка, продолжила:

-Я специально проходила мимо твоего дома, чтобы лишний раз увидеть тебя. Ты редко бывал в нем. Или играл с парнями в баскетбол и футбол на заводском стадионе, или бегал кроссы. Может, ты читал книги в доме, и тебя не было видно. Не знаю, но мне хотелось смотреть на тебя, не отрывая глаз.

Краев не выдержал этой пытки памятью. Он поднял руки и сжал в ладонях ее лицо.

-Не надо, не мучай меня. Прости мою слепоту, - пробормотал он и заглянул в ее глаза.

-Это ты прости меня. Я и сейчас хочу тебя.

Она покраснела под его взглядом, который он не успел отвести, но в глазах светилось нескрываемое желание.

Я и замуж-то выскочила от отчаяния. Назло себе и …тебе. Заочно. Смешно, правда?

Он оторвал руки от ее лица, и она пересела на скамейке, прижавшись к его боку. Краев обнял ее плечи и прижал к себе. Она затихла, замолчала и призадумалась. Мысли ее витали вокруг простой истины: если чего-то очень хочешь, то оно сбывается ли.

-Ты останешься у меня ночевать? – совсем по-свойски, как жена, спросила она его, старательно убирая из голоса страстные нотки.

Пришла очередь смутиться Краеву. На такой откровенный вопрос требовалось отвечать только прямо, без колебаний и задержек. Можно потом придумать какие-то отговорки, связав их со здоровьем сына, но в данный момент мужская самость требовала согласия.

-Да, - сказал он и тут же встал со скамьи. – Пойду, проведаю сына. Его пора кормить.

-Да, - согласилась она, и они вышли на улицу.

Дети доигрались до того, что начали кидаться шелковицей друг в друга, и, менее ловкому Тёме досталось по полной: светлая рубашка его была усеяна красно-кровавыми пятнами.

-Ах ты, Боже мой, - воскликнула Нина, и бросилась выручать Тему. – Шурик, перестань, - кричала она племяннику. – Снимай рубашку, - сказала она Тёме. - Надо замочить и постирать, – это относилось уже Краеву.

Он только вздохнул.

Наутро он признался себе, что за сорок с гаком прожитых лет ничего-то не знал о женщинах. Они позавтракали, а потом она проводила их на станцию. Всю дорогу Нина рассказывала что-то веселое из жизни Пятигорска, близкого к ее улице ипподрома, время от времени взглядывала в лицо задумчивого Краева. Движения ее рук, глаз, походка передавали то неизбывное матримониальное довольство, которым светится обычно счастливая, замужняя женщина после ночи любви. Этим она непроизвольно подчеркивала, что все решено, что не в чем сомневаться, что она отдала им свою любовь и жизнь. Уже отдала. Редкая женщина не торопится застолбить за собой право на сердце мужчины.

Но именно это не нравилось Краеву. Что-то мешало, удерживало от  восхищения темпераментом партнерши, что-то удерживало его от слов признания и любви. Его сердце будто непрерывно спрашивало и не получало ответа: почему кто-то решил его вопрос без спроса и совета. Наверное, в нем крепко сидел неистребимый долгими тысячелетиями мужской атавизм, по которому питекантроп выбирает самку, а не она его. Спору нет, невеста завидная: собственный дом, и нигде не будь на Соловках, а под горой Машук, в Пятигорске, с собственным виноградником и винной фабрикой, пусть доморощенной, но приносящей неплохой доход. И настоящий нарзан каждый день. Чем не Рио-де-Жанейро, где только ходят в белых штанах, а здесь круглый год пьют бесплатную минеральную воду.

Нина по-хозяйски расцеловала их перед посадкой в вагон электрички, перекрестила и сказала:

-Жду в следующую субботу.

-Постараемся, - уклончиво ответил Краев.

Он уже наверняка знал, что ни в следующую субботу, ни в одну из других суббот, их не будет в Пятигорске. И потому на прощание сказал, высунувшись из открытого окна, загадочную на первый взгляд фразу, но столь характерную для всякого православного человека:

-Прости ради Бога, если что-то не так. – И увидел немо вопросительный, враз погрустневший взгляд рыжих глаз, быстро растворяющийся с расстоянием, пролегающим между ними.

В этот же день, прямо со станции, они пошли на «блошиный» рынок покупать для Оксаны босоножки. Юг СССР в ту пору продвинулся в базарной торговле несравненно дальше, чем средняя, нечерноземная полоса. Хотя, наверное, так было всегда, но в глаза это различие не бросалось так, как при развитой перестройке. Теневые цеховики перестали бояться ОБХСС, и их посредники в открытую выползли с подпольной продукцией на яркий, южный свет, до которого не доходили мрачные тучи с севера. Женские босоножки на платформе из искусственной пробки шли нарасхват: недорого, броско, практично. Совковая продукция: по-другому трудно сказать.

Не нужна машина времени, чтобы воочию ощутить Вавилонское столпотворение. Вавилон, Скифия, Алания – все, что угодно приходило на ум при виде разных народностей и рас на этом рынке, но только не Россия. Все, однако, говорили на русском, проклятом, имперском  языке, успешно объединяющем продавцов и покупателей. Всегда есть два дурака, один из которых продает, а другой – покупает. Так, что сбыт неизбежен, как мрачное предсказание.

«Будет замечательный и серьезный повод, чтобы зайти к Оксане», - бормотал Краев, крутясь среди обувных брезентовых палаток.

-Мужчина, лучше туфель, чем у меня, не найдете, - гортанным, цыганским говором ворковала перестроечная красавица Радда, правду о которой может пропеть только скрипка Страдивари.

- Мужчина, не проходи мимо, оглянись, любезный, - это говорит, наверное, мадам Стороженко. И она торгует обувью, а не черноморскими бычками.

 - Купи,  дарагой, счастливым будешь.

«Может, на самом деле, осчастливит», - думает Краев и приценивается, приглядывается к товару, как старый еврей. Промах-то может стать судьбоносным.

4

В летние месяцы этого же года Оксана стала еще беспощаднее анализировать свои отношения с мужем. Подобное поведение она не считала каким-то неожиданным или внезапным озарением, мгновенно пронзившим ее, и помогшим придти к некоему выводу. Скептическая масса подспудных выводов, накопленных за полтора десятка лет, и постоянно растущая на чашке бытовых весов, своим весом стала перетягивать другую, наполненную грузом ответственности, долга, сострадания, жалости, да и мало ли еще чего-то важного и непременного в семейной жизни.

Память (может же она быть палачом!) вдруг выищет, словно собака блоху, и выпятит тот или иной негативный момент, о котором в налаженной и счастливой жизни не принято вспоминать. То она представит неловкие движения мужа при такой, казалось бы, элементарной работе, как замена электрических лампочек в люстре, когда одна из них, пусть даже старая, обязательно упадет, засыпав пол осколками мелкого стекла, о которые мог порезаться сын, или она сама при уборке квартиры. То разбросанные по всем комнатам носки, то постоянно ломающийся «Москвич», то ...

Точнее сказать, не Оксана замечала промахи мужа, а судьба услужливо сообщала о них ей, как бы для принятия воспитательных мер. Кому же не известны подобные семейные медвежьи услуги. Но ранее все добрые сообщения, намеки, движения памяти совсем не задевали ее сознания. Только ей, кому еще, кроме нее, хорошо было известно, как при остром дефиците любви к мужу, все, идущее от него, теряет первостатейное значение. Она не бралась в отчаянии за голову, представляя, как она решилась выйти замуж не по любви, как удалось ей прожить без нее  такое несчетное количество дней. Нет, она тихо грустила, свято веря, что так вечно продолжаться не может, что рано или поздно вся жизнь ее изменится, и любовь придет к ней и вознаградит за все ожидания. Она никогда не ссорилась с Виктором, почти не упрекала его за неумение работать руками, впрочем, и головой тоже. Она воспринимала его, как некий досадный фон, который скоро должен измениться.

Особенно часто она вспоминала трагичную смерть отца, случившуюся от сердечного приступа во время их отпуска, проводимого на юге. К тому времени отец непримиримо разошелся с матерью по всем вопросам,  составляющим суть совместной жизни в малейших ее проявлениях. Давно прекратились совместные походы к родным и знакомым, необременительные разговоры о погоде, испарились пустячные просьбы типа «подай», «принеси», «помоги».  Она громогласно насылала на него кары небесные, а он молчал, забившись в дальнюю комнату со стиснутыми до скрипа зубами. При одном лишь взгляде на свою суженую, ряженую он наполнялся тихой яростью, не находившей выхода. Один инфаркт, за ним, с малым промежутком, другой. Совместная жизнь стала невозможна.

И ведь не молоды они были, ох, как не молоды, к этому периоду озлобления, приведшему к размену обширной квартиры, которую Оксане выделил завод. Далеко не правильна была для той поры пословица, о палатах каменных и о праведном труде. Квартира – настоящие палаты, кирпичные, с обширной кухней, площадью 12 квадратных метров, гостиная, спальни. Катайся на велосипеде, танцуй «летку-енку» или созывай «каравай» из десятка человек: всем места хватит.

Нет, не было в Оксане того меркантильно-расчетливого чувства, хотя бы как-то остановившего ее или заставившего задуматься о последствиях неразумного с точки зрения простого обывателя размена этих хором. Так прекрасно она понимала, что размен заставит осуждать ее и профкому завода, и непосредственным начальникам, так горячо ратовавшим за выделение ей, обычному бухгалтеру, у которой отец и мать - заслуженные фронтовики и инвалиды войны,  достойной четырех комнатной квартиры. Ей было стыдно, что вот эти-то фронтовики и уважаемые в округе люди не могут ужиться, словно они не люди, а кошка с собакой. Ужас позора охватывал ее от этих мыслей, но любовь к отцу была сильнее любых других чувств.

Ещё девчонкой, она, конечно, жалела стонущую от мыслимых и немыслимых болезней мать, и внутренне осуждала отца, нелестно отзывавшегося об ее болячках. И это было естественно, ибо не понять девочке хитрых движений лицемерной взрослой души. Лишь взаимная и крепкая любовь к отцу помогла ей разобраться во всем хаосе сложных семейных отношений, научила терпеть. Любому терпению есть предел. Отец категорично сказал: «Хватит», и Оксана подала заявление на размен квартиры, чтобы отселить мнимо больную мать.

В конце того злополучного отпуска она почти не спала четыре ночи, так рвалась ее душа к отцу. С самого начала, она, чуя беду, не хотела никуда ехать, но отец накануне их отъезда был весел, шутил и посоветовал о нем не беспокоиться. Он восторженно, словно мальчишка, радовался свободе, наконец-то, пришедшей к нему после стольких лет тирании жены. «Бес попутал», - так он называл совместную жизнь с женщиной, которую когда-то безумно любил. Кирилл Степанович строил гигантские планы по изготовлению давно задуманных поделок (крестьянский сын очень любил вырезывать из дерева), забывая на словах, перед дочерью, о своем больном сердце.

-Мне так хорошо без нее, - говорил он, и всем было известно, кого он имеет в виду. - Никто не ругает за опилки и стружки, валяющиеся на полу. Хочу - работаю, хочу - лежу, поплевывая в потолок. Одно слово – свобода. Милая моя девочка, - неожиданно начинали у него слезиться глаза, - ты же не ругаешь меня за мусор?

-Нет, конечно, папа, - отвечала она, переживая за его больное сердце и догадываясь о тщательно скрываемой тоске.

-Прости, старею.

-Папа, мы завтра втроем уезжаем в Хосту.

-Это где? – спросил он.

Она ответила.

-Поезжайте, поезжайте, если что попрошу соседку, такую же старушку, чтобы она покупала еду. Мне сейчас много не надо.

Было-то ему тогда 68 лет.

Истомившееся сердце ее рвалось  к отцу. Три дня он не отвечал на телефонные звонки, и ее богатое и больное воображение рисовало мрачную картину, как, надрываясь, звенит телефонный аппарат, а отец мертвый лежит рядом с ним на полу, усыпанном его любимой, деревянной стружкой. Оставив в аэропорту мужа с сыном, получать багаж, она на такси рванула домой.

Мрачная реальность превзошла все ожидания. Оксане пришлось испытать весь ужас нетерпения от звонков и стука в запертую дверь, за которой стояла гробовая тишина. Сбежались любопытные соседи. Никто не видел отца последнее время, соседской старушке тоже было недосуг. «Всегда так, всегда так», - обезумев, скакали похожие друг на друга простые слова и жуткие слова. Наконец, кто-то поопытнее предложил Оксане позвонить в милицию.

-Зачем в милицию? – бездумно спросила она, а потом, поняв, горько зарыдала, уткнувшись в электрический распределительный щиток, тут же, на лестничной клетке.

Деревянную дверь выбили махом, но сержант, руководивший операцией, остановил Оксану, рванувшуюся было в дверь.

-Придержите ее, - жестко приказал он соседям.

Через минуту он вышел, закрывая рот и нос носовым платком.

-Вам нельзя туда, - и сжал в объятиях затрепетавшую, и тут же бессильно обмякшую Оксану.

Ей так и не разрешили посмотреть последний раз на родное лицо, от которого ничего не осталось. Гроб не открывали.

Оксана посчитала, что врачи не сумели или не захотели определить точный день смерти отца. На надгробном памятнике она велела выбить ту дату смерти, которую она чувствовала сердцем. Сердцем любящей дочери.

Организация похорон стала последней и жирной точкой в отношениях Оксаны с мужем. Он и прежде мало понимал, а, может быть, не хотел осознавать ту высокую степень ее любви к отцу. Может оттого, что чувствовал отцову отчужденную холодность и принужденную вежливость. Загружать размышлениями свое ленивое сердце он не привык. До этого все решения  по серьезным вопросам принимала Оксана, Виктор был лишь исполнителем. В эти трудные дни он растерялся, словно первоклассник, опоздавший на урок в начале сентября: стучать в дверь или подождать окончания занятий. Он даже не попытался понять, что за небольшую мзду  можно получить место для могилы рядом с входом. Или пожалел денег. В те дни Оксане было не до того. Но когда на следующий день пришлось прошагать усталыми, безвольными ногами километр до могилы, она пришла в ярость. Ту, наверное, ярость, что охватывала отца при виде кричащей богохульства жены. На этот раз она не сдержалась. Нет, она по обычной своей привычке не кричала, не посыпала его голову пеплом. Она лишь спросила тихим голосом:

-У тебя есть мозги, или нет? – И надолго замолчала, не слушая оправдательный лепет.

На этом неприятности не закончились. Надгробный памятник, небогатый (где взять деньжищи на габбро и лабрадорит?), из мраморной крошки, Виктор без совета с ней покрасил электротехническим лаком, отчего тот потемнел и приобрел неопрятный грязно-серый цвет. Осенний ветер плакал вместе с ней, сдиравшей в кровь кожу на суставах пальцев, кропотливо снимающих ножом этот злосчастный сразу же потемневший лак. Три коротких осенних дня Оксана ходила на безлюдное кладбище, как на работу. Среди свежих могил в этом пустынном, забытым Богом и людьми, углу час за часом скоблила она быстро тупеющими ножами шершавую, словно наждак, бескрайнюю поверхность. Важность поставленной задачи и злость до остатка заполонили душу и сердце. Страх? Он был неведом ей в эти дни. Ничто не пугало ее: ни кресты, ни свежие холмики могил, ни шумящий за спиной под порывами ветра лес, ни жуткие тени от мрачных облаков, суматошно бегущих с севера. Она лишь разговаривала с покойным отцом.

-Ты, папочка, не сомневайся, я сделаю все, как надо. Вот увидишь, я сделаю так, как ты меня учил. Ты не думай, что я, слабая девчонка, и это мне не по силам. Не думай, прошу тебя. Сейчас, сейчас. Видишь? Уже одну сторону я очистила. Потерпи.

И так три дня, пролетевших, как единый миг. Как жизнь отца, как сон, усталый, бесформенный, с неспокойными сновидениями. Три дня в однообразных, казалось бы, бессмысленных бормотаниях, имеющих только для нее неоценимое значение. Тогда-то и родилось из этих отчаянных, само собой придуманных молитв убеждение в том, что такую жизнь без любви надо бросать. Если раньше  ее поддерживало взаимное и светлое чувство к отцу, то, лишившись его реального наполнения, она впала в отчаяние. Но медленно и уверенно, как тоненький росточек, проклюнуло твердое убеждение, день ото дня растущее: жить без любви нельзя. Не для нее такое пустое, безликое убивание дорогого времени.

Она попыталась отдать всю себя  сыну, но поняла, что баловством, которое всегда проистекает из безмерной любви, можно испортить ему характер и жизнь, как нечто подобное случилось у неё с отцом. Это хорошо, что она пошла в отца и, как яблочко, недалеко укатилась от отцовского ствола, а ведь в сыне не только ее кровь. Что в ней, дорогой, но не до конца изученной? Как она отзовется на слепую, некритичную материнскую опеку, неизвестно. Холодные, рассудочные предположения наравне с остро эмоциональными, между тем, мирно соседствовали в ее небольшой, но правильной голове. Она логично полагала, что мальчишки для матерей – «отрезанный ломоть». Возьмется, откуда ни возьмись, волевая красотка, свяжет душу сына по рукам и ногам, и все: прощай сынок, пропадай в далеких краях без материнской любви, которая, кстати, ему будет не нужна. Любовь к красотке затмит всё и застит всех. И она останется, как перст, одна в белом свете.  

Оксанины рассуждения и мысли, словно люди в сложном лабиринте, раз за разом натыкались на глухую стену и приходили в неописуемое отчаяние. Оно буквально пропитало Оксану пульсирующей боязнью того, что сын, ее любимая кровиночка, попадет в кровавую, армейскую службу. Десятки различных предложений корректировались, оттачивались на оселке основного страха: всё, что освободит Севочку от армии – благо, единственное и непререкаемое. Отец, капитан армии, внушил юной девчоночьей душе столь мрачное впечатление об армии, что в тот же день, едва родив сына, она подумала, что надо обдумать меры по освобождению сына от неё.

Рохля муж, работающий в цехе мастером, не имел ни связей, ни пробивных способностей. Да ладно бы пробивных, с простыми-то был дефицит. Но, не это было главным. Не могла Оксана жить без любви, проникающего во все поры сердца доверия и радости. Сейчас же оно подпитывалось только скепсисом и нигилизмом. Постоянно улыбающаяся, она со страхом думала о времени, когда не будет поводов для улыбок. Это время могло подкатить очень быстро, лишь стоило сыну жениться. Оксана, как ни пыталась, не могла представить себя наедине только с мужем.

Поэтому она простила матери ее подлое поведение, и они опять съехались. Казалось, многое осталось по-прежнему: тихо радовалась успехам сына; вызывала и встречала для матери скорую помощь и со смущенной полуулыбкой провожала, в очередной раз убедившись в притворстве матери; с трудом подвигала на мужские, семейные дела Виктора.

Но все это уже без отца.

Оксана устала решать за всех семейные вопросы и командовать, ей хотелось подчиниться сильному и решительному, прислониться к надежной и живой стене. Она не думала ни о загадочном принце, плывущем к ней на яхте с красными или белыми парусами, ни о мгновенной любви, ни о прекрасном будущем сына, ни о чем, от чего может круто измениться ее жизнь. Она свято и непременно верила в неизбежное, что должно скоро произойти. 

5

Босоножки Оксане не понравились, но, чтобы не расстраивать Дмитрия Андреевича Краева, внимательно заглядывающего в глаза, она соврала. Однако он, стреляный воробей догадался.

-Наверное, те, которые вам нравились, сделали раньше, и они были качественнее. Любая фирма и даже подпольный цех сначала над новой продукцией бьются, стараются, чтобы она понравилась и хорошо раскупалась, а потом, добившись своего, начинают халтурить.

-Не переживайте, изношу.

Они разговаривали на лестничной клетке черного (пожарного) хода, чтобы не мозолить глаза работникам, муравьями, беспрестанно снующими по коридору. Оксана испуганно поглядывала на дверь, ведущую на этаж. Тайна, с которой Краев передавал ей босоножки, волновала ее, она боялась оговора.

-Сколько я вам должна? - торопливо выпалила она, стремясь поскорее разделаться с этой, по ее мнению, сомнительной операцией.

-Это мой подарок, - ответил он.

-Я не могу принять дорогие подарки от малознакомых людей.

-Так давайте станем близко знакомыми, - пошутил Краев, чем навел на Оксану неописуемый страх.

-Я вас серьезно спрашиваю: сколько я вам должна, - она немного стала заикаться от волнения.

-После любой поездки я привык дарить знакомым подарки. Но покупать какую-нибудь ненужную безделушку в виде орла из Пятигорска или лакированную ракушку из Черного моря, которых у вас вдоволь, я не решился.

-Откуда вы знаете о моих ракушках? – растерялась Оксана.

-Я много чего знаю, - рассмеялся Краев.

Оксана чувствовала, что ему тоже неловко, и это в ее глазах немного оправдывало его.

-Самый знающий, самый, самый…, - подразнила она Краева.

-Нет, но прибедняться по жизни не люблю, - серьезно ответил он Оксане.

-Итак, что будем делать с босоножками? Если вы не скажите цену, я их оставлю на подоконнике. Хотите?

-Нет, - улыбнулся Краев. – 150 рублей, но отдадите потом, сейчас я не возьму. Можете оставить на окне. Насильно мил не будешь.

И, молча, стал подниматься по лестнице. Оксана, ошеломленная, еще некоторое время оставалась внизу.

***

Краев стал заходить к ним раз неделю, а то и по несколько раз. И все, кажется, по нужным делам, то попросит одну бумагу, то другую, то сразу целую папку. Оксана в комнате была старшей по должности, и Краев обращался всегда только к ней. Получив нужную бумагу, он иногда садился на стул, и что-нибудь рассказывал интересное, а иногда делился свежим анекдотом о Горбачеве.

Через три недели женщины в комнате уже ломали голову: к кому ходит Краев, на кого он положил, так сказать, глаз. Одна из них, самая юркая, Зинка Калачова, уверенно заявила, что к ней.

-Вы посмотрите, как он смотрит на меня. Когда рассказывает анекдот, только и ждет моего одобрения.

-Ха, - сказала Светочка Сухова, - ты всегда хохочешь, будто кто тебя щекочет. Вот потому он и смотрит на тебя.

-Что я поделаю, если мужики млеют от меня, - и Зинка (так все звали ее за глаза) тряхнула своими льняными букляшками, закрывавшими половину смазливой мордашки.

Зинка Калачова находилась в отделе на особом положении. Она, что называется, считалась пассией начальника Александра Федоровича, но обязанности ее, как любовницы, ограничивались небольшим количеством дней, весьма определенного качества. В предпраздничные дни, напившись с мужиками из других отделов, Александр Федорович, сохраняя еще хорошую способность двигать руками, ногами и другими органами, предусмотрительно «включал» подкорку и возвращался в свой кабинет. Оттуда следовал телефонный звонок в общую комнату, где сотрудницы обычно отмечали «свой» отдельный праздник. В меру одуревший начальник культурно просил явиться для служебного разговора Зину Калачову. Та берет записную книжку и серьезной миной на мордашке и гордо вздернутым носиком отправляется выполнять поручение.

То ли Зинка была не совсем сообразительна, то ли усталый от водки Александр Федорович плохо объяснял цель и смысл поручения, но их встречи за крепко запертыми дверями затягивались до полуночи. Оксана перед уходом домой в предпраздничные дни, не догадываясь ни о чем, обычно спрашивала:

-Как Зинка-то попадет в комнату, если мы, закроем дверь?

-Не беспокойся, - с необычным смешком отвечали подруги, - прорвется.

Оксана чувствовала необычность положения, но от нее, до поры до времени, скрывали истинную суть происходящего…

-А, я думаю, что он клеит меня, - встревала «разведенка» Маргарита Семеновна в разговор, вспыхивающий время от времени как спичка, и  всецело захватывая богатое воображение всех его участниц.

Стройная «разведенка» прямо державшаяся спину, сидя  на стуле, вставала, грациозно потягивалась, как сиамская кошка, проводила обеими ладонями по выпуклым и не очень крупным ягодицам, словно стряхивая невидимые белые нитки с черной юбки, выкидывала от бедра ноги вперед, чтобы пройти по узкой комнате, словно подиуму. Она всегда носила туго облегающие бедра юбки, не прикрывающие колени. Когда же она сидела, юбка задиралась до середины бедра, но это хозяйку только радовало. Стул для посетителей она разумно располагала сбоку от стола так, что мужчинам вольно или невольно приходилось изучать стройные бедра финансового оракула. Все в комнате знали, что она стервозна, и боялись с ней связываться даже по мелочам.

-Ах, ах, какая душечка, - восклицали с еле заметной иронией сотрудницы. Но мужики сейчас не дураки, зачем ему ровесница? Ему подавай моложе.

-Значит, это я, - не менее гордо выступала Зина.

-Твою роль, кажется, изучил даже самый ленивый мужик из управления, - с грубым намеком донесла до всех Маргарита Семеновна.

-Ты, ты, - задохнулась от злости все понявшая Зина, - ты – змея, только и ждешь, кого бы укусить, и чтоб саму не раздавили, как гадину...

-Эй вы, амазонки, тише, пожалуйста, рановато открыли сезон охоты, - шутливо прервала их Светочка Сухова. Нежная и маленькая росточком, как куколка, недаром ее не иначе, как Светочка, никто не называл, она имела решительный характер, редко, впрочем, проявляемый. – Вы бы подумали сначала о том, что у вдовца Краева маленький сын, который ещё в школу не ходит. Кровать, да деньги – это еще не главное в жизни.

Спорщицы, будто облитые водой из шланга, оторопело смотрели на Светочку.

-Чего уставились? Все ведь об этом знаете. Так вот, прежде, чем драть косы друг у друга, подумали бы прежде о будущем пасынке. Да, еще, чтоб вы знали: характер у Краева далеко не сахар…

Спор, как обычно, прерывался на самом интересном месте: в комнату кто-нибудь входил. Все рассаживались по местам, а посетитель спрашивал:

-Помешал? У вас производственная зарядка была?

-Была, да сплыла, - недовольно урчала Маргарита Семеновна в ответ.

«Что-то не заметно, что у него плохой характер», думала Оксана, не поднимая глаз от бумаг. Она уже давно догадалась, что ходит Краев к ней. Что ей делать, как вести себя, она не знала. Она, хотя ждала и жаждала изменений, но вот пришел он, живой человек, носитель нового, и надо что-то решать. Он - не вещь, не телевизор, не беспомощный щенок, которого приятно ласкать, зная наперед, что от него не будет никаких неприятностей.

***

Как-то при выходе из служебного автобуса, Краев оказался впереди Оксаны и подал ей руку, оказывая естественную, мужскую услугу. Оксану словно обдало жаром из печки, она испуганно отпрянула и спрятала руку. Краев, огорчившись, не сказал ни слова, а пошел, не оглядываясь, вперед. Со злостью и одновременно грустью подумал: забыть ее и не думать. Поразмыслив, он успокоился и нашел в таком отказе лишь проявление девчоночьей неопытности, что-то вроде деревенского обычая: прошелся с девчонкой вдоль деревни – женись. Подала руку – выходи замуж. Нечто подобное бурлило в душе Оксаны, и Краев понял её опасения и выкинул злость из души.

Следующий раз, когда он был в их комнате, Оксана спросила, несколько волнуясь:

-Говорят, у вас хорошая домашняя библиотека. Сыну задали на лето  читать классиков, а у нас одна фантастика. Посмотрите, пожалуйста, список. Что у вас есть?  

-Оксана, для этой цели есть общественные библиотеки, - ревниво заявила Маргарита Семеновна.

-Да, есть, - раздумчиво растягивая слова, согласился Краев, - но читать незахватанную книгу приятнее, что ни говори.

-Один возьмет, другой, книга и станет потрепанной, - не сдавалась Маргарита Семеновна, видно что-то почувствовав.

-Общение через книги – это так замечательно, - окончательно выдал Краев, выходя из кабинета со списком в руках.

Посмотрев список, такие заказы ему были не редки еще со школы: старший брат и сестра надежно обеспечили его русской классикой, похуже дело обстояло с зарубежной детской литературой, Краев к вящей радости убедился, что вкусы учителей и учебные программы мало изменились со времени, когда училась дочь.

Он разыскал ее телефон и, замирая сердцем от боязни нарваться на мужа, все же позвонил, чтобы спросить, какую книгу приносить первую (ура, нашел причину). Ответил женский пожилой голос. Мать. Было около семи часов вечера.

-Кто звонит? – спросила она неласково.

-По работе. Когда будет Оксана?

-Не знаю, где она ходит. – Последнее слово можно было принять за «шляется», столько скрытого неодобрения было в нем. Краев поблагодарил и повесил трубку. Начало было обескураживающим.

Не успел он придти в себя после такой краткой, но нервной реплики, как телефон вновь зазвонил. Его звонок совпал с дребезжащей мелодией у входной двери.

-Сейчас, - непонятно куда и кому в первую очередь он выкрикнул это слово. В сердцах захотелось добавить нечто непечатное, но Краев сдержался. В дверь звонила теща, которую он и впустил, пока не говоря ни слова в трубку и зажав её в кулаке. Вдруг в ней послышится звук дорогого ему человека.

-Ты куда запропастился? – далекий женский голос был неузнаваем и наполнен обиженным недоумением.

Краеву от неожиданности и в суматохе с тремя звонками, а думал-то он только о первом, показалась, что это сестра звонит из Белоруссии.

-Наташа? – спросил он, пытаясь выиграть время и понять: кто же это.

Теща как вошла в прихожую, так и осталась стоять рядом с Краевым. Это тесное и неприятное соседство окончательно натянуло нервы Краева, как гитарные струны. Он взял аппарат и прошел с ним в спальню.

-Нет, не Наташа, Нина. У тебя еще кто-то есть? – ревниво и с обидой спросила пятигорская винодельша.

Пятигорск. Как тогда, в июне, они с Темой улетели через неделю после встречи, так и не общались. Краев чертыхнулся, как же все женщины похожи друг на друга: сразу всё хотят знать. Вот ответить прямо: «есть», и вопрос решен. И в самом деле, чего тянуть резину.

-Да, есть, а Наташа – это моя старшая сестра.

-Что-то я не поняла. Но это не важно, я соскучилась по тебе. Скоро я прилечу к маме, и мы встретимся. Хорошо?

-Нет, не хорошо.

Теща стояла почти за спиной и, не церемонясь, слушала, в их малогабаритной квартире невозможно было не только спрятаться, но и разойтись друг от друга на приличное расстояние. 

-Ты был не искренен тогда? - она сделала многозначительную паузу.

-Нет, но все так быстро изменилось.

-За три недели?

-Да!

-Разве так бывает? – голос Нины стал глуше, прерывистее, а, может быть, слезы мешали ей.

-Извини, - он не мог, да и не хотел находить слова оправдания. Как и тогда, так и сейчас происшедшее в Пятигорске казалось надуманным, искусственным, временным и очень кратким эпизодом. 

-С ней ты будешь счастлив?

Сложный вопрос. Он замешкался с ответом. Действительно, что его ждет впереди? Полная неизвестность и мрак: даже непонятно отношение Оксаны к нему, а еще у нее есть муж, сын, и у него маленький Тема. Боже мой! Одни вопросы и ни одного ответа, более или менее ясного.

-Что замолчал? Думаешь? Не решился? – Вопросы звучали обидно, насмешливо и зло.

-Решил лишь одно, к тебе, как бы ни было заманчиво, мы не поедем. Слишком сладко, да и от дома далеко.

-Будет новый дом.

-Не знаю. Я почувствовал себя, как в гостях, а так не привык долго жить.

-Помнишь: «Мой адрес – не дом и не улица, мой адрес - Советский Союз».

-Не для меня эта песня.

-Давай я к тебе приеду?

-Не криви, ты не бросишь свое накатанное хозяйство. Ты - делец по натуре, а я не такой. Конечно, соблазнов много. – Краев говорил медленно, с трудом подбирая слова и не забывая, что сзади висит теща, как дамоклов меч, всегда готовый упасть прямо на темечко. - Виноград, яблоки, вино, торговля, деньги, много денег. Из тебя получится хозяйка новой, буржуазной жизни. Мы разные.

-Смел ты очень, не зная, что ждет тебя в будущем. Получишь сварливую жену, и попытаешься обкусать себе локти, но так и не достанешь их. Я так надеялась на твою мужскую решительность. Как я тебя любила, как фантазировала о времени, когда будем вместе. Не прав ты, что отказываешься от меня. – Голос ее посуровел.

«Сердцу же не прикажешь, - думал Краев в это время, - вот опять сожаления и упреки, опять упор на мужскую силу или решительность, как угодно это называй, будто мы женщинам вечно чем-то и что-то обязаны». А в сознании проплывали темные глаза Оксаны со светящейся в них надеждой, её лицо, облик, вспоминались обрывки фраз, и от этого видения затрепетало в радостных пульсациях его усталое сердце. Вслух же сказал:

-Ты тоже ничего не знаешь о будущем. Любовь и дом – это прекрасно, но ныне и присно жива интуиция, и она не советует мне покидать место, где родился. А насчет любви мне известно одно правило: первая любовь всегда приносит страдания. Грустно, но это так. Прощай.

И повесил трубку.

-Женихаешься? Бабу ищешь? – подскочила тут же теща, - это кто?

-Тебе-то какое дело, – небрежно бросил Краев, не глядя на тещу. И тут же, без перехода, закричал:

-Тёма, пошли играть в бадминтон.

Краев взял ракетки, и они вышли во двор. Когда приходила теща, он старался уйти из квартиры вместе с сыном. Вечерело. Тихий июльский день медленно умирал в надвигающихся сумерках. Сладким, размягченным умиротворением дышало, казалось, все: букашки, таракашки, жучки и паучки, но не старушки, мирно сидящие по скамейкам и обсуждающие последние новости о введение карточной системы на продукты и водку. Далеко не мирной была и музыка, несущаяся из открытого окна первого этажа. Здесь, день за днем праздновался нескончаемый юбилей озабоченной наслаждениями грешной молодой плоти. 

Созрел надоедливый пух в тополиных распухших почках, крепко  прожаренных за день щедрым солнцем. Плакучие березы нехотя пошевеливали длинными сережками. Где-то далеко, за высокими деревьями спускалось солнце, и косые, рассеянные листвой лучики-зайчики играли на любых, мало-мальски блестящих вещах. Вечер обещал быть томным, но не  Краеву сулил он отдохновение. И хотя на одной из проблем он поставил жирную, заключительную точку, сердце томилось грузом неопределенности, который надо было снести, ни покачнувшись, ни усомнившись в его необходимости.

Душа отдыхала лишь, когда он смотрел на Тёму, полностью сосредоточенного на игре и не ведающего ни грусти, ни печали.

Тёма уже приобрел кое-какие навыки в обращении с ракеткой, и ему время от времени удавалось подать волан, как, и положено, снизу. Это движение было трудным по исполнению и по образному восприятию. Ему казалось, что лишь стоит разжать пальцы, удерживающие пушистый волан, так он сразу же упадет на землю. Тогда Тёма не успеет ракеткой, словно лопатой (так говорит папа), зацепить его и подать вперед. И он суетится, нервничает, он не понимает, что для того, чтобы волан коснулся земли нужно время, а его сполна хватит Теме и на замах, и на удар. Боязнь «не успеть» максимально приближала ракетку к волану, и удар не получался. Вот опять расстройство: волан упал у ног, хотя до этого лежал на ракетке. Вон папа, когда замахивается, то ракетки не видать, но она как-то находит волан, и он летит далеко и сильно. Загадка.

Тёма устал, но ему кажется, что еще чуть-чуть и он научится подавать. Самое главное в эти годы успеть к самому важному, интересному, невиданному, неизвестному. К самому, самому…. Чтобы самому стать самым, самым…Потому надо торопиться, но…. Поспешай, не торопясь, - так говорит папа. У Тёмы так не получается, и вообще это выражение не очень-то понятно ему. Как это: поспешать и не торопиться. Это же невозможно. От этих мыслей игра совсем разлаживается. Папа видит это и говорит самым спокойным голосом:

-Отдых 15 минут.

Они садятся на край песочницы, и Тёма сразу же начинает концом ракетки копать в песке длинный лаз. Он так увлекается своей работой, что забывает о предыдущей игре.

-Пойду домой, отнесу ракетки, а потом покатаемся на велосипеде, - заметив новую увлеченность сына, предлагает отец.

-Ура! – соглашается Тёма и продолжает возиться в песке.

Краев берет волан, ракетки и идет к входной двери своего пятиэтажного дома. Выйдя из-за деревьев, окружавших игровую площадку, он сразу же видит детину из веселой квартиры. Тот закрывает проход к двери. Метров за десять до сближения Краев начинает сверлить глазами подвыпившего незнакомца, чтобы тот освободил проход. Тот невольно повинуется и отступает в сторону, складывая на груди, исколотые татуировкой руки.

-Ты, чего вылупил зенки? – сверкая очумелыми от выпивки глазами, рычит бугай.

-Хочу и смотрю, - отвечает как можно спокойнее Краев, хотя внутри у него все клокочет от ярости, - ты же не девица красная?

-Так смотреть, как смотришь ты, нельзя.

-Ого! Зэки стали командовать, как можно на них смотреть, и как нельзя. Дискуссию откроем?

-Я не понял, что ты сказал, интеллигент вонючий, но мне не нравится, как ты пялишься на меня.

-Поди чай, не баба, чтоб смотреть на тебя ласково. Или ты, все-таки, баба?

В квартире на первом этаже выключили музыку, а потом смолк и гомон. Окна из веселой квартиры выходили прямо на подъезд. Стало понятно, что друзья услышали перепалку своего собутыльника. Краев не считал себя опытным драчуном, умеющим первым и без промедления бить в лицо. В детстве таких бойцов его ватага не приветствовала, тогда больше, так сказать, боролись. Он лишь отслеживал ситуацию, цепко выискивая со стороны противника малейшее нападающее движение. На окно тоже приходилось поглядывать: вдруг что-то бросят в голову. И хотя путь формально был свободен, Краев не рискнул войти в дверь, тем более, что  видел краем глаза, что к месту событий подходит Тема, услышавший взволнованный голос отца. Он мог попасть под свалку. Краев резко поднял и, выпрямляя ногу, несильно, как бы предупреждая, ударил противника в грудь. Тот пошатнулся, но на ногах устоял.

-Кикбоксер, что ли? – спросил он.

-Да, да, - подтвердил Краев, прилаживаясь другой ногой продолжить атаку, но соперник словно прочитал его бесхитростные мысли и сумел перехватить не резко выпрямленную ногу. Тогда Краев подпрыгнул на свободной ноге и двинул ее со всей тяжестью тела на опорную ногу татуированного. Тот упал, стукнувшись головой об асфальт, и на мгновение потерял сознание. Краев навалился на него всем телом. Правая рука до сих пор мертвой хваткой сжимала ракетку, теперь уже сломанную от падения и превратившуюся в своеобразный кинжал, с торчащими, дубовыми сколами, словно бритвами. Беззащитное горло соперника белело прямо под его рукой. Достаточно было мельчайшего напора на сонную артерию, бьющуюся в напряжении в десяти сантиметрах от своеобразного клинка, и Краев стал бы убийцей. В состоянии ли аффекта, или нет, не важно. «Двинуть? – успел он сам себя спросить, глядя на вылезающий из-под края футболки синий луч татуировки, и признался себе, что нельзя. Пусть даже это горло принадлежит матерому убийце. И тут же навалились на руку соседи, кто-то истошно, высоким от страха голосом закричал: «Убивают!», и их растащили в разные стороны.

Краев пришел в себя: рука до сих пор сжимала белыми, бесчувственными пальцами сломанную рукоятку. Другой рукой он взял сына за руку и, сотрясаясь от мелкой, незаметной для глаз дрожи, поспешил в квартиру.

«Вот оно – Будущее, скорое и решительное, что «приходит» порой без малейшей задержки. Только держи карман шире и принимай, - нервно думал он и ходил, как зверь, по маленьким комнатам-клеткам. - Бог, что ли меня проверяет на «вшивость»? Ну, прям полоса испытаний сплошная, - уже успокаиваясь, анализировал он. - Что-то будет дальше?»  И в душе росла благодарность за нравственную силу, что спасла его от непоправимой ошибки ярости.

6

Перед решительным моментом Краев любил гулять по древнему губернскому городу, в котором, может быть, сам Павел Чичиков собирал свои мертвые души. Родной город был по преимуществу двухэтажным, полукаменным, купеческим. Редкие, построенные в классическом стиле дворянские особняки с многочисленными флигелями, конюшнями и садовыми участками, скрытыми за фасадами, на 2-3 центральных улицах изредка перемежались массивными домами сталинского типа, чувствовавшими себя на дворянско-купеческом фоне «Титаниками» среди утлых буксиров. Война невольно прекратила бесцеремонное вмешательство в купеческий стиль, и центр города остался практически неизменным до сегодняшнего дня. Не будь этих неуклюжих громад, город можно было бы превратить в единый и неповторимый посад, густонаселенный героями Александра Островского, Максима Горького, Антона Чехова, Ивана Бунина. Доходные дома, ночлежки, чайные, воровские притоны, ямщицкие, кузнецкие, плотницкие слободы и выселки. Застывшая музыка истории столетней давности.

В родном городе Краева дома, с поры его детства, назывались не по номерам, а по именам их создателей, точнее, владельцев. И каждый раз, пешком прохаживаясь под сенью вековых лип, он вспоминал эти фамилии, будто переворачивал неподъемные каменные листы исторической летописи. Краев жадно вглядывался в таинственные, плотно закрытые листвой кустарников купецкие дворы, вход в которые непременно шел через кирпичные арки с массивными, коваными воротами. За этими арками потомки древних родов качались на старинных качелях, играли в персональных песочницах, и даже пинали футбольный мячик. Когда-то и он познал прелести подобного «заключения» в глухих дворах, где так легко, словно в машине времени, относило тебя на столетие назад, а, может быть, и  больше. Стоило только крепко-крепко смежить дрожащие ресницы и постучаться в двери подсознания. 

Кому-то тяжко ощущать себя одинокой песчинкой на историческом, обширном, временном поле, с которого люди регулярно накашивают объемные копны нужных им фактов. Но не Краеву. Нравственная сопричастность с прошлым, с его многочисленными предками, поила и кормила корни его жизненного злака, не позволяла переродиться в сорняк, или истлеть пылинкой на проезжей дороге.

В это утро он также с удовольствием прогулялся по любимым местам и, загодя, пришел в кабинет. Навел порядок на рабочем столе, внутренне собрался и позвонил Оксане.

-Краев, - как обычно представился он и без заминки, узнав по ответному «да» её голос, стал говорить дальше, - я принес Тургенева...

Он знал, что единственный телефонный аппарат в ее комнате стоит у неё на столе, и сегодня Краев, повторяя, как молитву, полюбившиеся слова «ныне и присно», был уверен, что трубку поднимет именно она. Он уже точно решил, что она и есть та женщина, которую он терпеливо искал, что именно она нужна ему. Если это так, то вперед надо идти смело, не оглядываясь и не сомневаясь. На противоположном конце провода застыло напряженное молчание, будто там тоже поняли, что наступил решающий момент…

-…надо встретиться.

-Где?

-Через пять минут на лестничной клетке, где раньше.

-Хорошо, - еле слышно прошептала Оксана.

Он сделал выбор, и обсуждать его даже с самим собой ему не хотелось, он не допускал никаких вариантов. Не рассчитывал их, как в шахматах, пойду туда – получу то, пойду сюда – получу это. Будто озарение свыше подсказало ему первый и единственно правильный шаг, и он, облегченно вздохнув, пошел смело туда, куда оно позвало.

Так, говорят старики, начинались истории всех святых храмов, всех святых дел. Приснился голос, гласящий: строй отрок здесь церковь, и ни шагу назад. И строили, и постригались в монахи и монахини, и становились святыми. «Бог позвал», - так говорят в народе. Краеву никто не снился в эту ночь, никто и ничего не советовал и не приказывал. Но Бог позвал, и чувство это было солидарным и выстраданным.

Оксана немного нервничала, оглядывалась по сторонам, боясь, что кто-то увидит и разнесет по всей конторе об их встрече на полутемной лестнице черного хода. Уловив несуетливое спокойствие Краева, она тоже как-то незаметно для самой себя успокоилась, и доверчиво взглянула ему в глаза. Серо-зеленый свет его глаз притягивал. Передавая книги, он предложил, чуть волнуясь:

-Пойдемте завтра вечером после работы погуляем по набережной.

Он все еще обращался к ней на Вы. Оксана растерялась от неожиданности предложения. Она предполагала, даже надеялась на такое продолжение событий, но вот прозвучало слово, то, что точно не воробей, и надо выпускать на волю свои чувства. Нет, недаром, она ждала изменений в жизни, приближала их мечтами и предчувствиями.

-Пойдемте, - почти с радостью согласилась она, испытав при этом непонятное облегчение. Словно птица, которой открыли дверцу клетки, предлагая вечную свободу.

Краев смущенно улыбнулся, и улыбка его подтвердила ей наверняка и откровенно, что он ждал от неё согласия давным-давно. Она смотрела на него внимательно, не моргая, пытаясь уловить хоть малейший намек на победную снисходительность, от которой она убежала бы как от огня, молча и без оглядки. Взгляд его успокоил ее полностью.

- Где встретимся? – спросила она, отводя в сторону счастливые глаза.

- Через полчаса после работы у памятника матросам. Знаешь, где это?

- Конечно, - тихо шепнула она, и душа её взмыла вверх, как у той птицы, наконец-то, пропевшей на свободе свою заветную песню… 

И почти всё у них в дальнейшем пошло по любви, уму и чести. Повзрослевшие сыновья и их дети радуют, а сами они нет-нет да и вспомнят тот случай и с фатальной улыбкой произнесут: «ныне и присно, и во веки веков слава любви».