Младший лейтенант госбезопасности Литовской ССР Александр Светлов очень спешил к коменданту Ковенского укрепрайона. Бегом бежал, как сказали бы в его родном Великом Враге, привольно раскинувшемся на крутом берегу Волги. Ему легко ходить по горам: с малолетства привык. Подъем к мощной крепости, построенной еще в прошлом веке, Светлов преодолел быстро. Молодой: всего лишь 34 год идет.
Сверху, с чистого, голубого неба вдруг надвинулся невидимой, но плотной волной рев авиационных моторов и вскоре заполнил всё поднебесье. Показалась армада бомбардировщиков с прикрытием звена визжащих «Мессершмиттов». Они смело летели над Каунасом, направляясь, вероятно, на Даугавпилс, где находилась крупная оборонительная крепость и военная база Красной армии.
Первый день войны. Еще не было никаких официальных сообщений, и немногочисленные пешеходы, растревоженные тягучим, прерывистым гудением, с опаской и интересом глядели в небо. И разные выражения были у этих лиц. У прозорливых – тревога, порой страх, у наивно-доверчивых – недоумение. И трудно сказать, какие из них преобладали.
Небольшую ночную бомбардировку Каунасского железнодорожного вокзала и знаменитых крепостных фортов самые опытные и искушенные жители сочли лишь зловещим предупреждением, не более. Они поняли, что немцы не хотят больших разрушений в городе. Значит, уверены в своих силах и скоро будут здесь. Скорее демонстрация, чем настоящая авиационная атака, сказала им: железная дорога – блеф. Не убегайте по ней: все равно догоним и разбомбим.
И город оцепенел. Лишь истошно взвывали в истерике женщины еврейских кварталов, лихорадочно пакующие чемоданы, да показались ранее незаметные старики в старомодных, пыльных шляпах с длинными бородами и пейсами. Было из-за чего паниковать: до Восточной Пруссии всего-навсего полсотни километров. Все евреи Литвы, и не только они, а на всех западных территориях уже не один год как гудят от ужаса известий, приходящих из Польши, Германии, Чехии. Гетто, звезды Давида на домах и на спинах, нарукавные отличительные повязки и надписи.
Литовцы же затаились, притихли в ожидании перемен: многие из них помнили опыт первой мировой войны: смерть к убегающим более беспощадна, чем к остающимся. Это все равно, что зайцу выскочить в чистое поле, над которым кружит страшный коршун…
Накануне, поздно вечером, Светлов в сопровождении двух солдат внутренней службы срочно выехал в Кайшядорис, небольшой городок в четырех десятках километрах восточнее Каунаса, где была задержана диверсионная группа, готовившая взрыв железнодорожной полотна, ведущего на восток, к Вильнюсу.
Единственный уцелевший диверсант, развязно задрав рыжую голову, молчал. Он не отвечал ни на один вопрос, даже под угрозой расстрела, так как вздрогнул, услышав слово «кончать». Значит, по-русски понимает. Два других подельника свое уже отговорили, тихо полеживая рядом с будкой обходчика с накинутыми на головы мешковиной. Убитого в короткой и яростной стычке милиционера железнодорожники увезли на дрезине.
Разглядывая широкоскулое, крепкое в челюстях, породистое (так определил Светлов), не потерявшее при аресте уверенности лицо с римским хрящеватым носом, хищно вырезанными ноздрями и злыми глазами, он терялся в догадках. Такие упорные экземпляры ему ещё не попадались. Синеватого цвета рубашка с черной жилеткой и короткие, полосатые штаны явно претендовали на народный литовский костюм, будто его владелец с парабеллумом торопился на летний праздник песни. И тут, будто Светлова кто-то дернул за язык, он спросил имя главаря по-немецки. Тот помолчал, собираясь с мыслями, и словно приняв вызов, ответил на своем родном языке.
За те полгода, что Светлов был прикомандирован Москвой в Литве, он исколесил её вдоль и поперек. Работал со старой русской агентурой по выявлению активистов «пятой колонны», «брал» и таких вот «песняров» с военной выправкой. Да и сам вербовал агентов среди отъезжающих на жительство в зону влияния немцев или в саму Германию. Согласно пакту Молотова - Риббентропа такие перемещения допускались.
Диверсант заговорил, и его самоуверенные, резкие, бичом бьющие немецкие слова, за которыми стояла, по его мнению, вся мощь Германии, обдали Светлова кипятком. «Вот тебе бабушка и Юрьев день, - чуть не закричал он от потрясшего душу прозрения. - Немцы нагло отрезают отход наших войск, а мы чухаемся, боясь провокаций. Значит, война! И не сегодня, так завтра».
И застучала кровь в висках, и заломило в затылке, надо быстрее эвакуировать жену с детьми: восьмилетнюю Инну и 4-х летнего Толика. Зачем, ну зачем он торопил их с выездом из Москвы? Писал трогательные письма, звал, тосковал. Ведь знал, хорошо знал, что война будет. Ведь не ему же, оперативнику НКВД, вбивать в голову миф о несостоятельности слухов о грядущей войне СССР и Германии, подобный тому, что распространило неделю назад ТАСС в газете «Правда»!
Томка, вот молодец, будто чувствовала недоброе, тянула время, не выезжала к нему. Только в апреле, когда его начальника Вадима Журавлева вызвали в Москву, Светлов уговорил его заехать к нему, пожить у него, не путаться с гостиницей и забрать на обратном пути Томку с детьми. Светлов нахваливал свою недавно полученную отдельную, трехкомнатную квартиру на Преображенской площади в новом, огромном доме на первом этаже, с ванной и отдельным туалетом. «Одно неудобство – остановка троллейбуса под окнами. Шумят они», - говорил, гордясь, Светлов и щурил неулыбчивые, карие, цыганские глаза. И уговорил, и Журавлев согласился, и взял записку, четвертушку листа, срочно вырванного из амбарной книги и усыпанного черными тараканами торопливых светловских букв.
Надо срочно возвращаться в Каунас, предупредить Томку, чтобы тихо и быстро собиралась, и отправлять, отправлять в Москву. А что делать с пленным диверсантом? Оставить в распоряжение красноармейцев? Или расстрелять «при попытке к бегству» и как оказавшему сопротивление при допросе? Нет, нет. Светлов решительно покачал головой. Надо выполнить долг и сдать его в штаб округа, там-то найдут к нему ключики и расколют его, как сухое полено.
Он впился глазами в немца. Вся страна нежится в постельках, смотрит радостные сны, не догадываясь о грядущих испытаниях, а он, наверное, первый из советских людей, допрашивает первого противника еще не начавшейся войны. Лицо, как лицо. Ровесник ему, судя по виду. Не мальчик. В диверсантах юноши обычно не ходят. Ладно скроен, крепко сшит. Вон, какая грудь широченная.
В ночь Светлов не решился ехать с таким важным «языком», к тому же всё равно нужно подробно описать происшедшее и составить протокол первого допроса. Светлову не пришлось даже задремать в эту короткую летнюю ночь, писал бумаги, думал, курил, но не это отлучало его ото сна. Сжатые в комок нервы постоянно вздрагивали от малейшего шороха, ожидая непоправимую беду.
Когда же в три часа ночи загудели в предрассветном небе многочисленные моторы, а через десять минут в стороне Ковно, или Каунаса, черт его побери, не все ли равно, как его теперь называть, показались дымные шлейфы пожаров, Светлов ни секунды не сомневался. Война, которую долго ждали, готовились к ней, другое дело как - хорошо или плохо, началась. И случилось это, как всегда неожиданно, как внезапно приходят все события, о которых много говорят, пишут, обсуждают, пытаются что-то решить, найти обходные пути и развязки. И никто на белом свете не знал будущего лица новой войны, не догадывался и не прозревал вглубь её (да и как, и кому - это можно было сделать) жестоких сражений, миллионов смертей, измен и подвигов, нечеловеческого напряжения и моря слез. Её величество История решила так. Простым людям оставалось самое малое – поправить решение истории и переломить хребет войне.
Резкий, металлический рев бомбардировщиков разбудил всех ночующих в сторожке. Солдаты выскочили к полотну дороги и задрали головы в небо. Еще не совсем рассвело. Габаритные маячки на самолетах не горели, и темные корпуса их, напоминавшие тела хищных акул, чудовищными призраками проскальзывали над тихой, безмолвной землей, лесами, реками. В их чревах дремала ненасытная смерть.
Как только самолеты отбомбились и вернулись назад, в Пруссию, они выехали в Каунас. Солдаты в великом недоумении беспрерывно донимали Светлова вопросами, как старшего и по званию, и по возрасту. Он угрюмо молчал, не отрывая глаз от дороги. Она была пуста. Её пустота тоже беспокоила Светлова. Ему казалось, что все уже должны знать о начале войны и предпринимать какие-то срочные меры. Но везде царила сонная тишина. Проскочили уютное местечко Жежмаряй, а дальше уж совсем пошли лесные и не жилые места: знай, да поглядывай по сторонам. Светлов успокоился, но на всякий случай расстегнул кобуру.
Немец, сидевший сзади со связанными руками меж двух красноармейцев, заметив движение Светлова, повеселел и стал хвастливо болтать нечто неподвластное советскому разуму. Что завтра здесь будут доблестные германские войска, которые наведут порядок, а вы, камрады, он шутливо повел глазами в сторону бойцов и Светлова, будете висеть на перекладине.
-Ты, еще сумей дожить до завтра-то, - с угрозой сказал Светлов, набычив голову.
Немец, однако, не унимался.
«Верно, многое знает», - подумал Светлов, а вслух приказал бойцу:
-Ну-ка дай ему по кумполу, чтоб язык проглотил.
Красноармеец охотно двинул хвастливого немца прикладом трехлинейки в крепкую челюсть так, что тот сразу же обмяк, уткнувшись головой меж передних сидений «Эмки».
-Вот так-то лучше, - впервые за утро улыбнулся Светлов. - Так же поставим на место и хваленый германский вермахт.
Солдаты заржали.
«Что им не смеяться, - думал вновь посерьезневший Светлов, - у них детей нет. Вольные птицы». О себе он не думал. Зачем, когда судьба его в руках наркома, а, значит, государства. Скажет старший командир «идти на передовую» - пойдет, прикажет «умирать» - умрет. Чего уж тут время терять на раздумья. Но вот Томка с детьми – это проблема, её надо решать немедля.
В управлении НКВД сотрудники были на ногах с пяти часов утра. Пока Светлов оформлял на «своего» словоохотливого немца различные бумаги и накладные, как на товар, время подкралось к полудню.
-Светлов, вас к начальнику отдела, - передал указание дежурный офицер.
-Здравия желаю, товарищ старший лейтенант государственной безопасности, - Светлов прищелкнул сапогами.
-Да будет тебе, вольно. Наслышан о твоих подвигах, - дружелюбно приветствовал его Журавлев, пожимая руку. – Своих видел?
-Нет, - загрустил глазами Светлов.
-Начальник управления и я решили отправить тебя в Москву с последними агентурными данными, архивом и прочими секретными бумагами. Полная эвакуация.
-Всё так серьезно? – спросил Светлов, невольно ловя себя на мысли, что вопрос его по-детски глуп.
-Немцы завтра, к вечеру, будут здесь, - Журавлев говорил медленно, выделяя каждое слово, будто учитель, читающий диктант школьникам. - Каунас - на направлении главного удара немецких войск. Так что беги к жене, предупреждай, чтоб собиралась. А потом к коменданту укрепрайон за справкой для Тамары и детей. Иначе их не возьмут вместе с тобой.
-Может за справкой послать вестового? Я успокою Тамару, побуду с ней и с детьми.
-Везде, если не полная паника, то нечто близкое к этому. Ты хочешь, чтобы со справкой что-нибудь напутали? Время есть. Мы ещё не собрали всех бумаг.
-А вы?
-У нас другое задание, - многозначительно бросил Журавлев. – Мы не многодетные, как ты. Попов сейчас выезжает в сторону укрепрайона, садись ему на хвост, - улыбнулся Журавлев…
Крепкий толчок в плечо отвлекает Светлова от мыслей о происшедшем за день.
-Пан официр, спешит? – с напускной слащавостью обратился к нему плотный и потный блондин с ухмылкой на бесцветном лице альбиноса.
Это ударение на первый слог в последнем слове быстро вернуло Светлова на грешную, очень грешную землю. «Спе`шит». Не раз он слышал это подобострастное, но злое предупреждение. Не спеши мол, а то допрыгаешься – с таким вот смыслом. Светлов отлично понимает, не желторотый птенец, что плечо подставлено специально, но сдерживается и обходит белобрысого парня слева. Сзади раздается смех. Светлов не оборачивается. Сегодня не наш день.
Он находит административно-хозяйственный отдел УРа и диктует слова справки дрожащей от страха молодой женщине. Светлову понятно её состояние: евреям сейчас труднее всех. На лице её одно желание: бросить все, вернуться домой, спрятаться в подвал и сидеть там тихо, как мышка. Или собрать минимум необходимых вещей и бежать, безоглядно бежать на восток от проклятых швабов.
Но военная дисциплина обязывает, и она, цепенея от страха, пишет, пишет зелеными чернилами, часто макая в них перо одиннадцатого номера. Ошибается, но не переписывает, а просто зачеркивает неверное. И с откровенной надеждой смотрит на каждого вновь входящего офицера: «Быть может, ты возьмешь меня из этого ада? Я буду…».
Кем она может стать спасителю, Светлов не успевает додумать. Впрочем, это и так ясно. Он быстро выходит из комнаты АХО и перечитывает справку. «Выдана настоящая гражданке Светловой Тамаре Ивановне с дочерью Ида 8лет и сыном Анатолием 4 года в том, что она действительно является женой уполномоченного НКВД Светлова (эвакуируется из гор. Ковно Литовской ССР)».
«Черт возьми, - чертыхнулся про себя Светлов, - одни Иды на уме. Наверное, дочь у неё так зовут. Но её понять можно. Сойдет». Он складывает справку пополам и идет в штаб.
Заместитель начальника штаба сорок четвертого управления УРа, пожилой, пшеничноусый майор с безумно усталым, бледным и мятым лицом скандинава машинально подписывает справки. В пухлых пальцах синий, мягкий карандаш. Удобно: мягкий карандаш не царапает бумагу. Ручка с чернилами куда-то запропастилась, а найти новую – нет времени.
«Это не по правилам, - хочет сказать Светлов, - справка, подписанная карандашом не действительна». – Но молчит. Времени на самом деле нет.
Широкий росчерк карандаша уходит за пределы отпущенной площади четвертушки листа. Всё понятно: устал. Не от подписей бумаг, а от неизвестности. Кто-то должен составлять и подписывать справки, характеристики, накладные, эвакуационные листы, подорожные, пока они кому-то нужны. Может быть, до самого прихода безжалостного противника, до самой последней минуты, разделяющей время и жизнь на «до и после».
Светлов облегченно вздыхает: судьба его, и семьи теперь определена. Пока определена. Лишь будущее покажет, насколько надежным было это определение. Майор тоже вздыхает, словно отвечая Светлову. Вздох его пропитан безнадежностью, словно бинт будущей, обильно пролитой кровью.
В канцелярии ставят дату и номер: 22 июня 1941г. №7/2206. Светлов перечитывает справку несколько раз, как бы пытаясь найти в ней некий потаенный смысл. Потом решительно свернул эту историческую бумажку вчетверо, сунул в нагрудный карман общевойсковой гимнастерки. Потом он оценит значение этих цифр. Всё потом. Сейчас некогда. Может, потом подросшие дети оценят трагизм этого дня.
Они лихорадочно грузились в вагоны специального эшелона, вывозящего в основном жен и детей руководящего состава Прибалтийского военного округа, партийные и военные архивы, заметно похудевшие после лихорадочной сортировки.
Журавлев помог им разместиться в одном вагоне, хотя посторонним людям быть рядом с секретными архивами запрещалось. Он так настойчиво хлопотал, заручившись мандатом начальника управления НКВД, что у Светлова даже мелькнула греховная мыслишка. «Все ли чисто было в Москве, когда Журавлев ночевал у Тамары две ночи?»
И тут же устыдившись своей ревности, Светлов крепко обнял Журавлева (какая к черту субординация: война) и сказал совсем по-русски, по-деревенски, словно в прощеное воскресенье.
-Прости, Вадим, если, что не так.
Журавлев отстранился недоуменно, все-таки городской парень из интеллигентской семьи, подзабывшей народные традиции, взглянул в отрешенные глаза Светлова и рассмеялся.
-Мы ещё напьемся с тобой на моей свадьбе! А ты прощаешься, будто закапываешь в могилу.
-Но ведь война. Она как гигантский котел. Всех перемешает, как пшенную крупу, - по-стариковски, рассудительно возразил Светлов.
-Тебе виднее, ты из деревни, - с улыбкой и показной обидой заметил Журавлев. – Пора. Прощайте.
Он повернулся к Тамаре, одетой, как прежде, до войны, в модное, цветастое, шелковое платье, легко и упруго охватывающее её стройную фигуру, словно она уезжала на отдых к морю, а не срочно эвакуировалась. Глянул на высоко взбитый по моде локон волос над гладким лбом, чуть замешкался. Справился с волнением, крепко обнял Тамару, и, ничего не сказав, потрепал по головам Инну и Толика.
Повернулся и пошел, не оглядываясь. «Вот если повернет голову, то встретимся», - загадал Светлов. Журавлев шел сквозь толпу прямо, не уступая никому дорогу. Видно в лице его было нечто такое, что встречные, едва взглянув на него, безропотно уступали дорогу, несмотря на давку, крики, суету.
Нет, не оглянулся…
Вал немецких танков катился за их составом так быстро, что порой казалось: не миновать паровозу, словно коню, запряженному в неподъемную телегу, плотных объятий голодного, немецкого медведя. Жестокие налеты вражеской авиации наваливались по несколько раз в день. Громкие крики: «Воздух! Воздух! Все из вагонов». Лица в песок, глину, чернозем. Узнали все виды почв до Смоленска. Разрывы бомб, свист осколков, хватающие за душу крики раненых. Жара, палящее солнце, пот, грязь, кровь, слезы. Подъем с земли. Перекличка. «По вагонам», - эхом разносилась команда.
Светлову не пришлось пахать носом родную землю, он неотлучно сидел при архивах, как верный цербер. Свист бомб и их разрывы болезненно обостряли мысли и чувства, и потому недоумение Светлова росло с каждым днем, с каждой бомбежкой, с каждым новым сообщением Советского информбюро. То, к чему их готовили на случай войны, все оказалось ложно. Немец не занимал, обстоятельно и не спеша, территорию, как предполагали их учителя о действиях будущего противника. Нет, он уничтожает, прежде всего, нашу военную и живую силу. Он перерезает коммуникации, нарушает взаимодействие между частями Красной Армии, танковыми проходами внезапно захватывает тыловые, казалось бы, города, окружая советские армии, сбрасывает десанты, сеет панику. Он даже находит время гоняться за их эшелоном.
Всё это с великим трудом, как новые книги в переполненный шкаф, укладывалось в сознании, раз за разом вытесняя с полок старые, прочитанные, потерявшие актуальность.
Им везло: прямых попаданий по вагонам не было, но стены их зияли дырами от пулеметных очередей фашистских штурмовиков, а кое-где изрыты ужасными осколками. Убитых наскоро хоронили возле железнодорожного полотна в мелких, второпях отрытых могилах. Над ними, первыми жертвами новой войны, женщины плакали навзрыд. Но странная особенность поразила Светлову. С каждыми последующими похоронами лица в толпе становились жесткими, они будто каменели, и лишь некоторые сердобольные попутчицы смахивали редкие слезинки. Люди постепенно ожесточались. Неверно было бы думать, что и сердца их становились такими же каменными, как лица. Нет, они уже многое передумали после первых потерь и ясно осознали, что война будет долгой, упорной и кровавой, а потерь не счесть. И надо привыкать смотреть смерти в лицо, не уклоняясь, не моргая, не хныча. Враг силен и безжалостен к нам, русским, советским, и мы не должны ему уступать, иначе не победить.
Разбитое по ходу пути полотно ремонтировали не только собственными руками. Появлялись ремонтные бригады, привозившие на дрезинах рельсы и шпалы. И тут только Светлов вздохнул с облегчением. Вид спокойной, слаженной работы железнодорожных рабочих, их деловитая сноровка, не выказывающая ни страха, ни смятения, ни в умах, ни в движениях, радовал. Жива, жива дисциплина, связующая бесчисленные винтики, цилиндры, поршни государственного механизма и общества в единый, мощный мотор. Вспомнился майор с пышными, соломенными усами из комендатуры УРа, спокойный Журавлев, перешедший на нелегальное положение в оккупированном Каунасе. Уж они-то, и он, Светлов, смогут достойно противодействовать врагу.
Тучами летавшие над головой самолеты почти все, без исключения, были немецкие. Никто их не прикрывал от воздушных разбойников. Как-то одна из многих бомбежек застигла их на автодорожном переезде. Эшелон чуть подали вперед, чтобы освободить проселочную дорогу от вагонов, и состав остановился. На этом прогоне железная и автомобильная дороги катились рядом, в непосредственной близости, как две катушки с нитками, наматывая пыльные, нелегкие километры.
Светлова, остающегося, как обычно, в вагоне, неведомая сила всегда приклеивала к оконному стеклу. Он жадно наблюдал за пикирующими бомбардировщиками, беспрепятственно атакующими поезд, пытаясь найти в прекрасном, синем небе хоть одну тень, один след или проблеск нашей авиации, истребителей или штурмовиков, виденных им ранее на аэродромах и на московских парадах в Тушино. И не находил, и задавался вопросом, на который боялся ответить. «Где же, где же они, так радовавшие ранее душу своей мощью и быстротой?»
На этот раз внимание Светлова привлекла «полуторка» с молодыми красноармейцами, разом упавшими на пол кузова при виде налетевших стервятников и решившими найти спасение меж низких деревянных бортов. Каким-то неестественным образом, обострившим все чувства, он перенесся в кузов этой хлипкой машины, услышал, как и юные солдаты, визг летящей сверху, прямо на него, бомбы, увидел её черную свинячью тушу, но грохот разрыва им уже был неведом. Он оглушил только Светлова, и тот от резкой боли в ушах инстинктивно сжал их руками и смежил глаза.
Увиденное потом часто будило его во время сна. На месте «полуторки» зияла яма от прямого попадания фугасной бомбы, а из воронки, крутясь и разбрызгивая кровь в разные стороны, вылетела оторванная, крепкая, молодая рука. Бесхозная рука ударила в то самое окно, у которого стоял Светлов, окропив его лишь легкими следами сукровицы. Они потом похоронили её в той самой ужасной воронке, что стала братской могилой прямо в центре проселочной дороги.
Светлов не считал себя трусом, да и сослуживцы знали, как он выбегал под пули из укрытия, чтобы не дать уйти преступнику, но переживания первых дней войны, словно катком, стремились раздавить его, сравнять с землей, чтобы изошел он тонким, неосязаемым прахом, дорожной пылью. Подобную тяжесть испытывали, наверное, все, кто встретил первые дни войны на западных границах. И совсем не удивительно, что эта нестерпимая боль сомнений, страданий, прозрений у оставшихся в живых после страшных дней разгрома переросла в неистребимую веру Победы значительно раньше, чем у других, знавших об этих днях понаслышке...
Эвакуируемых людей спасло то, что лежали они под полотном железной дороги с другой стороны состава.
Вечером, перед сном, Тамара сжала руками лицо мужа и спросила с тревогой за детей, за него, за себя:
-Когда это кончится? Сил моих нет.
Светлов нежно взял её руки, решительно опустил вниз и, столкнувшись с ней носами, глянул в глубину карих, молодых и прекрасных глаз.
-Томка, Томка. Милая моя. Это лишь начало. Сил потребуется так много и так надолго, как мы еще не представляем и не можем себе представить.
Она горько заплакала, бездумно и безропотно принимая жестокую правоту его слов, от которой сердце сжалось заочной скорбью о будущих потерях, может быть, и самого Светлова, и её самой, и уж совсем нестерпимых – их детей.
-Светлов. – Она иногда называла его по фамилии. – Светлов, я так боюсь за тебя, - она всхлипнула от жалости, истерично притянув его за отвороты расстегнутой гимнастерки.
-Ты же знаешь, я человек военный, и моя жизнь не принадлежит мне, - взяв её за талию, сказал он. - «Дан приказ – ему на запад, ей – в другую сторону», – попробовал он пошутить, вспомнив слова известной песни.
-Да, да, приказ, - как бы пробуждаясь от сна, прошептала Тамара. – Приказ, - выкрикнула она истерично, с силой ударив руками в грудь Светлова, и затихла.
Дети, обнявшись и тихо посапывая, спали. Инка набиралась сил, чтобы командовать Толиком, точно копируя мать, и следить за ним живыми воробьиными глазками, не отпуская от себя ни на шаг. Ни она, ни, тем более, Толик не понимали, что значит смерть, но Инка готова была защищать братика так, как закрывала их своим телом Тамара.
Они, молча, любовались детьми.
-Как хорошо, что мы в такой страшный час вместе. Все вместе, - вздохнула с благодарностью Тамара и обняла мужа обеими руками за голову.
Для него этот жест служил особым знаком. Сонно и умиротворенно стучали на стыках колеса. За окнами таилась сумрачно-легкая тьма июньской ночи, а в ней темными пятнами пролетали леса, деревни, отдельные деревья, вышедшие поближе к шумной дороге. Светлов обнял жену покрепче и впился в полные, соленые от плача губы её со значением, известным только им двоим.
-Нельзя, нельзя, война, - шептала она, с трудом переводя дух между поцелуями, а сама прижималась к нему, закрывая в истоме влажные глаза.
В закутке, отведенном специально для них в почтовом вагоне, было тихо и темно. Сердцу же, расцветающему ярким, благоуханным цветком в минуты страстной близости, было все равно, что творится за стенами несущегося в ночи поезда…
И всё же паровозы, несмотря на частые остановки, оказались проворнее немецких танков. Они ушли от погони. Начальник эшелона верно просчитал ситуацию, решив, что в Минске их никто не ждет. Чтобы не застрять в хаосе боев за столицу Белоруссию, он в Молодечно повернул на Полоцк. Ближе к Смоленску все немного отдышались.
Москва встретила их настороженно, как незаслуженно убежавших от смерти в тяжелые для родины дни. Они, пережившие бомбежки, обстрелы, видевшие смерть и кровь вблизи, сразу поняли, что рассказывать в тыловой, пока еще сытой и спокойной Москве обо всем, что они пережили, не следует. Сочтут паникерами, врагами, сеющими смуту. Как известно: пеший конному не товарищ.
На Лубянке сухо отметили заслугу Светлова в спасении важных архивных данных, но и только. Начальство не торопилось использовать его опыт агентурной работы. В их глазах открыто читался вопрос: «Как это ты, голубчик, сумел выскользнуть?», и замерзало глыбой льда заинтересованное недоверие.
Его прикомандировали к Дзержинскому райотделу НКВД. Светлов проверял личный состав формирующегося московского ополчения, оставаясь при этом сотрудником НКВД Литовской ССР, теперь уже не существующей. Новая работа угнетала, казалась игрушечной забавой, в ней он тоже усматривал примету недоверия, дающую начальству, в случае его ошибки, право сказать нечто такое: «Ну, что с него взять, ведь он сотрудник республики, занятой врагом».
Конечно, в ряды ополчения мог затесаться враг, чтобы при удобном случае переметнуться к немцу и выдать секретные данные. Светлов внимательно прочитывал сотни дел, вглядывался в позитивы нечетких фотографий, иногда приглашал на беседу того или иного ополченца. И писал рапорты начальству с просьбой направить его в действующую армию.
В октябре и Москва стала прифронтовым городом. Светлов, усвоив литовский опыт, при первой же представившейся возможности отправил Тамару с детьми на её малую родину, в город Горький, где жила теща. Обеспечив им более или менее безопасное жильё, Светлов внутренне успокоился. Его крестьянская душа, вся натура, взращенная в большой многодетной семье в условиях почти натурального хозяйства, высшей ценностью признавала человеческую жизнь и рабочие руки. Конечно, не только крестьяне ставят их во главу угла, но мировоззрение, носившее вполне определенный прикладной характер, вызревало в постоянном «общении» с тяжелым, физическим трудом, уважение к которому было залогом его успешности. Будут сильные, трудолюбивые дети – продолжится род, дело, возвысится хозяйство.
И потому, как бы ни звала работа, он, домашний по своей сути человек, в свободную минуту первым делом вспоминал жену и детей, стремился к ним всей душой. Светлов был уверен, что его мысленные обращения к ним, как молитва, сохраняют их, позволяют вечно быть на плаву. Но в домашности этой вовсе не просматривалось им ни малейшей попытки, или желания, даже думы, спрятаться за семейные дела, забиться в тесный и теплый домашний уголок и затихнуть там сурком, пережидая смертельную, военную бурю.
Напротив, укорененную веками в родную землю крестьянскую, кондовую суть мощнейшим образом раздражало присутствие на данной Богом русской земле чужих, иноплеменных людей, устанавливающих свои порядки, чуждые, противные национальному духу. В незваных пришельцах воплотилось всемирное зло антихриста, о котором рассказывала его мать, угроза родному дому, семье, детям. Это привнесенное со стороны зло требовалось искоренить, выжечь огнем, развеять пеплом над водой и землей, чтобы следов не осталось. Иначе сама русская жизнь, её поля, пажити, дома, дети могли превратиться в прах…
Наконец, о нем вспомнило руководство. То ли убедилось из других источников, что он ничем дурным не запятнал себя, то ли стало не хватать опытных кадров. Он успешно выполнил за линией фронта важное задание, вернулся цел и невредим, получил неделю отпуска и очередное звание лейтенанта госбезопасности НКВД. По общевойсковому табелю о рангах оно соответствовало майорскому.
Светлов привернул вторую «шпалу» на красные петлицы гимнастерки и поехал в Горький, всполошив своим приездом Тамару, детей, тещу. Четыре месяца войны сделали лицо его стальным, а взгляд неулыбчивым, сосредоточенным на главной мысли скорейшей победы над врагом. Так он смотрел с фотографии, для которой они позировали в знаменитом ателье Максима Дмитриева. Плечом к плечу его Тамара, красивая, осунувшаяся, может быть, усталая, но счастливая от близости к своему защитнику, опоре и надежде.
В Великом Враге, что чуть ниже Горького по Волге, жила его мать. Здесь всё, казалось, осталось по-прежнему: труд, труд, труд. Возможно, он стал угрюмее, но, одновременно, настойчивее и упорнее, отчаяннее, может быть. Немец подходил к Москве, и вся Русь, древняя, тысячелетняя, и нынешняя, молодая, советская, напряглась, сжалась пружиной. И у всех, и у каждого, бился в сознании один единственный вопрос-утверждение: «Выстоим!?»
-Сынок, ты много знаешь. Ну, скажи, утешь. Не отдадим Москвы? – спросила его мать, когда они остались наедине.
-Выстоим, мама, - отвечал сын, действительно много знавший, - выстоим, не сомневайся. Прогоним псов-рыцарей с нашей земли.
-Ты видел немцев-то вблизи? Какие они?
Светлов вспомнил 22 июня и немца-диверсанта. Как же доходчивее ответить ей на вопрос, волновавший многих? Ведь в глухих деревнях пошли разговоры о том, что немцы закованы в броню и бессмертны.
-Видел. Такие же люди, не лучше нас, поэтому и надо, и можно их победить. Помнишь, ты, как вдова солдата, выписывала у земства в первую мировую войну пленных австрийцев для уборки урожая. Немцы, как те австрийцы. Не страшные, верно? Скорее, жалкие.
-Береги себя, сынок, не лезь в пекло-то.
-Хорошо, мама, хорошо.
Что он мог ей сказать, как объяснить, что война не простой деревенский пожар, или горящий лес. На ней все сложнее, но и проще. На ней нет выбора тому, кто идет в атаку или в разведку.
Светлов надписал ей фотографию, погостил сутки, поцеловал и уехал, как оказалось, в вечность.
По деревне же пошел гулять шепоток, то ли восхищенный, то ли завистливый: «У Василисы-то сын, молодой, а уж майор. Далеко пойдет». Василиса крестилась, шептала про себя: «Типун вам на язык. Не сглазьте» и поплевывала через левое плечо.
В конце декабря Светлова направили в действующую армию: начальником особого отдела в бывшую шестую дивизию народного ополчения, получившую теперь №160. Далеко ехать не пришлось: дивизия сражалась за освобождение Наро-Фоминска. На Западном фронте планировалось новое наступление, а сил недоставало.
28 декабря, через два дня после взятия Наро-Фоминска комиссар дивизии выдал офицерскому составу новогодние бланки писем и посоветовал всем порадовать родных весточками с фронта. Светлов с удовольствием вертел в руках крепко пахнущий типографской краской бланк.
В правом верхнем углу его оттиснули военно-бытовую сценку. Тепло одетый красноармеец, в наглухо застегнутой шинели и шапке ушанке, с винтовкой за плечами, шутливо приподняв правую руку, «приветствует» замерзающего полуодетого немца, дрожащего у термометра, показывающего минус 30 градусов. Между ними лист отрывного календаря с красной единицей и надписью «январь 1942».
Чуть ниже и левее напечатано красными заглавными буквами приветствие: «Боевой новогодний привет с фронта всем родным и знакомым! А ещё ниже, но правее, петитом набрано: «Будьте уверены, мои дорогие, - в новом году я стойко буду драться за Родину и за вас. Буду бить немецких захватчиков до полного их истребления!» Последние слова: «Смерть немецким оккупантам!» - особо выделялись на общем фоне.
Декабрьское наступление Красной Армии под Москвой наконец-то показало немцам, где раки зимуют. Теперь и он, Светлов, принимает участие в наступательных боях и гонит самоуверенную нечисть прочь с родной земли. От осенней неприкаянности и хандры, когда Светлов остро переживал свою ненужность, не осталось и следа. Он с удовольствием надписал в верхнем углу конверта два слова «Действующая армия». В них выразилось многое, и сомнения первых дней войны, и прежняя, теперь полностью изжитая обида от начальственного недоверия, и нынешнее состояние счастья в своей определенности и причастности к великому ратному делу.
У Светлова, с утра пребывающего в хорошем настроении после представления комдиву, твердому и уверенному мужику, понравившемуся с первого взгляда, слова письма легко ложились на бумагу. «Как я, так и ты, заочно поднимем бокал вина в час нового года и скажем: «За дальнейший успех в боях и полный разгром фашизма в текущем году, за доблестных сталинских бойцов, командиров и политработников, за нашего полководца, нашего родного, всеми любимого тов. Сталина, пусть он живет долгие, долгие годы».
Писал приветствия, пожелания здоровья Томке и детям, и с грустью понимал, что, к сожалению, не удастся в наступающем году выбить немцев со своей территории.
Почти без передышки левый фланг 33 армии устремился под Новый год на Боровск. Понимая, что инициатива упущена, германское командование нашпиговало свою оборону дзотами и дотами, как опытный повар кожу судака фаршем.
Светлов не ходил с автоматом в атаку под проливным дождем немецких пуль, у него была своя работа, пусть неброская и невидная на глаз. Чем незаметнее она была, тем, значит, выше было её качество. Умевший ловить шпионов Светлов мог доверять, а при необходимости, которую чувствовал и прогнозировал на основе фактов, сомневаться в новых людях, попавших в его поле зрения. Приходилось работать с «языками», приведенными разведчиками в штаб дивизии. Разные они были, но в основном мало знающие. Разведчики отлавливали, в основном, мелкую рыбешку, но она отнимала сил больше, чем крупная.
Дотошный и въедливый начальник штаба Западного фронта Василий Дмитриевич Соколовский требовал точного знания о противнике. Он буквально выматывал душу у командармов данными о численности, вооружении, названии дивизий и полков противостоящих немцев. Светлов знал, что немец ещё очень силен и самонадеян, как тот первый диверсант. Декабрьское отступление от Москвы немецкое руководство считало временным. И не только оно, дух рядового состава вермахта тоже был не сломлен.
Цепкий умом и памятливый Светлов обращал на это внимание высшего начальства дивизии и армии, но первые наступательные победы несколько опьянили наше руководство, хотя упорные бои не давали на это права.
Бои шли за каждую деревеньку, высотку, печную трубу.
Как-то возле одной из них Светлов услышал разговор двух отдыхавших после боя бойцов. Удивительное дело, как сохранялись эти печи, символы русского быта, после немецкой тактики «выжженной земли». Огромные в размерах, с широким зевом, подчас аккуратно закрытым жестяной заслонкой, они возвышались среди сгоревших домов, возбуждая в бойцах яростную ненависть к фашистам. В абсолютном большинстве своем красноармейцы сами недавно отошли от таких вот деревенских печей, прощаясь с матерями-крестьянками.
Два бойца по-хозяйски расположились около печи, проверили тягу, наломали дров из наполовину сгоревшего, угольно-черного заборчика и затопили её, намереваясь подогреть банки с тушенкой.
-Вот фриц проклятый, все палит, отступая.
-Да, - вытянув две буквы в целое предложение, согласился второй, курносый и круглолицый парень с ямочками на щеках, - сколько лесу-то надо, чтоб отстроить заново.
-Освободить сначала надо, - вдруг со злостью возразил первый, раскуривая самокрутку, - чуешь, как немец толково воюет. За каждую деревеньку бьемся по два дня. Эдак за десять лет не дойдем до Берлина. Деревень-то в России тыщи. – Он желчно ощерил тонкогубый рот.
-Да, - эхом протянул второй, - тыщи.
-Прекратить разговорчики, - резко сказал Светлов, проходивший мимо по другую сторону печи и потому незамеченный бойцами.
-Так точно, прекратить, товарищ майор, - не испугавшись особиста, смело козырнул первый боец.
-Добьем фашиста в его логове!? – полувопросительно, но с приказной интонацией сказал Светлов.
-Так точно, товарищ майор, добьем! – разом ответили бойцы.
-То-то же. Держитесь молодцами, - с силой в голосе приказал Светлов, поворачиваясь.
-Будем держаться, - вскинулись бойцы, а потом, присев на чурбаки, замолчали.
-Да, - теперь подобно второму протянул первый, - особист - Человек. Другой бы за мое сомнение потянул бы в отдел, чтобы выслужиться.
-Да, - привычно согласился второй, - давай, наконец, подхарчимся что ли, - предложил он, переводя разговор на тему, более земную, близкую и понятную усталому телу и голодному желудку.
Война собирала свою жатву без устали, зло, напористо, словно выполняя некий план. То, что в мирное время сочли бы безнравственным, трудно переносимым, невозможным, теперь вошло в повседневный, рутинный оборот. Усталые разговоры о смертях и ранениях почти не задевали сознание. Смерть постоянно носилась в воздухе, словно сказочная Баба-Яга в ступе, задевая своим помелом то одного, то другого бойца, офицера, генерала. Все были равны перед ней, как провинившиеся сыновья перед строгим отцом…
Освобожденный город – это обширное поле работы особиста. Не остались ли замаскированные враги, их пособники: полицаи, бургомистры, шпионы. Когда другие отдыхают после боев, особист мотается по освобожденной территории.
К середине января, почистив и прибрав свое «поле», Светлов сел за очередное письмо любимой жене и детям. На днях корреспондент газеты «Красная звезда», застрявший на три дня у них в дивизии, сделал фотографии бойцов и офицеров. Светлов тоже попал под горячий объектив фотокорреспондента, и, вдумчиво прописывая слова, с удовольствием посматривал на свое фото. Бравый, чернобровый молодец в белом, овчинном полушубке прекрасно смотрелся на фоне двери безымянного блиндажа.
Он написал письмо и положил в конверт, как грохнул разрыв бомбы, от которого блиндаж подпрыгнул, но вновь попал на прежнее место. Разлившиеся по столу чернила так некстати подмочили прекрасные фото. Пришлось карандашом сделать приписку на отдельной четвертушке: «Фотокарточка, которую я подписал тебе, каким-то образом запачкалась чернилами. Извини за мою неаккуратность. Выбери лучшую, а похуже маме».
Последние слова царапнули слегка помраченное взрывом сознание. «Вот ведь упрямая философия семейной жизни. Недаром говорят, что женатые сыновья – отрезанный ломоть для матерей», - подумал он и поразился тому, что эта проза жизни так неделикатно и прямо проявилась в машинально написанных словах. Но исправлять ничего не стал. Начальник полевой почты дивизии Савин давно уже сидел в их блиндаже и радовался, что во время авиационной атаки оказался здесь, а не под бомбами «Юнкерсов».
***
Генерал-лейтенант Михаил Григорьевич Ефремов, командующий 33 армией, принадлежал к тому, очень редкому среди высокого начальства сорту людей, для которых мнение простых подчиненных было важнее суждений о нем вышестоящего руководства. Он очень взвешенно принимал решения, последствия которых могли безжалостно разделить солдат на живых или мертвых.
Бои за маленький городок Верею затянулись. Глубокие снега мешали продвинуть артиллерию на ударные позиции, а без мощной артподготовки он не решался бросать живую силу на хорошо укрепленные, огневые точки врага. Из головы не выветривался сухой допрос (по-другому не скажешь) начштаба фронта Соколовского. Тот жал и требовал от Ефремова скорейшего взятия Вереи любыми средствами, лишь бы выполнить приказ командующего фронтом Жукова.
Конечно, Жуков рисковый мужик, авантюрист своего рода в далеко идущих и не только военных замыслах. Однако, как считал Ефремов, везучий авантюрист. За такими любимцами фортуны люди тянутся, пытаясь схватить хоть крошку с их стола счастья. Странное дело, отмечал командарм Ефремов, ведь они с Жуковым земляки: родились и жили в десяти верстах друг от друга, но ни разу командующий Западным фронтом не посетил его армию в боях за Москву. Хотя в других армиях и даже меньших подразделениях, не раз.
То ли был уверен в знаниях и умении Ефремова командовать, то ли не терпел на дух. Второе предположение казалось Ефремову более верным, хотя бы по тону и смыслу разговоров. Да и разговаривал-то Жуков лично с ним очень редко, всё больше подставлял начальника штаба фронта, но стоял рядом, корректируя разговор. Почему? Десятки раз спрашивал себя об этом Ефремов и не находил удовлетворительного ответа. Не принимать же всерьез значительную разницу в росте: с почти двухметровым гигантом Ефремовым низенький Жуков смотрелся недомерком. Или ефремовский успех у женщин.
Хотя зависть до того бывает черна и не знает рассудка, что ей отнюдь не помеха возраст, звания и положение в обществе и на иерархической лестнице . Знал о таких случаях Михаил Григорьевич, ох знал, когда лысые комдивы завидовали кудрявым ординарцам. Был как-то случай на высоком приеме по случаю дня Красной Армии. Женщина, стоящая рядом с Жуковым, не скрывая восторга, сказала, увидев рослого и черноусого Ефремова: «Гренадер! С таким бы …».
Верею Ефремовская армия взяла лишь 19 января, на Крещение. На три дня позже, чем он обещал Жукову. В сильнейшие морозы, когда обнаженная рука, случайно коснувшись ледяной вороненой стали, примерзала к ней, оставляя остатки кожи, когда сдавливало горло при вдохе и вместо звонкого крика «Ура» вылетал сиплый простуженный хрип, когда к раскаленному от стрельбы стволу «Максима» прижимались как к родной русской печи. Сотни обмороженных, сотни убитых.
В ночь на 21 января, когда уровень спирта в термометре опустился ниже минус 40, ему по Бодо позвонил Жуков. Ефремов тут же напрягся, ожидая от своего земляка чего-нибудь неожиданного: ведь так редко было их очное общение. Необычайная любезность Жукова несказанно удивила Ефремова. Вместо накачки за Верею Жуков начал с пожеланий здоровья.
Хитер командующий фронтом, ох, хитер. Умеет, когда ему надо, улестить, подмазать, уговорить. То, что ему не удалось создать для немцев надежный котел под Ельней в сентябре 1941, видимо, кололо жуковское честолюбие до сих пор. Не вышла у него наступательная операция, которая могла бы по его словам переменить ход войны. Высыпались тогда немцы, как картофелины, из его плохо завязанного мешка. Сейчас Жуков хотел доказать всему миру, что он тоже может создавать надежные котлы и варить, и жарить, и парить в них немцев, как они это делали с нами на протяжении всего 1941 года.
Еще перед Новым годом, обсуждая в штабе фронта зимнюю кампанию на 1942 год, весь генералитет мечтал о ловушке немцам, подобной той, Вяземской, что немцы устроили нам в 1941. Что ни говори, а магия имен и названий, приобретших нарицательное значение, тоже довлеет над умами далеко не сентиментальных людей, какими считаются крупные военные начальники. Вязьма! Не было слова, которое звучало бы чаще в первые два года войны.
Узнав из донесений Ефремова, что оборона немцев западнее Вереи потеряла прежнюю упругость и плотность, Жуков и решил сотворить немцам котел под той же Вязьмой. Ефремов, конечно, не знал, что операция просчитана наспех, что многое в ней было на «авось», многое опиралось на желание прославиться, на силу русского солдатского духа. Даже воздушный подготовительный десант, как потом выяснилось, выбросили в гораздо меньшем количестве, чем планировалось, из-за отсутствия транспортной авиации.
Но Жуков напирал.
-Не ввязываясь в бой, стремительно выходите в назначенный район. С выходом связаться с десантом в Знаменке и Желанье и, не останавливаясь, к Вязьме, западнее её. Штабу армии от главной группы не отрываться. Нажимайте. Можете отличиться на этом, как никогда. Всё понятно? Доброго здоровья.
-Планы командования изменились, - говорил через час командарм своим комдивам и штабу. Нам, вместо окружения Юхновской группировки врага с севера и её уничтожения совместно с армиями 43, 49, 50, поставлена иная задача. Отрезать отход врага из Вязьмы на запад, - говорил сиплым, простуженным и казавшимся ещё более суровым голосом Ефремов, а в мыслях крутилась фраза Жукова: «Можете отличиться на этом, как никогда». Ефремову тоже не чуждо честолюбие.
-Не подрежут ли нам немцы корешок, ударив по нашим тылам от Юхнова и Гжатска, - засомневался начальник штаба Кондратов, - вот, если бы Юхнов был бы взят тогда другое дело.
-Приказы начальства не обсуждают, - перебил почти свои сомнения Ефремов.
Все поняли, что командарм уже принял к исполнению приказ, хотя и был он устным.
-Надо сформировать ударную группу, которую Жуков приказал возглавить мне, и, пользуясь оперативным простором, ударить западнее Вязьмы. Нам помогут с юга кавалерийский корпус моего однокашника по академии Павла Белова и десантники, уже выброшенные в район Желанье и Озеречня. С севера от Калининского фронта навстречу ударят конники 11 корпуса и 39-ая армия. Для укрепления ударной группы нам передают доукомплектованную людьми и техникой 160 дивизию.
-Ура, - сдержанно порадовался Кондратов.
-Ударную группу я предлагаю создать из четырех дивизий: 113, 160, 329, 338. И двигаться так. Смотрите на карту.
Все стали следить за карандашом командарма.
***
Сердце Светлова с утра в тот день было спокойно. Он писал очередное письмо любимой жене и детям, сообщал, что получил зарплату и завтра вышлет 400 рублей, что жив, здоров и им того желает.
Днем их собрал комдив и приказал подготовиться к дальнему, секретному переходу: провести беседы с бойцами, проверить исправность техники, взять максимальный запас горючего, продовольствия, медикаментов. Время выступления 21-00.
Через двое суток ударная группа 33-ей армии сгруппировалась около села Темкино. «Выбросили» две разведгруппы с рациями к Лосьмино и Знаменке, чтобы корректировать безопасность движения по занятой врагом территории, и вслед за ними отправились в беспримерный поход на Вязьму. Впереди по проселочным дорогам на машинах и пешим (на лыжах) строем пробивала дорогу 160-ая дивизия. Без танков
Они двигались в северо-западном направлении длинными, трещавшими свирепыми морозами ночами с лунной «подсветкой», полагая, что остаются незамеченными для врага. К рассвету подыскивали подходящую деревню и располагались на отдых. Немцев в них не было, ранее произведенная Ефремовым разведка верно докладывала об этом в штаб фронта.
Яркое солнце переливалось в пушистом инее алмазами, изумрудами, топазами и другими драгоценными камнями. Теплело. Иней красиво обнимал, обволакивал все, что находилось в голубом поднебесье: ели, сосны, овины, стога. Белая до рези в глазах снежная пустыня расстилалась перед молодыми, полными сил бойцами. Вдали, у горизонта, синели зубцы древних, смоленских лесов, а перед ними по полю змеилась розоватая полоса краснотала и ракит, сопровождающая реку Угру, а, может быть, очередного её притока. Молодым парням, дурачась, хотелось крикнуть: «Мороз и солнце, день чудесный». В этой мирной тишине и абсолютном спокойствии забывалось, что завтра бой и смерть или страшное ранение.
Днем над местами их привалов летала «рама» немецкого разведчика, опускавшаяся так низко, что многие бойцы, скрипя зубами, настаивали на выстреле.
Тяжелые мысли не давали покоя Ефремову. Было отчего. Конечно, провести 12000 человек по занесенным снегом дорогам и целине, и остаться незамеченными невозможно. Но уж очень подозрительной показалась ему оперативность немцев. Буквально на следующий день после выхода над деревней, где он расположился со своим штабом, завис немецкий разведчик. Да, хоронились они в лесу, да, не разжигали костров и максимально маскировались белыми простынями. Потеряв эффект внезапности, их затея могла обернуться провалом. Так размышлял Ефремов, но пока своими опасениями ни с кем не делился. Да и внешняя видимость не располагала к таким откровениям.
Наконец, в ночь на 31-ое января его группа вышла к юго-восточной оконечности Вязьмы и сходу попыталась ворваться в город. Не тут-то было.
Здесь их ждали, как и опасался Ефремов. По той продуманной неспешности, с которой немцы отходили перед войском Ефремова и встретили выход ударной группы к Вязьме, нетрудно было заметить, что планы Западного фронта им известны. То ли из донесений собственной разведки, то ли кто-то из нерядового состава десантников, сброшенных в тыл противника в районе Желанье, попал к немцам и выдал планы русского наступления.
Три дня и три ночи ударная (её еще называли западной) группа 33-ей армии атаковала подступы к Вязьме, но безуспешно. В ночь на 4-ое ударили вместе с конниками Белова. Опять неудача. Потери были огромны. После 8-ого февраля атаки были прекращены. Воевать стало некем и нечем. На танки для ударной группы Жуков не расщедрился.
Еще раньше, в ночь на третье февраля немцы перерезали коммуникации 33-ей армии восточнее ударной группы. Диверсионно-партизанский отряд Владимира Жабо 17 часов бился в этот день против 4-ого полка СС, усиленного 5-ью танками и авиацией, но помешать полному окружению ударной группы Ефремова не смог. Силы были неравны.
Что оставалось делать Ефремову?
Переходить к обороне, отрывая в мерзлой, каменной, февральской земле окопы под огнем фашистской артиллерии и бомбовыми ударами «Юнкерсов», заходившими на позиции армии по девять раз в сутки, или занимать оставшиеся без немцев деревни? Или идти вперед, на Вязьму, на верную смерть осыпаемыми пулеметным огнем с визжащих свиньями «Мессершмитов», выполняя настойчивый приказ Ставки? Или назад, на восток, соединяясь с остальными дивизиями армии? А где она, не верная смерть?
Жуков разрешения на восточный прорыв не дал. Штаб фронта приказывал: держаться, держаться, отвлекая на себя силы противника. Информировал: 49-ая и 50-ая армии атакуют Юхнов с юга, и после его взятия придут на помощь. Советовал: создавайте мобильные, истребительные отряды и уничтожайте живую силу противника.
Каждый день шли бои, каждый день увеличивалось число убитых и раненых. Каждый день потери, потери, потери. Потом пришел Голод.
***
Командарм Михаил Григорьевич Ефремов привык смотреть смерти в глаза еще со времен Первой мировой и Гражданской войн. Та, не словесная, а истинная слава о требовательном и справедливом командире, не дающем в обиду своих подчиненных, удивительно быстро распространяется в войсках. Все четыре месяца, что Ефремов командовал 33-ей армией, эта слава, как Божий указующий перст, сопровождала командарма.
И потому дисциплина в дивизиях, полках и батальонах не упала, бойцы слушались командиров, а, следовательно, армия могла выполнять те задачи, которые ставил перед ней Ефремов. Армейский дух сплоченности и единства не покидал бойцов все последующие два с половиной месяца, в которые им пришлось сражаться в полном окружении.
Ослушаться и идти на прорыв и соединение с восточной группой своей армии, то есть не выполнить приказ Жукова, у Ефремова не хватило решимости. Потом, в марте и начале апреля, он горько сожалел об этом. В феврале ещё были силы, был наступательный задор, было продовольствие, оставались снаряды и патроны.
Приказ! Приказ! Слово это, как лезвие бритвы, идти по нему опасно, но свернуть в сторону – значит потерять всё. Или почти всё? Ведь если он, командарм, не будет выполнять приказы, то каким примером станет он для подчиненных ему солдат и офицеров? И в то же время отдающему приказы Жукову из теплой избы сложно понять весь ужас положения, в котором оказалась окруженная западная группа 33-ей армии под открытым небом в тридцатиградусные морозы, без продовольствия и боеприпасов.
Значит, он, Ефремов, окруженный без достаточного вооружения, боеприпасов, еды, должен донести до каждого красноармейца сложность этой борьбы, не столько с немцами, сколько с внутренними условиями нехватки всего и всех. И одновременно с этим он должен нарисовать неприглядную, но честную перспективу уменьшения боеспособности войск с течением времени и убедить Жукова в необходимости прорыва. Ведь он же не просит разрешения на капитуляцию. Сейчас, в феврале, он гораздо дороже отдаст своих солдат, идущих на прорыв. Ведь главное выбить больше немцев, чем потерять своих. В окружении руки связаны, а отбиваться одними ногами не столь хорошо.
Жуков не понимал или не хотел понять его аргументации. Может, доходчивых слов не хватало у Ефремова? Нет. Жуковым двигало естественное нежелание признать свой просчет. Если время работало против Ефремова, то Жукову оно помогало нивелировать промах, тем более, что разведка уже донесла о переброске 12 немецких пехотных дивизий из Западной Европы. Всегда можно донести в Ставку, что ударная группа 33-ей армии успешно отвлекает силы немцев под Вязьмой. И это будет правдой.
Новость о 12-ти вражеских дивизиях скоро станет известной Ефремову, и он в очередной раз пожалеет, что не ослушался жуковского приказа и не пошел в феврале навстречу 49-ой и 50-ой армиям, осаждающим Юхнов, пока «гости» из Европы не заняли боевых позиций. Бесконечные, нравственные муки, тщательно скрываемые, ругань со штабом Западного фронта и самим комфронта Жуковым превратили некогда могучее тело командарма в ходячий скелет, обтянутый кожей.
***
Конечно, Светлов не знал всех перипетий в большой военной игре, он совместно с комиссаром дивизии боролся с настроениями упадничества среди бойцов, объясняя им, что они по-прежнему надежный щит, заслоняющий Москву от немцев. И это тоже была правда. Она заключалась в том, что каждый из 12-ти тысячной армии Ефремова убитый в бою, умерший от ран, голода или тифа сделал то, доступное в его сложном положении движение, выстрел, взрыв, диверсию, препятствующие свободному движению проклятых немцев по родной земле.
Вечерами, когда немцы, закончив регулярные бомбардировки (теперь они не жертвовали своими пехотинцами, перепоручив разгром армии Ефремова авиации), ложились спать, Светлов писал письма Томке и детям. Спокойные, мужественные, немногословные письма, в которых радовался тому, что Инна учится на пятерки, и шутливо вызывал дочь на соцсоревнование. Перед 8-м марта поздравлял жену с днем бракосочетания, сожалел, что второй год подряд они в этот день не вместе, выражал надежду на скорую встречу. Только раз промелькнуло в одном из февральских писем, что они далеко от Москвы и воюют с озверелыми фашистами, как партизаны, и связь с ними только по радио и самолетами.
Дни прилета самолетов Светлов знал заранее. В его обязанности входило обеспечение безопасности посадки и вылета. Не все летчики были асами ночных полетов, особенно приземлений, да и те немногочисленные площадки для посадок транспортных самолетов, которые немцы старались засыпать фугасами, не всегда была готовы. Так что большинство тюков с вооружением, патронами и едой обычно сбрасывались на парашютах, а то и просто так, навалом. Их надо было искать по лесу, волками шныряя по сосновым и еловым борам под ярким мартовским солнцем. Большая часть из них попадала в руки немцев.
Последний самолет приземлился в ночь на 1-ое апреля. Посадочная площадка за день раскисла под лучами горячего, весеннего солнца, и лишь схваченная ночным морозцем, она выдержала приземление транспортного самолета. С мрачными лицами и исхудавшие от бескормицы офицеры приготовились грузить боевые знамена полков, дивизий, армии. Голодные, ослабевшие бойцы, покачиваясь, стояли рядом с самодельными носилками, на которых стонали тяжелораненые. Погрузкой руководил сам командарм.
Все понимали, что этот самолет – последняя ниточка, связавшая их с Большой землей. Как только был опущен трап приземлившегося самолета, первым по нему спустился молодцеватый, полнотелый полковник из штаба фронта. Он подошел к Ефремову и предложил отойти в сторону.
-Говорите здесь, - приказал командарм. - У меня от солдат секретов нет, - с нажимом на слово «солдат» добавил суровый Ефремов.
Полковник боязливо поежился, с опаской поглядел на небо с полной луной, опустил глаза и встретился с немигающим взглядом генерал-лейтенанта.
-Мне поручено, кроме письменного приказа о прорыве, передать на словах предложение Ставки вам, лично.
-Говорите, что вы мямлите, - усталого Ефремова раздражал холеный и явно трусливый штабной полковник.
-Ставка предлагает вам покинуть расположение вверенной вам армии.
-Это как? – изумился Ефремов. – Бросить армию в самую трудную минуту, чтобы спасти свою шкуру. А как мне жить дальше и смотреть людям в глаза Ставка не разъяснила?
Полковник вздрогнул от тихого бешенства в голосе командарма.
-Нет! Не нужно меня вывозить, как куклу, в тыл. Я с солдатами сюда пришел, с солдатами и уйду, - отрезал Ефремов.
***
Накануне прилета последнего самолета Светлов, не спеша, с любовью и грустью писал свое последнее письмо. То, что других писем от него не будет, он знал наверняка. Сердце-вещун подсказывало грустный исход. Не радовала и информация, что поступала от непосредственного начальника – главного особиста армии Камбурга.
Как бы мужественен и настойчив не был Ефремов в сохранении боеспособности своего войска, к началу апреля ударная группа под давлением немцев распалась на три части. Два месяца полуголодного существования, когда съедены все раненные в боях лошади, когда в частях, где не было коней, варили юфтевые сапоги, сделали свое черное дело. Любое, даже малейшее ранение у ослабленных голодом и жесточайшими простудами бойцов и офицеров вело к нагноению ран и заражению крови. Предполагаемый обоз раненых с их охраной мог составить не меньше двух с половиной тысяч бойцов. По словам Камбурга немцы сосредоточили в районе базирования штаба 33-ей армии элитные, хорошо обученные подразделения полка СС и полка особого назначения «Бранденбург-800». Свирепые, как обученные на людей овчарки, немцы готовы были на самое гнусное дело: убивать раненых, больных, мирное население, которое уходило вместе с армией Ефремова.
После скудного обеда, состоявшего из небольшого количества бульона из конины и разваренной ржи, Светлов сел за письмо. Расстегнув ворот гимнастерки, чтобы дать отдых шее и двум чирьям на ней, он подбросил в печурку пару сосновых поленьев и, с удовольствием ворочаясь, как медведь в берлоге, пристроился за грубо сколоченным столом в углу деревенской избы, где квартировал особый отдел. В окна непрерывным потоком лились солнечные лучи. Издалека доносились разрывы немецких мин и снарядов. Постоянная канонада притупила остроту шумового восприятия. Бои шли постоянно.
Теперь не радовал даже столь любимый, родной солнечный свет. Он же носит фамилию Светлов. От горячих лучей сугробы напитались водой, словно губка. Ходить по снегу – одно мучение, проваливаешься по колено, а ведь надо бежать под пулями, пригибаться, падать, вставать и опять бежать. Как это делать, когда бойцы и большинство офицерского состава были в валенках, которые через час ходьбы промокали насквозь и становились неподъемными, а мышцы от недоедания были дряблыми. Хромовые сапоги уже съели. «Словно Ванька Жуков жалуюсь, - подумал он о своих мыслях и улыбнулся.
Твердая рука вывела: «30 марта 1942г. Действующая армия». Написал и взгляд его посуровел. Да, это действующая армия, что бы там не писали фашисты в своих листовках, тысячами разбрасываемых с самолетов над деревнями, что находились в зоне их военного влияния. Он медленно заполнял привычными, маленькими буквами почтовую открытку, время от времени задумываясь.
«Добрый день родная Томка и мои шалуны Инуська и Толик. Воспользовавшись отъездом одного из наших работников, решил сообщить о себе. Во-первых, поздравляю Инуську и Толика с прошедшим днем их рождения и желаю им здоровья и счастья в дальнейшей их молодой жизни».
Светлов поглядел в окно, за которым весенняя капель слилась в единый поток, льющийся с крыши дома. Прислушался к веселому теньканью синиц, проникающему даже через закрытые окна в промежутках между громом разрывов. Увидел девочку Инну с черными, туго заплетенными косичками в школьной форме в белом нарядном фартуке. Соломенную головку маленького Толика, играющего со сломанным паровозиком. И тихо заплакало его усталое сердце.
Он достал из нагрудного кармана гимнастерки старое, январское письмо жены, где дети накарябали свои приветствия отцу. Иннины крупные, угловатые буквы складывались в понятные слова, а вот закорючки, палочки, галочки, кружочки Толика, лишь внешне напоминающие буквы, можно было «читать» сотни раз, и в каждом прочтении находить новый смысл. Главным сейчас был таков: «Не дай мне, папа, попасть в рабство к немцам».
Всё ли сделал Светлов, чтобы выполнить наказ сына? Может ли он сказать с чистой совестью слова: «Я сделал всё, что мог». Наверное, надо сделать большее, чем может его плоть. Перед последним, решающим боем (то, что он предстоит, знали уже все, хотя не было ни директивы штаба фронта, ни приказа по армии) надо так возвысит свою душу, чтобы она не дрогнула перед заоблачным полетом.
Он очень хочет жить, и оттого пойдет умирать. И не было в нем ни страха, ни смертной тоски, ни растерянности.
Светлов отвернулся от окна и продолжил письмо.
«Тебя поздравляю, как мать, которая позаботится об их воспитании и здоровье. Желаю и тебе, Томка, быть так же здоровой и продолжить воспитание детей в нашем советском направлении.
Я по-прежнему здоров. – Светлов потрогал чирей на шее и чуть не взвыл от боли. – Хочется увидеть вас, но условия войны пока не позволяют. Однако не теряю надежды на скорое свидание. С 1-ого мая будешь получать по новому аттестату, он уже выслан финчастью дивизии в райвоенкомат г. Горького на 1600 руб. Таким образом, в мае будешь получать немного больше.
Пока всего хорошего. Привет всем родным и знакомым. Целую крепко. Шура». Места на открытке не хватило, пришлось последние слова писать поперек, на полях.
После общения с Томкой на душе полегчало. Мелькнула шальная мысль: может, выберусь из котла живым. Но тяжелые предчувствия и знания боевой обстановки были сильнее, и надежда быстро угасла, как искра под дождем, не успев разгореться. Светлов ласково погладил висевшую на поясе галифе гранату Ф-1, запасенную на крайний случай. Она с последних дней марта стала неразлучной ему подругой. Патронов хронически не хватало, а то, что обещали доставить сегодня, распределят в основном среди бойцов. Ведь в последние дни винтовки больше использовались, как дубины, а не стрелковое оружие.
Прекрасный день настойчиво звал на воздух. Светлов присел на вытаявшую из-под снега завалинку и подставил черное от обморожений лицо солнечным, жгучим лучам. Кожа терпела недолго, начался нестерпимый зуд. Светлов отвернулся и, ощущая чей-то взгляд, посмотрел на плетень. Сидевшая на нем серая ворона была бесхвостой.
-Что, дружище? Тебя пытались поймать наши бойцы? Ничего, крепись, скоро у тебя будет очень много еды.
***
В начале апреля немцы сжали кольцо, усилили бомбардировки, минометный и артиллерийский обстрел, видимо, перед летней кампанией они решили вытащить занозу, сидевшую под Вязьмой. Комфронтом Жуков 11 апреля, когда весенней распутицей развезло все дороги, когда реки превратились в неоглядные озера, наконец-то подписал директиву №619 на выход ударной группы Ефремова. До своих оставалось всего-то ничего – один десяток километров по прямой. Всего лишь один.
Местом дислокации оставшихся сил западной группировки 33-й армии определили деревню Шпырево, где находился штаб армии. Последней, в 21-ноль-ноль 13 апреля подтянулась к месту сбора 160-я дивизия, а через два часа все пошли в прорыв. Впереди четыре сотни самых сильных парней-добровольцев с автоматами, потом штабная группа армии с Ефремовым во главе, за ней основные силы 160-ой дивизии. Параллельным курсом двигались части 338-ой дивизии. В арьергарде шла 113-ая дивизия.
Худощавый, жилистый Александр Светлов, умело владевший автоматом и знавший язык противника, шел в головной авангардной группе. Он, сохранивший силы в полуголодное время окружения, шутил, что у них, горьковчан маленький желудок, ссохшийся в голодные 20-ые годы, и ему достаточно ложки супа в день.
По булыжной дороге между селами Беляево и Буслава время от времени сновали танки и вездеходы немцев с пехотой. Так доложила разведка. Перед большаком поле. Хорошо, что не пашня, а матеро затравеневший пар, с обширными проталинами. Залегли. За дорогой столь нужный лес. Тишина, прерываемая шумом мощных моторов. Но грохот молодых, полных боевой страсти сердец заглушал тот неприятельский шум. Глаза странно и свирепо сверкали в лунном свете. Можно? Да. Вперед!
Успешно перевалив через большак, Светлов с бойцами тут же остановились в лесу, ожидая прохода штабной группы. Но, что это? Как только она показалась у дороги, откуда не возьмись, наехали бронетранспортеры, ударили с них пулеметы, сразу же скосившие, как росную, податливую траву, десятки бойцов и командиров. И тут же всё смешалось, потеряло осмысленность, стройность, порядок. Не растерялся лишь командарм. Он выхватил пистолет, поднял с ним громадную длань свою, и повел людей в неистовую атаку. Видимый всем, и врагам и своим, осыпаемый пулями, он шел, не сгибаясь, будто искал смерти. Но она обошла его на этот раз. Она порой любит поиграть в прятки, как кошка с мышкой, и отступает перед смелыми. Она приходит, когда её начинают бояться, стремятся уговорить и купить у неё часы, дни и годы.
То боевое и приподнятое настроение, когда в груди больно и высоко звенит боевая нота, не исчезло у Ефремова и после столь зловещего перехода через Беляевскую дорогу, разорвавшую армию на две неравные группы. Около двух тысяч бойцов и командиров остались с ним. Но когда его группа наскочила за одну, первую, ночь движения еще на две специально подготовленные засады, настроение у командарма испортилось. Все полнее перед ним вырисовывалась картина предательства, а исполнитель его «сидит», видимо, у него под боком, рядом, каждый день говорит с ним, улыбается, жмет руку, кричит здравицы за Сталина. Сознавать подобное для командарма было нестерпимо.
Через двое суток после начала прорыва Ефремов со своими бойцами пережидал день в Шумихинском лесу. Группа была еще монолитна и представляла значительную войсковую силу. Светлов подвел к отдыхающему командарму двух партизанских связных, что вместе с ним шли в прорыв. Они, прекрасно зная здешние леса, предложили Ефремову вывести его с небольшой группой к диверсионно-партизанскому отряду Владимира Жабо. И снова он отказался спасать только себя, хотя уже знал, что немцы охотятся специально за ним, только за ним. Он понимал, что одно лишь его присутствие воодушевляет солдат и офицеров бросаться на пулеметы, подавлять их и идти дальше. Не мог он бросить своих солдат, мнение которых о нем, как о человеке, он ценил превыше всего.
Тот десяток километров, которые захудалый спортсмен пробежал бы за один час, они шли с боями трое суток. Даже плохого бегуна организаторы соревнований на финише ждут до последнего. Уже ушел оркестр, свернуты и погружены на машины флаги и гирлянды, обозначающие финишный коридор, разошлись зрители, но судьи упорно ждут слабо подготовленного участника. Западную же группу Ефремова передовые части ни 43-ей, ни 49-ой армий в Новой Михайловке, Мосеенках или Жарах не встречали, а должны были согласно директиве Жукова.
Командарм сменил направление движения. Названия лесных деревень, через которые шли, а чаще обходили их ночами, путались в сознании слабеющих солдат и командиров. Возле очередной из них пуля попала командарму в копчик. Идти дальше он не мог. Его положили на прогретый весенним солнцем пригорок, а вокруг веселые, молодые сосенки, наполняясь свежей силой, стремились ввысь, в голубое, бескрайнее небо, куда теперь смотрели глаза героического командарма.
-Друзья, - прошептал он собравшимся вокруг него боевым соратникам, - простите меня за то, что не смог вывести вас раньше, зимой, ни сейчас. Да, они пока сильнее нас, но мы все равно победим это ненавистное, фашистское отребье. Победим непременно.
Он немного помолчал, набираясь сил, и вены на высоком, открытом лбу набухли так, что многие, видавшие и не такое, отводили глаза. Ефремов закусил нижнюю губу, и сквозь зубы выдавил:
-Теперь каждый волен делать то, что захочет. Небольшими группами выходить легче. Прощайте.
Офицеры отходили в лес и стрелялись. Немцы, услышав стрельбу стали бросать мины, точно ложившиеся возле командарма. Осколки разрывали солнечные стволы сосен, а из них вытекали золотые, духовитые, похожие на янтарь, слезы дерева. Смоляной запах перебивал вонь тротила, гари, пота. Природе плакала при виде подобного смертоубийства. Никто не услышал одиночного выстрела из пистолета, после которого голова Ефремова дернулась и отвалилась на бок.
Светлов лишь удивлялся своей сказочной везучести. Он постоянно был в бою, строчил из автомата, прижимая его опущенными руками к правому боку, как это делали немцы, отдавал какие-то приказания, ломился на пулеметы, от пуль которых, казалось, невозможно уйти, но оставался жив. У него мелькнула мысль, что судьба хранит его для какого-то испытания. Каким оно должно быть, он не мог предвидеть.
Патроны кончились. Отбросив ненужный автомат и скинув валенки, он ящерицей пополз под низко опущенными ветвями молодых сосенок. Заполз в какой-то овин на окраине деревни и затих обессиленный в горячечном, тяжелом сне, как человек, сделавший то последнее и важнейшее дело, на выполнение которого иные отводят всю свою жизнь.
Проснулся от гортанных звуков немецкой речи. Заглянул в щель между толстыми, из горбыля, досками. Невдалеке стоял эсесовский офицер с тремя автоматчиками. Они прочесывали лес, добивая раненых и безоружных красноармейцев, рассеянных по лесу вокруг деревни.
Была ли виной тому дифракция солнечных лучей вокруг узкой щели или в заслезившихся глазах Светлова образовался новый оптический фокус, но лицо немца с неестественным увеличением вдруг приблизилось к нему так, словно он посмотрел в бинокль. Этому самоуверенному, холеному немцу память тут же отыскала место. Июньский диверсант.
«Ну что ж, - подумал выспавшийся, отдохнувший Светлов, - вот оно испытание. Его надо выдержать». Он снял гимнастерку, потом нательную рубаху, содрогнувшись от прикосновения к чирьям, и снова натянул гимнастерку. Пропотевшая рубаха легко разорвалась вдоль одного из боковых швов. Отцепил от пояса лимонку, взял её в левую руку, а правой примерился к кольцу чеки, потом правой рукой накрыл белой рубахой левую руку с гранатой. В эту минуту он ни о ком не думал. Ни о матери, ни о жене, ни о детях. И ни о чем, только о деле. Всё уже передумано.
Стал выжидать, глядя в щель. Вот офицер поднял бинокль к глазам, и в тот же миг Светлов заскрипел дверью. Автоматчики моментально наставили на дверь смертоносные дула. Светлов широко, словно приглашая в гости, оттолкнул дверь ногой и выступил в полный рост, с поднятыми вверх руками, покрытыми белой рубахой. Офицер направил бинокль на него, сосредоточился, и отрывисто приказал – не стрелять. По мере того, как Светлов приближался к немцу, брови того поднимались все выше и выше. Он тоже узнал своего визави, опустил бинокль и с усмешкой ждал. На лице немца читалось предвкушение от удовольствия ударить этого русского Ивана в челюсть, как когда-то ударили его прикладом, попинать его ногами и выяснить, наконец: так кто же сильнее. И еще предвкушал он то, многое, что доставляет радость подонку унижением бывшего обидчика.
Не доходя пяти шагов, Светлов выдернул чеку и с вытянутыми руками упал под ноги эсесовцу. Последняя мысль опалила сознание радостью: «Получилось. Всё равно наша возьмет».
Взрыв заглушил все звуки просыпающейся природы. Наступившая тишина была долгой.
***
В Шпыревском лесу, где эсесовцы добивали раненных красноармейцев, не селятся даже птицы. Люди обходят его стороной.
Немцы, отдавая дань мужеству Ефремова, торжественно захоронили его останки в деревне Слободка.
По приказу Сталина из гильз, собранных на местах боев за Вязьму, скульптор Евгений Вучетич в 1946г. отлил в честь командарма Михаила Григорьевича Ефремова громадный многофигурный памятник с главным героем в центре.
Майор Светлов числится без вести пропавшим.
9 мая 2010 г.
Комментарии