Заместитель начальника штаба сорок четвертого управления УРа, пожилой, пшеничноусый майор с безумно усталым, бледным и мятым лицом скандинава машинально подписывает справки. В пухлых пальцах синий, мягкий карандаш. Удобно: мягкий карандаш не царапает бумагу. Ручка с чернилами куда-то запропастилась, а найти новую – нет времени.
«Это не по правилам, - хочет сказать Светлов, - справка, подписанная карандашом не действительна». – Но молчит. Времени на самом деле нет.
Широкий росчерк карандаша уходит за пределы отпущенной площади четвертушки листа. Всё понятно: устал. Не от подписей бумаг, а от неизвестности. Кто-то должен составлять и подписывать справки, характеристики, накладные, эвакуационные листы, подорожные, пока они кому-то нужны. Может быть, до самого прихода безжалостного противника, до самой последней минуты, разделяющей время и жизнь на «до и после».
Светлов облегченно вздыхает: судьба его, и семьи теперь определена. Пока определена. Лишь будущее покажет, насколько надежным было это определение. Майор тоже вздыхает, словно отвечая Светлову. Вздох его пропитан безнадежностью, словно бинт будущей, обильно пролитой кровью.
В канцелярии ставят дату и номер: 22 июня 1941г. №7/2206. Светлов перечитывает справку несколько раз, как бы пытаясь найти в ней некий потаенный смысл. Потом решительно свернул эту историческую бумажку вчетверо, сунул в нагрудный карман общевойсковой гимнастерки. Потом он оценит значение этих цифр. Всё потом. Сейчас некогда. Может, потом подросшие дети оценят трагизм этого дня.
Они лихорадочно грузились в вагоны специального эшелона, вывозящего в основном жен и детей руководящего состава Прибалтийского военного округа, партийные и военные архивы, заметно похудевшие после лихорадочной сортировки.
Журавлев помог им разместиться в одном вагоне, хотя посторонним людям быть рядом с секретными архивами запрещалось. Он так настойчиво хлопотал, заручившись мандатом начальника управления НКВД, что у Светлова даже мелькнула греховная мыслишка. «Все ли чисто было в Москве, когда Журавлев ночевал у Тамары две ночи?»
И тут же устыдившись своей ревности, Светлов крепко обнял Журавлева (какая к черту субординация: война) и сказал совсем по-русски, по-деревенски, словно в прощеное воскресенье.
-Прости, Вадим, если, что не так.
Журавлев отстранился недоуменно, все-таки городской парень из интеллигентской семьи, подзабывшей народные традиции, взглянул в отрешенные глаза Светлова и рассмеялся.
-Мы ещё напьемся с тобой на моей свадьбе! А ты прощаешься, будто закапываешь в могилу.
-Но ведь война. Она как гигантский котел. Всех перемешает, как пшенную крупу, - по-стариковски, рассудительно возразил Светлов.
-Тебе виднее, ты из деревни, - с улыбкой и показной обидой заметил Журавлев. – Пора. Прощайте.
Комментарии