И потому, как бы ни звала работа, он, домашний по своей сути человек, в свободную минуту первым делом вспоминал жену и детей, стремился к ним всей душой. Светлов был уверен, что его мысленные обращения к ним, как молитва, сохраняют их, позволяют вечно быть на плаву. Но в домашности этой вовсе не просматривалось им ни малейшей попытки, или желания, даже думы, спрятаться за семейные дела, забиться в тесный и теплый домашний уголок и затихнуть там сурком, пережидая смертельную, военную бурю.
Напротив, укорененную веками в родную землю крестьянскую, кондовую суть мощнейшим образом раздражало присутствие на данной Богом русской земле чужих, иноплеменных людей, устанавливающих свои порядки, чуждые, противные национальному духу. В незваных пришельцах воплотилось всемирное зло антихриста, о котором рассказывала его мать, угроза родному дому, семье, детям. Это привнесенное со стороны зло требовалось искоренить, выжечь огнем, развеять пеплом над водой и землей, чтобы следов не осталось. Иначе сама русская жизнь, её поля, пажити, дома, дети могли превратиться в прах…
Наконец, о нем вспомнило руководство. То ли убедилось из других источников, что он ничем дурным не запятнал себя, то ли стало не хватать опытных кадров. Он успешно выполнил за линией фронта важное задание, вернулся цел и невредим, получил неделю отпуска и очередное звание лейтенанта госбезопасности НКВД. По общевойсковому табелю о рангах оно соответствовало майорскому.
Светлов привернул вторую «шпалу» на красные петлицы гимнастерки и поехал в Горький, всполошив своим приездом Тамару, детей, тещу. Четыре месяца войны сделали лицо его стальным, а взгляд неулыбчивым, сосредоточенным на главной мысли скорейшей победы над врагом. Так он смотрел с фотографии, для которой они позировали в знаменитом ателье Максима Дмитриева. Плечом к плечу его Тамара, красивая, осунувшаяся, может быть, усталая, но счастливая от близости к своему защитнику, опоре и надежде.
В Великом Враге, что чуть ниже Горького по Волге, жила его мать. Здесь всё, казалось, осталось по-прежнему: труд, труд, труд. Возможно, он стал угрюмее, но, одновременно, настойчивее и упорнее, отчаяннее, может быть. Немец подходил к Москве, и вся Русь, древняя, тысячелетняя, и нынешняя, молодая, советская, напряглась, сжалась пружиной. И у всех, и у каждого, бился в сознании один единственный вопрос-утверждение: «Выстоим!?»
-Сынок, ты много знаешь. Ну, скажи, утешь. Не отдадим Москвы? – спросила его мать, когда они остались наедине.
Комментарии