И это «прощайте» прозвучало так резко и неожиданно, и так не вовремя, что Маша вздрогнула: «Что же он прощается-то, зачем?» Логически вроде бы безупречно: ведь действительно царю больше не придется встретиться с престарелыми старшинами. Но зачем, при встрече, тут же и прощаться? Ей тогда показалось, что вся площадь непроизвольно вздрогнула, и как бы выдохнула из своих легких несогласие с последним словом, с этим преждевременным прощанием. Не только она, наивная 17-ти летняя девчонка, а многие и многие солидные, искушенные жизнью люди удивились, и оно, удивление, легко читалось на их непроницаемых, на первый взгляд, лицах. Словно легла на лица тончайшая, невесомая, мелкоячеистая паутинка, ничего не закрывающая, ничего не искажающая, но паутина. Нудная, прилипчивая, ненужная. Стряхнуть бы её, убрать. Нельзя! Будто легчайший, неслышимый шелест, как шум в ушах, как полет осеннего листка с березы, но такой ощутимый, что заставил чувствительных дам приложить к глазам надушенные платочки, утирая мнимые слезы, то ли умиления, то ли разочарования.
Кругом толпы народа. Богобоязненного и верноподданнического или дерзкого и самовластного? Император с ним уже простился. Заранее...
«Здесь слишком сильно реагировали и раньше на все события, а сейчас, и говорить нечего. Столица в опасности. Никто не знает, что будет завтра», - продолжала она письмо.
Нет. Были люди, кто отлично знал, куда и как надо двигаться, чтобы поднять власть, брошенную в дорожную грязь буржуазными либералами.
«Действительно исстрадалась, измучилась бедная Русь, и ты, её бедное дитя, изболелось сердцем. Правда ли, лучше б мы были сейчас детьми, а золотая бы юность совпала с ожидаемым лучшим будущим».
Недавно, она с милой своей Надюшей обменялась резкими письмами. Разошлись во взглядах на выбор Надей жениха. И, конечно, не политика интересовала подруг более всего.
«Сию минуточку получила твое громадное послание и тороплюсь с ответом. Несомненно, временная вспышка между нами прошла, и не будем её помнить. Я ведь всё поняла, что вышло у тебя, то письмо под настроением, о чем я писала. В свою очередь извиняюсь за свои резкости в ответе: на меня нашло тогда сомнение, правда ли ты обо мне так резко изменила свое мнение, и под влиянием твоих нареканий, вдалась в обидчивый тон».
Маша вспомнила выпускной общий гимназический бал, проходивший в мужской гимназии на Благовещенской площади с её выпускниками. Вспомнила молодого человека с четкими усиками на бледном лице с усталым, небрежным выражением холодных глаз, танцующего с подругой.
«Сейчас я прочла твое письмо с умилением, оно вышло из-под пера живое, прочувствованное, милое, родное, все равно, что мы поговорили. Я, когда читаю твои письма, то мысленно уношусь в наши комнаты и слышу, как ты говоришь наяву. Получай мое письмо и так же успокойся, все давно забыто, ты меня вовсе ничем не обидела. Я вполне понимаю твое настроение и сочувствую, разделяю желание забыться. Как раз вчера 1-ого октября я у одних знакомых заводила граммофон и пела под него с горячим чувством арию из Дубровского: «О, дай мне забвенье, родная! Согрей у тебя на груди …» и вместе с героем я в звуках забылась так хорошо, так сладко…».