Михаил Чижов

 И, может быть, только чайка заметит,

что в лодке не стало меня.

                           Л. Дербенев

I

Три дня лил дождь. Не нудный, ноябрьский, как положено по календарю, а сильный, временами грозовой. Могучие платаны покорно никли под нескончаемыми струями воды, теряя последние листья, оранжево-желтые, резные, красивые. Их безжалостно мяли торопливые пешеходы, редко вспоминая об их весенней свежести. Из водосточных труб с шумом стекала вода, превращая улицы в реки. Звуки от бесчисленных ударов капель о жесть, черепицу, палые листья сливались в единый, многоголосый гул, перекрывающий остальные звуки большого города. Во всем пространстве между реками-мостовыми и свинцово-пепельными тучами, крепко зацепившимися за отроги Альп, висела стойкая водяная пыль.

Неумолимая стихия, казалось, хотела навсегда смыть Цюрих в долину.

Накануне прилёта делегации из России, к вечеру, неожиданно просветлело. Подул свежий северо-восточный ветер, быстро сдвинувший дождевые тучи на запад.

-Повезло русским с погодой, - с легкой, еле заметной усмешкой сказал Вернер, встретившись со мной в аэропорту Клоттен.

-Да, ветер с родины, - сдержанно ответил я: с Вернером  я познакомился за два дня до этого.

-Волнуетесь?

-Не без этого.

Клоттен. Маленький городок вблизи Цюриха - воздушные ворота восточной Швейцарии. Сейчас мне тяжело здесь бывать: волею судеб я был вовлечен в печальные события в июле 2002 года, когда из-за ошибки авиадиспетчера фирмы «Скайгайд» в небе над Боденским озером столкнулись в воздухе два самолета, транспортный и пассажирский, в котором летели дети из России.

В фирме был свой русско-немецкий переводчик, меня же пригласили для обслуживания большого количества родственников погибших русских детей. С нас, приглашенных переводчиков, взяли подписку о неразглашении услышанного и узнанного. Что может сравниться с горем родителей, потерявших детей-подростков, тем более таким трагическим образом? Миг и их не стало. Лучше не вспоминать и не представлять.

Прожив к тому времени в сытой и благополучной Швейцарии девять лет, я был потрясен: не всё так гладко в Швейцарском царстве-государстве. Хотя и привык я к холодной расчетливости немцев (их в этой части страны абсолютное большинство) и к бездушному их педантизму, но мне было стыдно за плохо скрываемое высокомерие швейцарцев перед русскими. Земляки мои, раздавленные безутешным гор, не замечали тонкую презрительность в словах пресс-секретаря авиационной фирмы, обслуживающей полеты. Не забыть, как русские поразились его словам, что в правовом государстве виновника наказывает не фирма, а органы юстиции. Наверное, это правильно, но почему руководство «Скайгайда» не торопилось отдать Нильсена под суд? Тогда-то я понял, что сила государства – не фикция, а вполне осязаемая и наблюдаемая реальность. Не стало мощи у России, и изменилось к ней отношение на всех уровнях западного мира. Какое там «любит – не любит», «плюнет – поцелует», «к сердцу прижмет – к черту пошлет». Слаба страна – получи презрение и жители её. Это одного русского, например, меня, мужа немки, они терпят и относительно доверительны со мной. Но, когда русских много, их надо прессовать… 

В откровенных беседах с земляками часто всплывало слово «судьба». Из Уфы они могли лететь напрямую. Не полетели. В Москве опоздали на один из рейсов. Потеряли еще день, оформляя визы для двух новых сопровождающих, вероятно «блатных». Всем было ясно, что ожидание – не спортивная резина для лыжников. Может лопнуть. Но ждали. Ждали … смерти?

Удивительная эта вещь – время! Чем дольше живешь на свете, тем более властно охватывает тебя чувство двойственности его неуловимой основы: оно движется и будто стоит на месте, сохраняя каждый миг жизни человека. Мгновения, как скорлупа ореха, прочно держат нас в плену бытовой суетности, а, разрушаясь, выбрасывают в хаос необъятного времени. И будущее мы можем лишь спрогнозировать, представить по прошлому опыту, что из ореха точно вырастет куст лещины, а не кокосовая пальма. На кусте, если не растопчут росток, появятся скромные сережки, потом орехи. Но человек – не куст лещины. Лишь самонадеянные последователи Каббалы утверждают, что человек может поправить свое будущее. Нет, нам дано только настоящее, даже прошлое нам не под силу…

II

По аэропорту разнесся голос диктора, и от неожиданности я вздрогнул:  «Произвел посадку самолет «Аэрофлота» рейса Москва-Цюрих». Самолет с Родины. Родины, которую я покинул десять лет назад, и где у меня остались сын, дочь и, казалось, навеки забытая бывшая жена.

Вот опять мне придется заниматься с земляками. Хорошо, хоть цель у них другая, более приятная и благородная: ознакомление с организацией экологических служб Швейцарии.

Рядом со мной Вернер Штольц, спокойный молодой человек с неулыбчивыми глазами, ответственный представитель швейцарской экологической фирмы, пригласившей делегацию из России. Я узнал об этой фирме два дня назад, и должен признаться, что мне изрядно повезло. Этот контракт свалился как манна небесная, и я рад заработать гораздо больше, чем мне дают литературные переводы.  На своей работе Хильда, моя жена, услышала разговор своих подруг по работе, будто фирме «Грюншвисс» требуется на две недели русско-немецкий переводчик. Смущала меня экологическая тематика будущих переводов, никогда ранее к ней близко не подходил, но, здраво рассудив, что сфера экологии – это часть повседневной жизни, не математика же с физикой, в конце концов, смело пошел на собеседование.

Когда я устраиваюсь на работу, даже временную, всегда вспоминаю рассказ Марти Ларни, прочитанный ещё в юности в какой-то советской газете, кажется, «Неделе». Парнишка, герой рассказа, очень смущался при разговоре с нанимателем, мямлил, прибеднялся, и всегда брали не его, а более смелых и обеспеченных. Кто-то подсказал ему, как в этой ситуации надо, по сути, хвастаться, что у тебя по жизни почти все есть, но вот немного не хватает и хочется большего. Сработало с первого раза.   

Хильда – филолог и лингвист, знаток немецкой литературы. Нам нравилось беседовать на лингвистические темы тогда, десять лет назад, во время первого моего приезда в Швейцарию со студентами университета иностранных языков в рамках первых студенческих обменов. Уже десять лет беседуем, славу Богу, не очень надоели друг другу. Практически я стал немцем, размышляющим на немецком языке как родном.

Сейчас же поймал себя на мысли, что стал думать по-русски в ожидании своих бывших соотечественников. Вот и они. Гости из России были несколько растеряны, а скорее, возбуждены и усталые после перелёта.       

Жизнь на западе приучила меня высокопрофессионально, а, точнее, системно относиться к своей работе. При подписании контракта предупредили, что в прибывающей группе будут представители органов власти различных уровней, бизнесмены от экологии, эксплуатационники городской инженерной инфраструктуры. И поэтому я изучаю русских даже по внешнему виду. Разные интересы, неожиданные вопросы, более трудный перевод. Вообще синхронный перевод труден, требует хорошей, цепкой памяти и мгновенной реакции, а, кроме того, многое зависит от длины фраз выступающего. Некоторые докладчики входят в наше положение и говорят короткими, ясными фразами, но есть такие, что намучаешься, и мне пришлось изучить стенографию для более точной передачи смысла сказанного.

Обычные слова приветствий. Группа окружила нас с Вернером, мужчины здороваются с ним за руку, некоторые, видимо, знакомы со времени его летней поездки в Россию. Руководитель русской группы, высокий брюнет, под метр девяносто ростом, с крупными, рублеными, словно топором, чертами лица, говорит с Вернером по-английски. Английский язык не стал для меня родным как немецкий. Вторым языком в университете у меня был французский, кстати, здесь, в Швейцарии, это самое лучшее сочетание, хотя вся молодёжь с высшим образованием свободно изъясняется на английском. С языковой точки зрения Швейцария уникальная страна. Здесь четыре государственных языка: немецкий, на котором говорит вся северо-восточная часть страны, примыкающая к Германии и Австрии, да и центральная тоже, юг «отдан» итальянцам и древним ретороманцам, вокруг Женевского озера, на западе, живут в основном французы.

Я, молча, наблюдаю за своими бывшими земляками: бессмысленно переводить восторженные восклицания. "16 человек и все говорят по-русски», - шутливо подумалось мне. Шустрый блондин в джинсовом костюме, сразу видно опытный и экономный путешественник, уверенно и грамотно отвечает на вопросы Вернера, в его речи чувствуется саксонский акцент. Потом ещё одна девица щебечет с ним на английском. Приятно, что русские так быстро вливаются в европейский поток, но таких, к сожалению, еще немного.  

Группа рассаживается по двум микроавтобусам и отбывает в гостиницу «Корона» или «Krone» по-немецки. Я слушаю, как они отпускают шуточки, бодрясь в незнакомой обстановке. Потом разговор затихает. Лишь временами слышны восторженные возгласы при виде красивых дорожных развилок, виадуков, тоннелей.

При оформлении делегации в отель моя задача состоит в том, чтобы разучить с постояльцами, не говорящими на европейских языках, номер их комнаты. Номер – это важно, это пропуск в ресторан по утрам к шведскому столу. Некоторым приходится писать транскрипцию этих числительных. «Цвай хундерт айнц» – 201. Немного забавно, но я терпелив.

Жизнь в Швейцарии научила меня терпеть и уважать любое мнение, пусть даже самое глупое; ценить его, зачастую только на словах, но не возражать. Прекословить здесь не рекомендуется априори. Вопрос: «Ты меня уважаешь?», который пытается решить почти каждый пьяный в России, здесь, в Западной Европе, и не только в Швейцарии, решён столетия назад, исходя из римского права, поставившего личность во главу угла. Россия  уникальная в этом смысле страна, где подавление личного «Я» - общегосударственная задача власти, поэтому русский народ безуспешно пытается найти уважение к себе, хотя бы в пьяном виде, согласно поговорке, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке.

Вернер представляет меня группе. Я раздаю всем визитные карточки, некоторые мужчины протягивают для приветствия руку, я пожимаю их. Лишь немногие пытливо вглядываются в мои глаза, и это меня радует: мне заранее неприятны разговоры по душам. Штольц дает русским полтора часа на отдых, объявляя сбор в холле гостиницы.

Для поездки домой на обед мне не хватает времени, и я, скромно перекусив в баре, удобно располагаюсь в кресле маленького холла, чтобы подготовиться к первой беседе. Прежде всего, официальная шпаргалка: информация о фирме. И через десять лет я поражаюсь умению западного маркетинга из пустого мероприятия или факта сделать объемную монографию. С улыбкой читаю «научное» определение: «Техническое содействие – это разнообразная по содержанию деятельность, финансируемая и осуществляемая организациями (международными и национальными, частными и государственными) либо отдельными специалистами для развития целевой группы». Здорово! Потом столь же развесисто расписываются причины, уровни, формы технического содействия для стран с развивающейся и нестабильной экономикой по поручению правительства Швейцарии и других стран-партнеров. Удастся ли мне в конце двухнедельного перевода понять, какую конкретную помощь оказывает Швейцария ныне ослабевшей России? Ведь когда много слов, то дел на удивление, мало…

Иногда я чувствую на себе внимательные взгляды портье, молодой по сравнению со мной женщины. Не хвалясь, могу сказать, что я еще хорошо сохранился в свои, близкие к шестидесяти, годы. Шесть дюймов росту, как сказал бы Джек Лондон, спортивная фигура, седеющие на висках черные волосы, чистое, без глубоких морщин лицо. Женщины непонятным образом чувствуют в мужчинах ту нужную им притягательную силу и большей продолжительностью взгляда дают об этом знать. Четвертинка еврейской крови влила в мой характер дозу авантюристичности, позволяющей легко сходиться с женщинами и умение гладко говорить. Она же помогла без мучительных угрызений совести столь радикально сменить страну местожительства и семью в сорок семь лет. Наверное, прав был актер Михаил Козаков, говоривший Олегу Далю: «Тебе бы хоть чуть-чуть еврейской крови, чтоб не быть столь серьезным и беспощадным к себе». Смешению кровей обязан я имени и отчеству: Марк Прохорович Поконов. Отец, русак из Нижегородского Поволжья, и питерская полукровка мать. Мне иногда самому смешно называть себя, представляясь по полному разряду. На еврейском имени настояла мать, а отчество и фамилия достались от староверов с отцовской стороны: «покон» означает обычай, порядок. Из знаменитых подобная гремучая смесь кровей была, пожалуй, только у Ленина. Последний год перед возвращением в уже революционную Россию он жил здесь, в Цюрихе, в доме номер 14 на Шпигельгассе – зеркальном переулке. На первом этаже, в витрине антикварного магазинчика, стоит небольшой бюст основателя первого в мире социалистического государства, состоящий из двух разноцветных половинок, между которыми вставлено двухстороннее зеркало, сзади тоже зеркало. Смотришь слева – Ленин красный, а справа – белый. Красноречивая символика – расщепленный ум. Кстати, на греческом языке это значит …шизофрения…

III 

К назначенному времени в холле появляются наши гости, расточающие запахи дорогого парфюма. «Слаборазвитая Россия», - с усмешкой подумал тогда я.

-В Швейцарии очень распространен трамвай – самый, как известно, экологический вид транспорта, - приступил Штольц к разговору.

«Учительство у Вернера, видимо, в крови».

-Линии его, - продолжает он, - проложены по основным и главным торговым улицам Цюриха, - поэтому фирма приготовила вам проездные трамвайные билеты. Прошу иметь их всегда с собой: штрафы здесь очень большие.

-Сколько? - тут же прозвучал моментальный вопрос.

-Шестьдесят франков, - ответил я.

-Ого, около тысячи двухсот рублей, - сделал валютный пересчет тот самый блондинистый шустряк, достаточно бегло разговаривавший с Вернером в аэропорту.

-Сейчас садимся в трамвай и едем в главный офис фирмы, где состоится презентация нашей программы в Швейцарии.  

Когда я здесь впервые появился, Цюрих понравился мне, прежде всего, обилием трамвайных маршрутов. Этим он был похож на родной Ленинград, ещё совсем недавно занимающий по этому показателю первое место в мире.  Трамваи везде! Кажется, они идут друг за другом впритык, все центральные улицы заполнены ими, что придает удивительную динамичность и деловитость городской жизни. Длинные вагоны ярко освещены и уютны, тканевая обивка кресел напоминает домашнюю обстановку, а широкие, чистые окна позволяют фотографировать на ходу. Откидывающаяся на остановках нижняя ступенька почти касается асфальта, и для пожилых, беспомощных людей это безусловное благо. Любовь швейцарцев к трамваю чрезмерна: в Женеве, около миссии ООН, недавно проложили линию ещё одного маршрута, хотя старых, кажется, достаточно.

Мы переехали из одного конца города в другой, почти к подножию горы Утлиберг, на тихий бульвар с раскидистыми старыми березами в привычном для ноября желтом одеянии. Невысокие трех-, четырехэтажные многоквартирные дома достопочтенных бюргеров. В наемном жилье мается подавляющее большинство швейцарцев – горожан.

В небольшой аудитории за круглым столом сидели мои бывшие соотечественники и слушали Штольца. Я переводил безостановочно: краткий экскурс по истории Швейцарии, зарплата работающих на предприятиях и безработных, численность населения, состояние экономики, которое, кстати, незавидно. Мало ли можно сообщить людям, впервые приехавшим в незнакомую страну? Подробно было рассказано о распорядке дня и будущих встречах и посещениях различных экологических структур Швейцарии. Пару раз Штольц, упоминая об ужинах в ресторанах, подчеркивал, что они будут без спиртного.

-Или за свой счет, - самовольно пошутил я, вызвав улыбчивое одобрение присутствующих.

Потом их приветствовал сам генеральный директор фирмы, которому после доклада русские подарили литровую бутылку водки.

-Любимый мой крепкий напиток, - с чувством произнес директор, вероятно, чтобы польстить гостям, которые понимающе закивали головами.

У меня пересохло во рту от этого темпа, да и по виду русских можно было понять, что и они устали и элементарно голодны. Смакуя из хрустальных стаканов минеральную воду «Henniez», они вызвали в моем горле настоящий спазм от нешуточной жажды, но времени, чтобы дотянуться до массивной стеклянной бутылки, налить воду в стакан и выпить, у меня не было. Сидевший рядом русский в кожаном пиджаке темно-бордового цвета примерно одного со мной возраста понял мое состояние то ли по взгляду на воду, то ли по изменившемуся тембру голоса. Он, молча, налил в чистый стакан воды и придвинул его ко мне.

-Спасибо, - прошептал я.

-Bitte schon, - ласково улыбнувшись, но с насмешкой ответил русский.

«Пиджак. Видимо, крутой бизнесмен», - подумалось мне. «Пиджак» задавал много вопросов, и его товарищи, сглатывая голодную слюну, уже поглядывали на него с плохо скрываемым осуждением. Чувствовалось, что он это понимает, и отчасти куражился, испытывая терпение остальных.

-Достаточно на сегодня. Сейчас мы посетим ресторан на горе Утлиберг, где попробуем национальное швейцарское блюдо – фондю, - наконец произнес Вернер. Он что-то пытался говорить о несварении желудка при употреблении этой пищи для некоторых людей, но мой перевод уже никто не слушал, и я замолчал, вопросительно взглянув на Штольца. Он по-детски развел руками и засмеялся.

С горы открывается прекрасный вид на ночной город с богатой иллюминацией из уличных фонарей и различных подсветок протестантских храмов, отражающихся в черной воде Цюрихского озера и вытекающей из него реки Лиммат. Каждая встреча с Цюрихом начинается с этого ресторана, в котором помпезно большие залы разделены в попытках создания уюта  на прямоугольные секции зеркальными стойками-оградками чуть выше человеческого роста. И каждый раз я, словно внове, переживаю то, что узнал в Швейцарии.

Фондю – коллективное блюдо, сравнимое по форме употребления с русской окрошкой в больших семьях, когда в центре стола огромная лохань, из которой в строгой очередности черпают расписными деревянными ложками. Вместо ложек здесь вилка-трезубец с длинной ручкой. На трезубец нужно закрепить кусочек хлеба с непременной корочкой или небольшую картофелину в кожуре и обмакнуть их в расплавленный сыр в большой миске, стоящей на горящей спиртовке, создающей нужную вязкость сыра.

Что ни говори, но многие народы шли в своем развитии в одинаковом направлении. Взять хотя бы еду из общих тарелок у русских или швейцарцев. Эти рудименты прошлого вполне объяснимы и укладываются в общий процесс эволюции. Затерянные в труднодоступных Альпах поселения древних франков и гельветов не хватало малопортящейся пищи, ведь молоко альпийских коров быстро скисало. Изобрели сыр, а потом и горячее блюдо – фондю, заменяющее и первое и второе. Общая кастрюля? Обилие мелкой посуды – обуза в горных условиях Альп и в русских деревнях, отрезанных от мира непроходимыми лесами и болотами. Обвинять же какой-то народ в дикости при использовании общей посуды, по меньшей мере, нелогично.   

Без спиртного тем не менее не обошлось. Вернер, чувствуя возбужденное состояние гостей, заказал сидр, слабое яблочное вино, подаваемое обычно к фондю. С голодухи русские быстро захмелели, потекла непринужденная беседа, прерываемая взрывами хохота над лингвистическими находками какого-нибудь острослова, имеющими отношение к слову фондю. Многим пришелся по вкусу глагол «нафондюрился» с вполне определенным смыслом.

Они нравились мне все больше и больше. Некая яркая, притягивающая к себе бесшабашность заставляла улыбаться официантов и чопорно сидящих за соседними столиками посетителей. Кто и когда пустил слух, затем усиленно раздутый, что русские скованы и тупоумны? Вероятно, это сделал тот, кто не блистал собственным остроумием. Как часто в жизни срабатывает принцип переноса проблем с больной головы на здоровую. Или миф о том, что русские любят есть-пить на «халяву». Многие годы жизни здесь, в Цюрихе, убедили меня в совершенно обратном. Я догадывался, кто способствует искажению представления о русских, и мне становилось порой стыдно за ту четвертинку в моей крови.  

 

Засиделись допоздна. Огни города с высоты800 метровкажутся ярче, чем вблизи, и многие пытаются сфотографировать изумительную панораму, несмотря на осеннюю тьму. У русских дорогие цифровые фотоаппараты с мощными вспышками, они просят меня сделать снимки. Я напрасно отговариваю их, но алкоголь делает многих настойчивыми. Особенно упорствовала одна фигуристая особа в обтягивающих дамские прелести брюках, прочувственно глядя на меня, объясняла преимущества своего уникального «цифровика».    

Мы не торопясь шли на последний электропоезд, скользя на промокших платановых листьях, засыпавших горную дорогу, серпантином вьющуюся от ресторана до железнодорожного полотна. Я поддерживал под локоток на скользком склоне владелицу редкого фотоаппарата и  рассказывал ей о древних кельтах.

Платаны вышли из трехдневного сражения с дождямисовсем обнаженными, смирившимися со своей зимней участью. Редкие оставшиеся листья – самые стойкие, они провисят на могучих деревьях до Нового года. Сырая плотность лесного воздуха отступала под напором восточного ветра в долину, почерневшие ветви обсыхали, стуча друг о друга. Меж быстро бегущих облаков проступали звезды, ставшие заметными после первого же поворота, плотно погасившего яркие огни ресторана.

Мы полной грудью вдыхали свежий, сухой воздух. Ночь, которая в городе показалась бы обычной, в альпийском лесу, среди гномов и кельтов, стала загадочной и неповторимой. Я это почувствовал по особому придыханию своей спутницы и по крепкому сжатию моей руки.

-Вам хорошо видно дорогу? – спросила она.

В её голосе слышалась сочувственная приветливость, вызванная отнюдь не рассказом о кельтах, а волнующей таинственностью осенней ночи.

-Я ещё не стар, - с пижонским намеком ответил я, и, почувствовав жеманность ответа, спросил: – Вам не холодно?

Она лишь плотнее прижала к себе мою руку. Я терялся в догадках.

В вагоне мы сели рядом и продолжили разговор.

-Старое название Швейцарии - Гельвеция, по имени гельветов, племени кельтского происхождения...

Она перебила меня.

-Об этом я уже читала в Интернете перед поездкой сюда.

-Молодец, - признал я, - это хорошая черта – знакомиться со страной перед поездкой в нее.

Она жеманно наклонила голову в знак благодарности.

-Спасибо.

-Кстати, пришла забавная мысль. Сегодня и Штольц, и директор фирмы говорили как о давно решенном факте, что в швейцарских Альпах нет крупных полезных ископаемых. А вот кельты, по свидетельству археологов, намывали на альпийских реках много золота, добыча которого измерялась тоннами. В могильниках найдены золотые шейные украшения в больших количествах, непохожие ни на какие ранее известные. Значит, кельты взяли все, лежащее, так сказать, на поверхности. Через пяток миллионов лет Альпы постареют как Урал, вот тогда-то и появятся редкие ископаемые.

- Не для нас.

Действительно, не для нас. Но как практична нынешняя молодежь. Сказала, как отрезала. Не владеть чем-то - значит, нечего забивать глупостями мозги... Не для нас!

Для нас же, родившихся в 40-ых годах, помечтать, пофантазировать было сродни занятиям по развитию воображения, что поощрялись в средней школе, да и ВУЗе. Попытаться заглянуть в будущее, наметить стратегию поведения, определить перспективу развития. Пусть не очень далекую, но путем собственного размышления.  

Не для нас!?

Мы расстались на вокзале.

Обычно я иду от вокзала пешком. В одиннадцатом часу ночи еще можно наблюдать, как рабочие ремонтируют трамвайные пути и прилегающую к ним часть дороги. Спокойно и с немецким тщанием. Каждый день, проходя мимо, я примечаю их порядок и темп работы. Общая для двух направлений железобетонная платформа, в которую вмурованы бетонные шпалы с анкерными болтами для крепления накладок, в том числе и резиновых, к рельсам, поэтому трамваи бесшумно двигаются по городским улицам. Заливка битумом, и опять бетон, и уже поверх всего асфальтобетон подведет черту добросовестной работе. Сегодня, тихо переговариваясь, рабочие в оранжевых комбинезонах режут полиэтиленовую плёнку и закрывают ею железобетонный бордюр, отделяющий автодорогу от путей, чтобы брызги от очередной бетонной заливки не попали на него.

Словно соблюдая неведомый ритуал, может быть присущий только человеку с русской кровью, я, молча, остановился возле рабочих, любуясь их продуманными действиями. Физический труд... Он тоже не для них, молодых?

IV

…Отец с детства приучил меня к конкретной работе, и от зримых результатов своего труда я испытывал неподдельное удовольствие. Особенно мне нравилось выпиливать лобзиком из фанеры полочки, подставки, карандашницы, шкатулки. Под руководством отца я овладел этим ремеслом уже в первом классе. Это было многоплановое действо.

Сначала я выбирал по журналу для выпиливания ту будущую вещицу, которую мне хотелось бы ласкать в своих руках. Понравившийся рисунок я закреплял на трехмиллиметровой фанере, подложив под него копировку, и, закусив губу, тщательно переводил узор химическим карандашом. Собирая все свои немногие силы, проковыривал шилом дырочки в тех замкнутых очертаниях, чтобы вставить туда пилку лобзика и прорезать пустоты, из множества которых составлялась, словно мозаика, прекрасная картина. Особенно тяжело было затягивать детскими слабыми еще руками пилку лобзика  в верхнем зажиме, не дотянув который можно было сломать пилку. Она выскакивала из крепления и ломалась. Это была трагедия. Я очень переживал, мрачнел, бубнил под нос ругательные, уничижающие себя слова. В те годы пилки для ручного лобзика были в страшном дефиците: приходилось искать их по всему городу.

Тысячи движений надо было совершить, чтобы получить законченное произведение. В длинные, зимние вечера такая работа, словно бегство от одиночества. Ко второму классу я уже отчаялся просить у родителей братика или сестренку и свободное время проводил с книгой или лобзиком, мысленно разговаривая с предметами, необходимыми для работы, как с друзьями. Самыми приятными были моменты, когда все детали готовы, и оставалось ошкурить их до бархатистой чистоты, склеить, а потом не спеша покрыть несколькими слоями лака.

Опилок желтоватой мукой сыпался из-под лобзика на руки, на спортивные штаны, на пол. На кухне, где я работал, пахло теплым деревом, иногда лаком. Белесая пыль зачастую лежала на всех предметах.   

Мама ворчала.

- Опять эта невыносимая пыль и вонь от лака.

Отец защищал.

- Ребенок занят серьезным делом. Не мешай ему! Мужчина обязан уметь что-то делать своими руками.

- Ты со своими деревенскими методами воспитания испортишь сына для науки и серьезных дел, – кричала мать, прижимая руки к груди. Она очень переживала, что ее влияние на меня оказалось слабее, чем влияние отца. Попытки мамы приучить меня к занятиям музыкой не дали никаких результатов. Возможно, она считала меня предателем, солидарным с отцом, не оценившим ее усилий. Честно говоря, мне всегда не нравились сюсюканья бабушки-еврейки.

- Деточка, оставь свое глупое занятие, недостойное нашей семьи. 

Что было достойно для нашей некрепкой семьи, я в то время не догадывался. Своими поделками, особенно полочками, я одарил всю отцовскую родню на Нижегородчине. Через 20 лет после дарения я, навещая теток, видел их на стенах или стоящими на столах. Мои поделки использовались по прямому назначению: на них размещались или слоники, или шкатулочки какие-то, а то просто спичечные коробки. Это доставляло мне удовольствие. Даже сейчас приятно было об этом вспоминать...

Видимо, я чрезмерно долго задержался возле рабочих. Минуты пробежали незаметно. Ко мне вдруг подошел один из них и спросил.

-Was ist los?

-Nein. Danke!

Безумно захотелось закурить. Со мной это бывает во время наплыва картин из прошлого, но я давно знал, что «стрелять» здесь не принято...

…Хильда не спала, дожидаясь меня.

-Как русские? – спросила она меня тотчас, как я появился в дверях нашей четырех комнатной квартиры.

-Как я, только в большем количестве, - кратко отшутился я, по традиции целуя жену в щеку.

-Милый, ты не в духе?

Она всегда угадывала мое состояние: на душе было действительно неуютно. От избытка впечатлений и плотного графика работы я чувствовал себя совершенно разбитым физически и морально. Обычные неспешные литературные переводы в тиши домашнего кабинета расслабили меня.

Вместо ответа я лишь пожал плечами, что явно означало, что у меня нет ни настроения, ни желания говорить.

Хильда – немка. Она родилась в итало-говорящей части Швейцарии, в Лугано, но в немецкой семье. Отец, владелец антикварного магазина, хотел, чтобы она пошла по торговой части, но Хильда после гимназии вопреки желанию отца уехала в Мюнхен и, не получая никакой помощи от родителей, выучилась на лингвиста. Она доктор в области лингвистической географии и полиглот. Со мной она при желании может говорить по-русски.

Немецкие женщины в основном невидные, «никакие», если можно так сказать. Хильда, тоже не красавица, но, наверное, самая симпатичная из встреченных мною немок. Она никогда не была замужем и всегда настороженно относится к моим рабочим делам, хотя бы косвенно связанным с женщинами.. «Русский подарок» – так называет она меня во время нечастых размолвок.

-Много женщин в группе? – подозрительно вглядываясь в мое лицо, спросила она, приподняв брови.

Я промолчал, хотя отлично знал, как люто ненавидят женщины отказ в продолжении разговора ими начатого. Но ничего не мог с собой поделать, словно бес противоречия приказал мне упрямо молчать, не оценивая будущих неприятностей.

Хильда, что ни говори, деликатная и мужественная женщина, решительно встала со словами:

- Ладно, пойдем напою тебя крепким чаем, по-русски, - и направилась на кухню.

После чая пошли спать. Мы спим врозь, каждый на своей односпальной кровати. Я против этого и считаю, что это разъединяет, но немецкий орднунг для Хильды превыше всего. Мне же с детства неприятно одиночество. То ли дело лечь в нагретую постель, прижаться к горячему родному телу и испытать непередаваемое словами единение.

Но сегодня я был рад возможности побыть одному.

Ночью снился сад, переданный мне отцом по наследству. Будто я носил перегной по осенней, скользкой садовой дорожке и в то же время вспоминал солнечный май. Вот здесь жена сажала семена редиски и, чувствуя мой взгляд, поднимала время от времени голову от пахнущей прелым дурманом земли, улыбалась. Теперь на этом месте грязные, промокшие от бесконечных дождей листья и комья раскисшей земли. Чувство навечно ушедшей весны и некое животное подсознательное проникновение в прошлое охватили меня так, что я застонал: «Такой я ее уже никогда не увижу». Внутри будто оборвалось нечто, защищающее нервы, и они, открытые, вздрагивали под напором безжалостного времени, словно от холодного ветра. Сухие слезы  от выдуманной боли, от мрачного ощущения будущих безвозвратных потерь комком застряли в гортани, а невидящий взгляд отыскивал предметы, возбуждающие жалость к ней, к себе,  прошедшим событиям,  затерявшимся в непроглядном космосе, вместившем неподвластные сознанию миллиарды холодных галактик. Как давно уже нет мая.

Сон представил бывшую жену совсем  молодой, улыбчивой и худенькой настолько, что рельефно проступающие ребра вызывали острое сострадание, и я застыл в мыслях, оглушенный мукой увиденного в пролетающих кадрах недавнего прошлого. Вдруг ленту воспоминаний заклинило, сцены сбились: они то мелькали с удивительной скоростью, а потом вдруг остановились как верблюды в караване. Лишь затем посыпались в сознании какие-то черные кресты и линии, перечеркнутые звезды, как в кино при оборвавшейся пленке. Тишина.  

   

Словно от толчка я проснулся и тупо уставил невидящий взгляд в потолок. Затылок заныл от неясной тяжести. Что же произошло со мной, если приснилась жена, о которой я почти не вспоминал десять лет?

В спальне было душно. Верхняя фрамуга оказалась опущенной. Почему? Я же открывал ее перед сном. Всегда, когда не хватает свежего воздуха, мне снятся тревожные, многозначительные сны, а наутро болит голова. И как змея, тихо и осторожно, вползла мысль, совсем не удивившая меня: вчерашняя русская, с которой я разговаривал на горе Утлиберг и в электричке, очень похожа на мою первую жену.   

Зачем мне это?..

Хильда еще не проснулась. Нам, работникам надомного труда, можно поспать подольше, и при этом большая квартира просто необходима, как производственное помещение. Гостиная, спальная комната и раздельные кабинеты. Чаще всего мне приходится заниматься литературными, а порой и политическими переводами…

…Пять-десять лет назад во время бума, организованного вокруг русской контрреволюции, вернувшей в Россию частную собственность, все хотели многое знать о русских. Для Запада появился шанс превратить одну шестую часть земли в подшефную территорию. Я несколько раз ездил в Давос на знаменитые экономические форумы и неплохо заработал как на устных, так и на письменных переводах. С начала третьего тысячелетия интерес к проблемам русских начал уменьшаться, скорее всего, не случайно: Запад добился, чтобы Россия плотно увязла в экономической зависимости от импорта продовольствия, технологий, и решил не спешить. Да, Россией руководят прогнозируемые и податливые люди, но поколение «pepsi” еще не подросло, еще живы те, кто помнит бесплатное образование, обучение, отдых. Вдруг рванет как в семнадцатом году? Опыт есть. Лучше переждать десяток-другой лет, и Россия упадет как спелое яблоко к ногам мировых корпораций.

У меня меньше стало работы, и направление ее сменилось: теперь чаще приходится переводить с немецкого языка. Русофобы стремятся быстрее проникнуться духом Запада.

…Сегодня ранний сбор. В 8 часов 30 минут надо быть на березовом бульваре, где размещается главный офис фирмы. Быстро пью крепкий чай с бутербродом и убегаю.

Как заведенный патефон я перевожу все, о чем быстро говорит Штольц, делая перерыв на «подзаводку» в виде глотка минеральной воды, которую постоянно подливает мне тот же русский. Он и сегодня в бордовом кожаном пиджаке и опять сел рядом со мной. Мы познакомились. Его зовут Алексей, и он совсем не бизнесмен, а чиновник областного казначейства, занимающийся распределением средств на экологические мероприятия.

Время от времени ловлю взгляды вчерашней знакомой. Прекрасные светлые волосы ее рассыпаны по плечам, крупные серые глаза внимательны и серьезны, прямой нос, соблазнительные формы. Короче: все при ней, а главное – она четко знает себе цену. Мне некогда смотреть на нее: Штольц говорит длинными фразами, и, чтобы не забыть, я стенографирую отдельные моменты. Да и побаиваюсь я смотреть на нее: не рискую вызвать ненужные ассоциации, от которых можно разозлиться или раскиснуть от нежных воспоминаний.

Вернер говорит о федеральных законах по охране окружающей среды, водоемов, особо охраняемых природных территориях, окиси углерода, энергии. Потом рассказывает о кантональных законах, об их принципах, структуре, элементах и о многом другом. Я перевожу, четко отслеживая мысль переводимого человека. Что-то часто сохнет в горле. Уж не сахарный ли диабет? Ерунда! Почему-то во время крайней занятости приходят дурацкие мысли, но они не отвлекают, просто скачут как горох по каменному полу, не задевая сознания.

Уф! Перерыв. Она подошла ко мне с незатейливым вопросом, где и что лучше купить.

-Здесь серии фирменных супермаркетов. В них можно купить все: от редиски и вина до верхней одежды, но рассчитаны они для разных слоев общества, соответственно и цены, и обслуживание в них разные. ЕРА, например, для бедных, СООР, MIGROS – для среднего класса, а GLOBUS, JELMOLI - для богатых. Кстати, чем богаче магазин, тем больше шансов найти в них продавцов, говорящих на русском языке. И при этом цены в фирме СООР, например, одинаковы, несмотря на местоположение этой серии магазинов по городу: и в центре, и на окраине, хотя, честно говоря, богатые фирмы в рабочих кварталах магазины не строят.     

Ее зовут Валентина. Она родилась в год полета Терешковой в космос. У меня есть тетка по имени Валентина. Хорошее имя, свидетельствующее о твердости характера. Давно замечено, что имена, общие как для мужчин, так и для женщин - Александр, Евгений, Валентин - придают чертам характера слабого пола жесткость и независимость. 

В широкие пластиковые окна льется солнечный свет, столь редкий для ноября, создавая праздничное настроение. 

   

-После обеда у нас встреча с экологами в муниципалитете, а потом я постараюсь в общих чертах познакомить вас с Цюрихом.

Обедали мы в итальянском ресторане «Luigi» на Парадеплатц за длинным столом, вокруг которого хватило места всей группе. Седовласый, но стройный и крепкий метрдотель артистично командовал официантами, не говоря лишних слов, красноречиво жестикулируя руками и прищелкивая пальцами.  В основном официантами были совсем юные парнишки из стран Юго-Восточной Азии и, возможно, албанцы или греки. Дешевая рабочая сила. Гастарбайтер – слово-символ, придуманное немцами еще в годы второй мировой войны и живучее поныне. В России рабочими-гостями являются уроженцы самостийной Украины, Таджикистана, Киргизии, а сами русские приезжают на заработки в ту же Швейцарию. Особенно здесь ценятся русские красавицы, заполонившие многочисленные стриптиз-бары и дома терпимости с витринами, где полулежат слегка накрытые пелеринами мои бывшие соотечественницы. Кругооборот рабочей силы при капитализме.

Административные здания в Западной Европе - верх архитектурного совершенства. И старые, и построенные в последние годы ратуши выигрышно выделяются даже на очень благополучном фоне городской застройки. Вот и в Цюрихе мрамор и гранит, люнеты и проходные арки, стеклянные фонари и цветные витражи, скульптуры на фронтонах и внутри зданий, обзорные площадки и галереи.   

Швейцарские хозяева максимально загружали день гостей различными лекциями, встречами, круглыми столами и прочими изобретениями для разнообразного общения. Смеркалось, когда мы вышли из здания городского муниципалитета.

Славный город Цюрих. Средневековье и современность, узкие кривые улочки и прямая Банхофштрассе (Вокзальная) с модными магазинами известных фирм мира, древние храмы и сверкающие кубы из стекла и стали.

Прежде всего я повел группу на место, где по преданию, а потом и по раскопкам была римская таможня и стоял гарнизон в составе когорты с 15 года до нашей эры до 400 года после рождения Христа. Теперь это возвышенное и пустое от построек плато с непременным питьевым фонтанчиком со статуей над ним. Отсюда хорошо видны знаменательные сооружения древнего города на правом берегу реки Лиммат: Гроссмюнстер с двумя башнями и базиликами, известный с Х11 века, университет, где работали Эйнштейн и Рентген, кунсткамера, оперный театр.

Темнота наступала неотвратимо и безудержно, как когда-то легионы древних римлян. Мы спустились к набережной левого берега и прошли мимо пылающих витражей Фраумюнстер, изготовленных по эскизам Марка Шагала. В аспидно-черной воде Цюрихского озера отражались миллионы огней, а вдоль правого берега, в устье реки, чуть-чуть покачивались плавающие ресторанчики с дегустационными залами вин. От воды тянуло промозглой сыростью.

- Знаете, - мы остановились у нерегулируемого перекрестка, пропуская машины, и я посмотрел на светлые волосы Валентины - интересный факт вспомнился: мода красить волосы пошла от древних кельтов, именно у них римляне научились это делать.

Машины прошли, и я вступил на дорогу, договаривая фразу, но  «Мерседес», до этого неподвижно стоявший за три метра от перекрестка, вдруг начал движение.

- Осторожно, - схватила меня за рукав Валентина.

- Не волнуйтесь, я вижу.

- У меня с транспортом особые отношения.

- Что так?

- На дорогах вспоминаю своего бывшего мужа, очень мечтавшего перебраться на жительство в США. Я не хотела туда, так он ради этого даже развелся со мной.

Одно только слово «жительство», презрительно сказанное, позволило мне сразу же прочувствовать всю сложность их бывших семейных отношений.

- И что?

-Осуществил он свою голубую мечту и в первый же день попал под автомашину и, поверите, от полученных травм через день скончался.

- Жуткая история.

- После этого известия я часто спрашиваю себя: хорошо ли столь настойчиво стремиться к чему-либо или хотеть чего-либо? Или это судьба?

- Философский вопрос, - уклончиво пробормотал я. - Говорят, надо уметь следовать своей судьбе и не противиться ее подсказкам. Только трудно отличить, что является главной ветвью судьбы, а что второстепенной или опасной для жизни.

- Вот даже в обыденной жизни, например, захочется вдруг, беспричинно зеленых яблок. Ешь их со зверским аппетитом, а потом вдруг схватит желудок или одолеет икота, - она шутливо посмотрела на меня.

- Необузданные желания во все времена губили людей. Конечно, трудно жить по индийским советам типа: «И сказал Неру – нужно жить в меру», - с менторским назиданием ответил я.

- Но это же так скучно – постоянно соблюдать меру. Это так напоминает протертую пресную пищу. Манная каша каждый день не менее опасна, чем гамбургеры из «Макдоналдса». Хочется остренького, вкусненького, запоминающегося.

- Хорошо, если ваша любовь к «острому» касается только еды и не приносит  вреда посторонним.

- Скучно, господин переводчик! И примитивно. - Она явно хотела меня разозлить.

- Возможно. Если бредовые идеи и желания бродят внутри вас и не выходят наружу - это не беда. Скорее, странность, хотя и небезобидная по Фрейду. Гибель вашего мужа затронула немногих. Верно? Чаще всего экстравагантные люди честолюбивы и не хотят оставаться наедине со своими страстями, а пытаются «поделиться» ими. И даже это полбеды. Настоящая беда, когда любитель причуд становится командиром сотен, миллионов людей.

- Опять о политике. Мы, русские, начинаем разговор с еды, а заканчиваем политикой.  Как в анекдоте: «Начинали делать кастрюлю, а получился танк».

- «Для веселья планета наша мало оборудована» - сказал Маяковский и был прав. Жизнь напоминает прыжок с большого трамплина. Стоит только представить, забравшись на головокружительную высоту, что перед тобой сотни метров разгона, сотня метров полета, как в тебе что-то сломается и будет плохой результат или вообще отказ от прыжка под видом плохого самочувствия. Почему человек спокойно живет, зная, что его ждет неминуемая смерть? Потому, что не думает о ней, а летит по жизни…

Валентина молчала. После некоторого молчания я продолжил:

- И никогда не надо забывать о результате полета. В спорте, как в жизни, самое главное в воспитании прыгуна – это постоянное напоминание о результате, начиная с маленького бугорка, с которого начинают прыгать дети. Опытный тренер никогда не говорит «Не бойся!» Он говорит о сантиметрах, метрах полета. Так, поднимаясь, с одно метрового бугорка на сотни метров ввысь, прыгун никогда не задумывается о черных точках у подножия горы, людях. Он знает, что через 10-15 секунд полета они будут окружать его, хлопая по плечу. Мыслями он в полете.

- Вы так интересно рассказываете о спорте.

- Но только что вы назвали меня скучным!

- Диалектика. Вы действительно прыгали на лыжах с трамплина?

- Это образно. Я занимался скоростным спуском, это тоже серьезный вид, в котором и высота, и скорость. Хотя в Кавголово, под Ленинградом, где я начинал, нет таких длинных трасс, как в Швейцарии, но кандидатом в мастера я стал еще студентом. Был и здесь, в Швейцарии, в далекие годы на зимней Универсиаде.    

- Как интересно.

Я не успел ответить: ко мне подошел кто-то из группы с просьбой показать бывшую главной улицу Цюриха. Мы прошли мимо Гроссмюнстера -  мужского монастыря, основанного, по преданию, Карлом Великим в IХ веке. Я рассказывал им историю протестантизма.

- В 1519 году в Гроссмюнстер, в ту пору католический монастырь, был назначен каноником бывший полковой поп Хельдриг  Цвингли. Он в 1524 году по согласованию с ратушей (предусмотрительным был этот поп) объявил Реформацию или, проще сказать, развалил католическую веру с созданием нового течения – протестантизма. В Цюрихе были аннулированы, а также разграблены все католические храмы, разбиты изумительного звучания органы, вынесены фигуры Христа и другие священные изображения, закрыты монастыри. Цвингли отвергал посты, безбрачие духовенства, индульгенции и  оставил в храмах только голые стены для того, чтобы ничто не мешало общению с Богом. Так хотел Цвингли и погиб с мечом в руках за выдуманную им веру. По грабежам храмов Швейцария опередила русских на 400 лет.

- Раньше начнешь – раньше закончишь, - сказал кто-то из группы.

- Это точно, - поддержал я его.

Мы подошли к памятнику Цвингли, отца протестантизма. В его руках перед грудью гигантский меч, напоминающий католический крест, словно символ единства католиков и протестантов, хотя над протестантскими храмами крестов нет. Возле дома, где жил Цвингли, я указал на окна его квартиры под ярко раскрашенным эркером.

- Принято считать, что протестантизм – символ нарождающегося капитализма – освобождал совесть от мук социального неравенства, разрешал торговлю, поощрял богатство людей, ею занимающимися. При этом голые стены протестантских храмов подчеркивают внешне благопристойное равенство прихожан. Протестантизму или капитализму - не знаю как точнее, - мы обязаны рождению двойной морали, двойных стандартов.

Я вывел группу на Шпигельгассе, к дому, где когда-то жил Ленин. Мы увидели разрезанный зеркалом вдоль бюст вождя пролетариата, все ахнули и принялись энергично фотографироваться на фоне витрины до наступления полной темноты. Бесполезно было рассказывать, что Ленину и Крупской это место не нравилось: во дворе был заводик по производству колбасы, не всегда приятно благоухающий, но уезжать отсюда не хотелось. Жена хозяина, сапожника, была умной женщиной, и Ленин в общении с ней черпал нетривиальные мысли простого народа. Это она впервые произнесла фразу, подхваченную затем Ильичем: «Солдатам нужно обратить оружие против своих правительств».

Рядом вилась узкая улица Нидердорф, бывшая главной, с домиками, построенными словно по пути пьяного мужика, с трудом пробирающегося из  любимой таверны. Ювелирные, книжные, антикварные магазины и магазинчики, кафе, рестораны идут сплошной стеной. Диабазовая неровная брусчатка, полумрак, толпы набравшихся пива молодых людей, призывно манящие взгляды мужчин многочисленные стриптиз-бары и другие, не запрещенные законом места «специального» пользования.

Наконец мы вышли к железнодорожному вокзалу, построенному в виде римских терм и не стареющему с 1871 года. Он лишь прибавляет этажи, вгрызаясь в землю. Вокруг чистота и порядок. Здесь ничто не напоминает о месте большого скопления людей, желающих уехать по железной дороге. Не слышно громких объявлений по радио, ни обилия стражей порядка и людей, несущих вприпрыжку огромные чемоданы, ни грязных бродяг с опухшими лицами.

У вокзала мы попрощались. Трамваи развезли нас в разные стороны. Пока добирался домой, вероятно под впечатлением от прогулки по Цюриху вспомнился последний двухлетней давности приезд в родной Питер.

…Неприглядной получилась эта встреча с Родиной. Бывшая столица Российской империи была замусорена до предела, перешагнув который попадаешь в варварство, где дикари, обглодав кости поджаренного животного и насытившись, бросают их под ноги и тут же заваливаются спать. Вход в метро на Невском проспекте. Лестницы в шуршащих разноцветных обертках  от мороженого, чипсов, чупа-чупсов, жевательных резинок, поп-корнов, разбрасываемых народом, словно сеятелями с известной скульптуры Шадра. Углубления лестничных маршей заполнены пластиковыми бутылками, лежащими одна к одной так, что встать на ступеньку полной ступней невозможно, приходится идти чуть ли не на цыпочках. Напротив и наискосок от станции метро полукружие колоннады Казанского собора  величественно смотрит на Невский проспект, но бронзовые Кутузов и Барклай де Толли перед собором кажутся удрученными окружающим их беспорядком.

Рядом Дворцовая площадь с Зимним дворцом и Генеральным штабом. Вокруг сотни архитектурных ансамблей гениальных зодчих, чьи творения навечно занесены в мировую сокровищницу культуры, но восхищенное биение сердца от лицезрения этих красот спотыкается при виде неубранного мусора. А как иначе? Не может же взгляд постоянно фокусироваться на одном предмете, он скользит в нетерпении, стремясь обнаружить еще более интересные объекты. Таков человек. Чем меньше раздражающих на его пути препятствий, тем более совершенен вид, тем более возвышается душа увиденным. При виде прекрасно пейзажа всегда готов вырваться возглас: «Красотища!». Но стоит поместить в этот пейзаж маленькую толику грязных бумажек, как уже хочется крикнуть: «Позор!» Понятны затянутые сетками безопасности фасады ремонтируемых к 300-летию города домов, понятны разрытые улицы для обновления обветшавшей коммунальной системы, хотя не только она обветшала. Обветшало в России все, что может ветшать.

Наконец-то восстановленный храм «Спас на крови» обнесен изящной кованой решеткой. За ней - еще более изящная изумрудная травка. Храм поставлен на месте убийства царя Александра Второго народовольцами и после ремонта открыт для посещений. Ждущие своей очереди люди подкрепляются мороженым, пирожками и другими яствами из близлежащих ларьков и, ничтоже сумняше, бросают бумажки и окурки через прутья решетки на аккуратно постриженный газон. Крепкий охранник, одетый, несмотря на жару, в элегантный пиджак и ослепительно белую рубашку, контролирует очередь. Время от времени он, совестливый, осторожно ступая на нежную траву, собирает, смущаясь, продукты жизнедеятельности homo sapiens. Люди отводят глаза, но как только охранник поворачивается, бросают вновь.

Хотелось посмотреть, как выглядят другие, известные всему миру архитектурные памятники. Интересно было проверить, изменилось ли мое восприятие с возрастом или только перестроечный порядок изменил их. Петергоф утомил не только обилием закусочных, забегаловок, чадящих едким дымом шашлычных, будто люди только затем и приезжают в исторические места, чтобы поесть сосисок, запивая их пивом; но и нагромождением красивостей. В Петергофе отчетливо проявился необузданный характер его создателя – все сразу и в одном месте. Главную цель – удивить, Петр Первый, без сомнения, выполнил. Помпезная роскошь почти физически расплющивает подданного своей показной роскошью: растекаясь, словно вода в бесчисленных фонтанах, она не затрагивает душу. Долго пытались библиографы найти душу Петра Первого и, отчаявшись, пришли к выводу, что удачливому политику и деспоту она не нужна.

То ли дело Павловск. Он всегда мне нравился. Душа создателя просматривалась отчетливо. Она чувственна и в то же время строга. Даже факт рождения у Павла-Первого десяти детей немаловажное тому доказательство. Много лишней напраслины сочинили историки на Павла по заказу сына его Александра, чтоб как-то оправдать отцеубийство. До сих пор энциклопедические справочники пестрят ругательными эпитетами в адрес Павла и определениями, не находя ни единого, доброго слова. А ведь Павел один из немногих думал о подданных, помог народу, ограничив обязательную работу на помещиков тремя днями. Помещик за жестокое обращение с крестьянами мог быть наказан, отменена была для дворян Жалованная грамота, а без нее они должны были начинать службу в армии со звании рядового. Можно ли представить, что министерских сынов России сейчас, в ХХI веке, будут призывать в армию рядовыми.

Все нововведения, ограничивающие власть богатых и послужили причиной его убийства, ибо давно известно: не пережимай финансовый ручеек сильных мира сего. Но об этом вслух не скажешь, поэтому и разрисовали его под безумного, да и не принято на Руси народу облегчать участь. А Павел даже в Гатчине построил для народа школу и больницу и по всей империи ввел свободу вероисповеданий, староверам разрешил строить свои церкви. Они о нем помнят до сих пор: нижегородские мои родственники тому свидетельство.

На набережной Мойки я вновь удивился скромности таблички на доме номер двенадцать, сообщающей о том, что здесь скончался смертельно раненый Пушкин, и неприятно был поражен роскошью мраморной доски на доме напротив, сообщающей, безусловно, о великом проживании в нем первого мэра Петербурга Собчака.

На Конюшенной, бывший императорский каретный двор, гигантской стертой от времени подковой опирающейся на площадь, производил впечатление слепой коняги, достойной скотобойни. Немытые окна, затянутые паутиной, молили о помощи, словно скорбящие глаза лошади.

- Что, отец, встал словно вкопанный? – парень, торгующий с лотка разной разностью, был явно общителен. – И это Ленинград!

- Да. Город на Неве. Запущен, однако, что не скажешь о табличке на доме Собчака.              

-Ха-ха-ха, - столь искреннего и долгого смеха мне давно не приходилось слышать. Успокоившись, парень, скаля молодые зубы, сказал, показывая на стертую подкову дома:

- Вот и этот дом связан с Собчаком. Его недавно купила Нарусова. Слышали о такой?

Я кивнул и понял причину необычной веселости собеседника.

- Купила, якобы для его восстановления. Только вряд ли. Никто этому не верит. Перепродаст с выгодой, и все дела.

Огорошенный таким проявлением демократии в России я покачал головой и молча побрел по замусоренным улицам родного города. Отвык я от грязи в сытой и благополучной Европе.

В этот приезд ко мне обратился 25-летний сын:

- Отец, найди мне работу в Швейцарии и вышли приглашение, а лучше всего похлопочи о рабочей визе. Я неплохо знаю немецкий язык.

Тут же вспомнилось, как изменяла мне мать моих детей, а потом уехала  к богатому своему любовнику. Это она подговорила детей разменять нашу трехкомнатную квартиру на две однокомнатных, и мне, оглушенному ее изменой, досталась комнатушка в 9 квадратных метров в пропахшей вековым потом и мочой коммуналке времен Достоевского. А куда деваться? Отец, контуженный от взрыва мины фронтовик, умер в шестидесятые, мать нашла достойного ее семьи еврея - сказалась древняя кровь.

-Сестра как твоя поживает? – перевел я разговор, отлично понимая, что сын вернется к нему – упрямством и настойчивостью они отличались.

- Внук у тебя, папаша, - язвительно ответил сын и добавил: - Неужели не сообщила?

- Нет. Вы меня совсем забыли. Не пишете.

- А за что тебя помнить? Бросил нас и уехал на хорошие харчи за границу, да не куда-нибудь, а в Швейцарию.

- Да, бросил, когда тебе было 20, а дочери 24. Детки малые, сопливые.

- Не задирайся, папаша.

- Не груби, лучше покормил бы обедом, как добрый христианин.

Игорь вытащил из холодильника бутылку водки и кое-какую снедь. Он, несмотря на 30-летний возраст, был еще холост. Все искал себя в новой для России жизни и не мог найти.

- Где сейчас работаешь? – спросил я после первой рюмки холодной водки «Вальс Бостон».

- Да так, в некой фирме «Шараш-монтаж», менеджером. Только вот предупредили, чтоб подыскивал место. Хозяин прямо так и говорит: «У нас семейная фирма, и ты нам нужен, пока не подрастет на твое место родственник».   Племянник у хозяина на четвертом курсе экономической академии.

- Были знакомые, обязанные мне, когда я помогал устраивать их детей в иняз. Да кто это теперь помнит?

- Раньше бы думал о судьбе сына, - Игорь покраснел то ли от обиды, то ли от выпитой водки. – Не нужны мне ленинградские твои знакомые. Я говорю о работе в Швейцарии. Ты что не понял?

- Чтобы крепко стоять на ногах и быть уважаемым, надо уметь хоть самую малость делать лучше других. Вот дед твой был лучшим диспетчером на металлургическом заводе: все помнил и быстро принимал решения. Бабке в «Промторге» не было равных в составлении бухгалтерских балансов.  Середнячков, середнячков много. Директор школы, бывало, призывал: «Ну не будьте вы серыми троечниками! Хоть по физкультуре или пению имейте «пятерки».

- Вот мать моя, например, умело водила шашни с мужиками, редко кому так удавалось, - бросил, как ударил, сын.

- Ну, спасибо, сынок, напомнил, - я тяжело поднялся, ощущая внезапно отяжелевшие и словно ватные ноги.   – Спасибо на добром слове. Но неужели ты не понимаешь, что у тебя практически не было матери? А ее постоянные мечты нравиться чужим самцам лишили тебя детства?

Я помолчал и добавил:

- Возьми вот, - и протянул ему подарок - карманные швейцарские часы, что называется, последний писк моды. Повернулся и боком вышел из квартиры.

Проблема ночлега меня не беспокоила: я остановился в гостинице, видимо, сердце чувствовало, что у родных детей я не найду приюта.

Чтобы успокоиться, прошелся по Московской площади, подошел к старику, торгующему зеленью у метро, и молча остановился возле него, чистенького, благообразного старичка с реденькой седой бородкой и грустными глазами на исхудалом морщинистом лице. Мне всегда приятно наблюдать за детьми, стариками и животными, вероятно, из-за того, что я слишком хорошо знал себе подобных. Симпатичны мне старые и малые, свободные от зависти. Дети до пяти лет еще не знают принципов карьерного роста, а старики уже успокоились; только некоторые, не утолив тайной жажды власти, пылают под старость злобой. Эти заметно дурнеют внешне и легко узнаваемы.

Я смотрел на старика и почему-то представлял, что он в блокаду мальчишкой работал от зари до зари в токарном цехе за250 граммовхлеба, чтобы прокормить своих умирающих от голода родных. А теперь он, как и в военные, голодные  годы, вынужден  выращивать и продавать зелень, чтобы заработать на хлеб, мирный хлеб, более соленый от горечи слез, чем в годы войны…

Дочь жила рядом с речным вокзалом. Я позвонил ей. Она сухо ответила:

- Что ж, приходи.

В интонации – вся сила! Словами можно говорить одно, и думать при этом о другом, но собеседник быстрее понимает то - другое, не сказанное. Дочь понимает, что я приду только посмотреть на внука, даже разговором могу не обременять. Да и о чем говорить, когда нет общих интересов. Жена представила дела так, будто я предатель какой-то, уехавший от проблем семьи в сказочно богатую страну и не взявший с собой деток. Она тонко сыграла на постоянном неудовлетворении молодежи в достигнутом, на  желании иметь чего-то большего, на забывчивости юных непредвзято оценивать свои возможности и способности к труду. Порой нудному и не дающему тотчас же ощутимых результатов.

Вика с грехом пополам окончила филологический факультет педагогического института, но ни дня не работала по своей специальности. Хорошим учителем она не смогла быть, так как дети ей были неинтересны. Она знала об этом, но не чувствовала от этого какой-то ущербности и даже не задумывалась – отчего это? С первым мужем она прожила два года. Он был славный парень. Добрый, отзывчивый, но без высшего образования – всего лишь шофер на грузовике, развозящий продукты. Мы со сватами, скинувшись, купили молодым однокомнатную квартиру в кооперативном доме. Тогда еще был Ленинград, и кандидат наук, как я, мог запросто купить, немного напрягшись, квартиру.

Вот ведь судьба или запрограммированная тяга генов – у меня четвертинка еврейской крови, а у жены моей – половина. Мать моей суженой  (иначе не скажешь) внушила внучке мысль о неравном браке, и молодые разошлись. С помощью бабушки была ловко разменяна квартира недавних молодых так, что Валентину достался маленький угол в доходном доме ХIХ века. Слава Богу, что не было у них детей. Потом дочь болталась 2-3 года в каких-то референтах и секретарях по частным фирмам, пока не нашла себе бизнесмена средней руки, с которым они живут в той удачно для Вики разменянной квартире.

Дочь практически добилась своей цели. Она нигде не работает, сидит с трехлетним сыном. Мне очень хочется увидеть своего внука, поговорить со святым пока еще человеком.

Я знаю: дочь ненавидит меня, видимо, это особая форма ее любви, причины которой в том, что я не сразу разглядел измены жены, а Вика давно была посвящена в это и, возможно, потешалась надо мной, как злые люди часто потешаются над дураком. Плевать, страшнее ненависти лишь презрение, а оно мне не грозит. Окружающие знают мне цену, и я всегда найду в себе достаточно мужества и сил, чтобы противостоять ненависти.

И проявлением такого мужества стал мой отъезд в Швейцарию, в чужую страну, где меня ждала любящая женщина. Я не стал судиться-рядиться и бросил все и всех. Всех!? Были у меня друзья школьные, студенческие, университетские. Мне удавалось сочинять неплохие песни, охотно распеваемые студентами моей группы во всевозможных походах в близкую и прекрасную Карелию…  Сейчас больно вспоминать об этом.

Мне очень хотелось посмотреть на малыша. Очень.

Встреча с дочерью несла в себе киношный отсвет. Она не спросила даже, кто звонит. Молча открыла дверь и отступила в сторону. Хотелось сразу же повернуться и уйти, но я нашел спасительный, насмешливый тон.

- Здравствуй, милая доченька! – с чувством произнес я, закрывая за собой дверь, будто я  пришел за забытыми вчера очками.

В прихожую вышел нарядный малыш. Глазенки, нет,  глазищи – серые, полные глубочайшего любопытства, уставились на меня.

- Держи, - я нажал невидимую кнопку и поставил на пол крепкую фигурку швейцарского пастуха, который тут же заверещал разудалую песню альпийских гор, смешно переступая ногами.

Восхищение. Детское благодарное восхищение засветилось в его глазах. Песня закончилась, он поднял пастушка и сильно прижал к груди сразу же полюбившуюся игрушку.

- Дедушка… - радость мешала ему подобрать слова. Он нежно взял меня за  руку и ввел в комнату, держа в другой руке смешного человечка. Лучшей благодарности за свою прожитую жизнь, пожалуй, и не надо.

- Деда, пойдем, я покажу тебе свои игрушки. - Дочь предупредила сына, что придет дедушка.

- Молодец, что развиваешь в младенцах привязанность к родственникам. За это можно уважать, - поклонился я дочери, направляясь за внуком.

- Умник ты, Марк Прохорович, - язвительно ответила Вика.

Я вздрогнул, но промолчал.

- Сколько тебе лет, Артем? – спросил я внука. Он показал четыре пальца и добавил: - Четыре.

От вида миниатюрных, словно игрушечных, пальчиков у меня навернулись слезы. Казалось, что я простил бы дочери все, лишь бы наедине, без надсмотра потрогать эти крошечные пальчики. Маленькие дети – это те же взрослые, только с неиспорченными временем чувствами и мыслями. Скорее они подтолкнут  человека к раскаянию, чем взрослые научат их чему-то доброму и вечному, следовать которому дети будут всю жизнь.

Вика сидела рядом, словно истукан, молча наблюдая, как Артем приносит и показывает мне свои игрушки, называя их, заводя машинки, а потом притащил огромную коробку с железной дорогой. Я сел на ковер и стал помогать ему в сборке рельс. Артем говорил чисто и понятно, и мы, как старые знакомые, обмениваясь лишь необходимым минимумом слов, ловко собрали игрушку с чувством взаимного уважения собой.

Тогда я сказал:

- «Прощайте», сам не знаю, почему…

 

… Мне пора выходить из трамвая. Я нажимаю кнопку для открытия дверей, есть в здешних трамваях такое удобство. Если никто не нажимает и нет никого на остановке, то трамвай продолжает движение вперед. Но, даже если ты один ожидаешь трамвай, то он останавливается перед тобой, и нужно нажать кнопку на наружной стенке трамвая. Экономия во всем.

- Что-то ты стал долго задерживаться со своими земляками, так это по-русски? - произнесла Хильда, открывая мне дверь.

- Вынужденно взял на себя функции экскурсовода. У них нет запланированной экскурсии по городу. А мне хотелось им по-больше рассказать.

- Ты не затоскуешь по России после столь плотного общения с русскими?

- Не знаю. Может быть, но я стараюсь гнать от себя ностальгические мысли. Кстати, ты сама провоцируешь меня. Зачем?

- Предупреждаю, чтобы не захандрил.

- Ладно. Приготовь что-нибудь поужинать. У нас селедочка есть?  Я водки захотел выпить.

-  Was? – Хильда перешла на немецкий.

- Один из русских подарил мне бутылку водки за интересную экскурсию. Российская. Хочу попробовать: так давно не пил русскую водку. Эта итальянская граппа - самопал непутевый. То ли дело русская водка. Её даже Мюллер, шеф гестапо, любил.

- Я ничего сегодня не готовила, думала, что мы пойдем в какой-нибудь ресторанчик.

- Я десятки раз говорил тебе, что я не люблю ночные ресторанчики, а предпочитаю ужинать дома. Вот опять того, что мне хочется, нет. Картошки в мундире, подсолнечного масла с репчатым луком. Хочу ржаного хлеба. И всем этим заесть полстакана водки, русской водки.

- Ты несправедлив: я часто делаю то, что ты хочешь.

- Не всегда. А луковица у тебя найдется? Ты помнишь из «Приключений Буратино» такие строки: «Ничего-то не было запасено на ужин у папы Карло  в этот день. Он порылся в карманах и нашел в них луковицу: «Вот тебе луковица». Буратино схватил луковицу и съел ее, хрустя и причмокивая».

- Ты очень жестокий человек, - ее худое лицо сморщилось, как от брызг луковичного сока.

- Извини! Я просто вспомнил свою деревенскую вольницу в далекой русской деревне, где все, что я назвал, было основной пищей. Мне вдруг захотелось туда, в неустроенное нищее время.

- Я так и почувствовала, что ты захандрил. Вы русские мужчины какие-то неустойчивые по жизни и очень сентиментальны.

- Ты их много знала?

- Марк!? Ты специально хочешь поругаться со мной и уехать на родину с какой-нибудь русской из группы?

-  Опять нет. Мне в России негде жить.

- А, ты живешь со мной только потому, что я даю тебе кров над твоей головой?

- Успокойся. Ты мне еще не надоела. Я просто хочу выпить. Мне можно выпить дареной водки. Я выпью и закушу рукавом.

- Это как? – в ней загорелась искорка профессионального интереса.

- Закусить рукавом? – я помедлил с ответом. - Когда нет еды, то вместо закуски вытирают губы рукавом.

- Спасибо за разъяснение. Но ты не прав: холодильник все же не пустой.

- Разумеется, я не прав. Прости. Но я хочу задать тебе один вопрос: почему ты не захотела иметь ребенка, когда мы только сошлись? Тебе было всего 39 лет, и ты ведь забеременела, когда я временно вернулся в Россию, чтоб доделать все нерешенные дела.

-   Я боялась, что не вернешься!

- Чего? Наверное, ты не любишь меня!? Бывает, что в России не оставляют ребенка от нелюбимого мужчины. Почему ты поторопилась и не посоветовалась со мной?

- Я стала бы посмешищем для всех знакомых: старуха, а хочет быть матерью.

- Глупые слова. И это ваша женская интуиция? Мне больно об этом говорить. Давай помолчим. Подай, пожалуйста, рюмки. Ты выпьешь со мной?

- У вас, русских, выпивка всегда связывается с каким-то событием. Какое отметим? Что я не оставила ребенка? Сейчас бы ему было 10 лет.

- Да, … 10 лет. Ты не менее жестока, чем я, - и подумал, что она ничего не ответила на вопрос о своей любви.

Я выпил сразу полстакана. Все-таки русской крови у меня три четверти. И все это ерунда, слышанная когда-то, что у евреев генетически запрограммировано умеренное принятие спиртного. В жизни встречались разные евреи – и пьяницы, и трезвенники. Все люди, как люди. Генетика - это, конечно, важно, но не менее важно воспитание и образ жизни в семье. Помню, отец никогда не опохмелялся вином, только чаем. После тяжелого вечера наутро он выпивал 2-3 литра горячего чая  с комовым сахаром и натощак отправлялся на работу. Так делали, с его слов, дед и прадед.

- О чем ты задумался, - спросила Хильда.

- О национальных особенностях пьянства.

- Ну и как ведут себя немцы?

- Мало пьют на свои деньги, причем пьют только на сытый желудок, чтобы не потерять голову и не «разъело» губу. А на «халяву» могут напиться до умопомрачения.

- Ты не очень высокого мнения о немцах.

- Боже, упаси. Все народы хороши, а в каждой семье не без урода. И вот что интересно: русских всегда представляют в негативном виде. Каких-нибудь отдельных русских «уродов» делают типичными для всей нации. Даже патологическая жестокость немцев в годы фашизма, имеющая документальное подтверждение, не стала визитной карточкой немецкого народа, и этот реальный факт не был расписан западными СМИ. Русских почему-то не жалеют и не жалуют. Они слывут жестокими со времен Ивана Грозного, замучившего две-три тысячи своих подданных, хотя при этом успешно забывают Варфоломеевскую ночь, одну ночь, унесшую десятки тысяч. Католики и протестанты на Западе до сих пор воюют с оружием в руках, а, например, раскол церкви в России давно забыт.

- Ты, как все русские, очень политизирован.

- При чем здесь политизация? Обидно за Россию. Возьми недавний пример, свидетелями которого стали Швейцария, Германия и только отчасти Россия, которую отодвинули, хотя именно ее граждане погибли из-за неквалифицированных действий неумного Петера Нильсена, авиадиспетчера швейцарской фирмы «Скайгайд». Он почему-то сделал покаянное заявление немецкому журналу, а не русскому. Почему? Разве немцы погибли? Потом этот шум насчет незнания русскими английского языка. Выяснилось, что русские знали English, но никто уже не извинялся. Правовое государство?! Русские просто более порядочны. Если замараются, то в большинстве случаев, признают свои ошибки, а не крутятся, как ужи под вилами. Наверное, поэтому и выглядят дураками в глазах расчетливых европейцев.

- Ужи под вилами - это интересно. Надо записать эту идиому.

- Контора пишет, - недовольно буркнул я, успокаиваясь.

- Я все больше прихожу к мнению, что жить в интернациональном браке нелегко, и вроде мы с тобой не ссоримся серьезно, но тем не менее у нас разные отношения к самым простым вещам. Но этот разговор считаю прямым следствием твоего тесного общения с русской группой. Сейчас я даже жалею, что нашла тебе эту работу.

- «Ничего, родная, успокойся, это только тягостная бредь», - примирительно прочитал я стихи Есенина и обнял самую родную немку в мире.

Я хотел лечь вместе с Хильдой, но она отказалась:

- От тебя пахнет водкой.

- Закуска неважная была, - в тон ей ответил я.

Ночью снился гигантский и прозрачный кубик Рубика из органического стекла. Я был внутри него и пытался, словно терминатор, вырваться из этого стекла, создав свой личный кубик. Я из всех сил вытягивал стеклянную массу, она облегала меня, создавая форму моего тела, казалось, еще чуть-чуть, и я отделюсь от общей, вяжущей меня по рукам и ногам, массы, но она оказывалась сильнее, плотнее и втягивала меня в себя без остатка вновь и вновь. Я безмерно страдал от своей беспомощности. Я отдыхал, накапливая силы, обдумывая последовательность действий, но чем оторвать или отрезать ту неизменно последнюю ниточку, как пуповину, я не мог решить: на резкое, решительное движение не оставалось сил, а лишь только я пытался помочь руками, то они немедленно сливались с основной массой. Все попытки были бесплодны. Единственное, что мне удалось, это выпятить из крупного куба маленький кубик, внутри которого явно обозначилась буква «Я». Даже во сне я понимал, что эта конструкция нежизнеспособна и недолговечна: шишку или другую выпуклость легко срезать, отломить, тем более, что она мешает кубу быть самостоятельной единицей, четко выполняющей свои функции…

На третий день занятия наши проходили в специальном зале гостиницы «Корона». Русские гости познакомились с финансовой схемой утилизации и переработки отходов. Оказывается, в Швейцарии на вредные вещества, продаваемые как оптом, так и в розницу, существуют так называемые надбавки к цене опасных веществ, как, например, к веществам, содержащим летучие органические вещества (растворители, краски). Эти надбавки частично возвращаются всему населению Швейцарии, а часть идет на разработку процессов  рецайлинга отходов, то есть повторного использования. Бытовой мусор, собираемый в специальные мешки, покупаемые у государства за три франка, сжигается в громадных печах-утилизаторах, выработанный пар от которых идет на обогрев целого района вокруг такой котельной. Стекло, металл, макулатура в мешки попадать не должны. Для них существуют специальные контейнеры. Наказание – штрафы. Достаточно весомые, чтобы воспитать уважение к себе, возможен даже привод в экологическую полицию (есть такая), которая в течение трех дней готовит документы в суд, и ты можешь лишиться 20-30 франков плюс судебные издержки. Швейцарцы – прижимистый народ, и власти почти на 100процентов уверены, что швейцарец не бросит пустую бутылку или банку в трехфранковый мешок, так как она займет много места, то есть придется покупать еще мешок, а это уже роскошь. Крупный мусор (старая мебель, отходы древесины) горожанин ли, сельский ли житель везут своим транспортом на мусоросжигательный завод. Выручка от продажи мешков идет на постройку и модернизацию мусоросжигающих печей.

Я переводил Аннету Шнайдер из молодежной организации «Pusch». Она рассказывала о воспитании в детях уважительного отношения к природе начиная с детских садов и показала нам различные брошюры и листовки, выполненные для доходчивости в стиле комиксов. Кстати, не поощряется и не считается зазорным донести на друга, который бросает мусор не так, как учили в детсадах и школе.

Почти все русские при этих словах поморщились. Лично для меня это тоже минус в воспитании, но 10 лет жизни здесь привели к устойчивой мысли:  по-другому навести порядок нельзя. В каждом деле, поступке есть всегда две составляющие: разумность и нравственность.

Для русского человека испокон веку главным мерилом поступка была нравственность. Да, русские будут чертыхаться при виде мусора, но никогда не побегут жаловаться милиционеру или в ЖЭК, что вот этот человек  нарушил закон – на моих глазах вывалил мусор. А те не будут составлять протокол и акт на нарушителя. Они могут ответить: «Тебе что – больше всех нужно?». Да, не нравственно закладывать других людей, и  доносы не жалуют в России. Но как воспитать человека? Как? Через совесть? Не у всех она есть. В странах Запада доносительство при нарушении любого закона не считается грехом: никто тебе за это не набьет  лица, не будет мстить тебе, принципиальному.

Нет, наверное, на свете ни одного дела, не имеющего одновременно как положительных, так и отрицательных моментов. И если я пытаюсь принять сложное решение, то раскладываю по полочкам со знаками «плюс» и «минус» все возможные последствия этого решения. И могу сказать, что для соблюдения чистоты надо занимать твердую сторону разумности, смею даже предположить, что разумность может перейти в свою противоположность – нравственность. Как количество переходит в качество, случайное - в закономерное.

После небольшого обеда всухомятку, из лекционного зала группа отправилась в небольшой городок Йону, что в40 километрахот Цюриха. На погоду нам везло, она стояла на удивление сухая и солнечная, несмотря на начало ноября. Из окна электрички были видны еще зеленые луга, коровы, пасущиеся на них, хуторские усадьбы с традиционными цветастыми домами со скошенными коньками крыш – полная противоположность русских изб, в которых выделяется охлупень в виде головы лошади или петуха. Конек так называемый.

Мы вышли на платформу. На горизонте белели снежными вершинами горные хребты Альп, в чистом прозрачном воздухе казавшиеся такими близкими, что все схватились за фотоаппараты.

Валентина подошла ко мне и попросила сфотографировать ее на фоне гор.

- Зачем? Скоро группа поедет на Риги-Кульм, там горы будут среди вас. Вон видишь, два фермера обрабатывают свои крохотные огородики, площадью, наверное, сотки две. Пойдем, я сфотографирую тебя на фоне их ухоженного клочка.

Она ответила:

- Фи. Как неинтересно.

Мне некогда было возражать: у меня была работа. Подошел представитель фирмы «Geberit» и повел нас в заводоуправление, что-то рассказывая по пути.

«Geberit» - фирма по производству унитазов с фотоэлементными и механическими системами смыва воды. Было много интересного: и цеха, и люди в них, и многоэтажная учебная установка работы канализационной сети в жилых домах, и последние типы унитазов, стоимостью от 3 до 7 тысяч долларов. Мы просидели и побродили там долго и опять лишь в сумерках попытались осмотреть древний рыцарский замок в Рапперсвилле

Тесные улочки, множество магазинов, диабазовые мостовые, чистый воздух, свежим ветром приносимый с заснеженных вершин Альп, сгущают ощущение древности, сокрытой тысячелетней мглой веков.

К замку ведет широкая лестница со статуями в концах лестничных маршей, а на их развилках – узкие гроты, входы в которые красиво увиты виноградом, мелким кустарником с красными листьями. Средневековая крепость на высоком плато с видом на Цюрихское озеро. Я люблю приезжать сюда, чтобы постоять над гигантским обрывом, представляя себя птицей, отдыхающей перед стремительным броском вниз. Мне часто перед горнолыжным стартом приходило на ум это сравнение и хорошо знакомо ощущение полета во время скоростного спуска с заснеженной горы.

Посещая древние исторические места, я всегда пытаюсь представить картину возможной жизни, протекавшей здесь, сопоставляя прочитанное, виденное мною на старых иллюстрациях. Вот эта ровная, голая площадка перед главными воротами с обрывистыми откосами служила, наверное, полем рыцарских сражений, а проигравший мог быть запросто опрокинут с 70-метровой высоты вместе с конем. Вот в эту потайную дверь в крепостной стене стучал кольцом монах нарождающегося протестантизма, а во внутреннем небольшом дворе, окруженном домами знати, прогуливалась графиня, а на нее засматривался какой-нибудь небогатый дворянин, пытаясь скрыть под шляпой свои глаза, наполненные любовной влагой. И покажется, что 200-300 лет, пролетевшие над этой грешной землей - не столь значительный срок, чтобы утверждать даже о малейшем улучшении человеческих качеств. Скорее наоборот, люди на фоне чудесной техники выглядят гораздо неубедительнее, чем с дубинами и топорами. И в ХХ1 веке злодеи тайком стучат в потайные калитки современных особняков за трехметровыми заборами с колючей проволокой и электрическим током, еще более недоступны стали богатые невесты, прогуливающиеся по аллеям собственных замков. И никто из мудрых не возьмется утверждать, что швейцарский пастух, придумавший колесо, был глупее Эйнштейна.

Все также двигают человеческим прогрессом честолюбие, зависть, эгоизм и как следствие их – вражда, локальные и мировые войны. А человек, создавший и этот замок, и все достижения ныне известные, остается один на один со своими постоянно неудовлетворенными чувствами. И все более возрастает цена на единомышленника. Жить постоянно одному, тем более окруженному чужими людьми, страшно. Человек ищет пару, они рожают детей; человек хочет, чтоб жизнь его имени продлилась в веках: вдруг искрой божьей в его потомках вспыхнет талант.

На вокзале в Йоне я купил своим русским друзьям жареных каштанов. Их вкус напоминал вкус теплого, плотного пшеничного хлеба.

В электричке я забрался на второй этаж. Валентина села рядом со мной.

- Ела как-то, ребенком, жареные каштаны, осталось неприятное чувство, а сейчас нравится, наверное, с голодухи.

- Да, засиделись мы на фирме.

- Марк Прохорович, а чем здесь грозит человеку потеря работы.

- Встаешь на биржу труда, тебе что-то предлагают, и если тебя это не устраивает, или зарплата ниже того заработка, что имел на прежней работе, то устанавливают пособие, исходя из заработной платы на старом месте, но не более 75 процентов  первые три месяца, потом снижают до 50 процентов к концу года. Через три года ты можешь докатиться до суммы пособия в 1700 франков, и у тебя не будет хватать денег на оплату коммунальных услуг, тогда тебя могут выселить в меньшее по площади помещение или даже в общежитие.

- И у нас скоро подобное введут, - грустно произнесла Валентина. Но ведь ситуация лишь внешне похожа, а материальная сущность нашей и вашей жизни совсем неодинакова. Если при вашей средней зарплате в 5000 франков, свежего мяса по цене 10 франков за килограмм вы купите500 кг, то мы - при наших 5000 рублей – в десять раз меньше. Ваш уровень  цен  гораздо ниже. Рубашка у вас стоит 50 франков, а у нас 500 рублей. И так во всем подобная арифметика.

- Я знаю об этом и это прискорбно, что вам не хватает денег на мясо. У меня, кстати, дети взрослые в Ленинграде.

- Редко пишут?

- Не часто, если не сказать - никогда. Надеются на помощь с моей стороны, а я не всегда оперирую тысячами франков.

- По Родине соскучились.

- Нет. Никто меня там не ждет, если не считать тетки из глухой керженской деревни. Я ей почему-то очень нравлюсь. Часто летом жил у нее – родителям бывало не до меня, а она, зная об этом, жалела меня.

- А если позовут, горячо и призывно уедете? - И посмотрела на меня внимательно. Я отвернулся.

- Кому-то опять в нахлебники. У меня здесь почти кабальный брачный контракт и кредитный договор с банком за покупку квартиры. Извините, Валюша, я далеко не миллионер.

Она замолчала и стала смотреть в соседнее купе, где безногий мальчик, лет десяти, играл со старшей сестрой. Рядом сидела с измученным лицом мать и что-то говорила ему, но разговор не  клеился. Она часто вставала и уходила в курительную комнату. Здесь есть вагоны для курящих, где дым стоит коромыслом, в нашем курить было нельзя.

- Здесь инвалидов даже ценят, а у нас… - сказала она горестно при виде погрузки маленького инвалида на специальное кресло. Поезд подходил к Цюриху…

 

- Ты не купил случайно Geberit? - задала Хильда первый вопрос, как только я появился в квартире.

- Разве нам нужно менять старый унитаз?  Откуда ты узнала, что я ездил в Йону?

- Это не трудно, у тебя на столе график работы группы.

- Есть там экспонаты по 3 тысячи долларов. Хочешь такой с автоматическим обмывом и сушкой?

- Ты получишь за свои мучения 20 тысяч франков. Тогда и купим, да, милый?

- Да-да.

Подойдя ко мне ближе, она, видимо, почувствовала запах женских духов.

- О, от тебя пахнет дорогими духами.

- У нас много в группе женщин.

- Симпатичные?

- Достойные, я бы сказал. А сегодня ты что-нибудь сварила-наготовила? – перевел я тему разговора.

- Не привязывайся ко мне со своими русскими привычками проводить ужин дома. Пойдем лучше в ресторан. В твой любимый бар, что на берегу Цюрихского озера.

- Ужинать я хочу наедине с тобой, чтобы никто не мешал, не глазел, а после еды сразу же в постельку, пока желание не пропало.

Я попытался ее обнять.

- Вот еще, не люблю, когда от мужчин пахнет чужими духами.

- Не хочешь - не надо, найду себе, что надо, - по-русски быстрой скороговоркой проговорил я под нос.

- Что ты сказал?

- Соку томатного попью да лягу спать – худеть надо, растолстел что-то, уже90 кгвесу во мне.

- Кто тебе об этом сказал? – она подозрительно посмотрела на меня.

- Сам вставал на весы, - не принял я двусмысленный тон разговора.

- Тогда под нами развалится моя бедная кровать, а мне ее жалко.

- Я же говорил, что нужно покупать двуспальную.

- У немцев это не принято.

- Ну, не принято, так не принято, - я попытался быть спокойным.

На кухне я сделал «кровавую Мэри», медленно сливая по ножу русскую водку в томатный сок, и подумал, что кто-то 150 лет назад придумал этот незатейливый коктейль, а он все в ходу. Смакуя, выпил и поморщился: все-таки лучше пить сначала водку, а потом запить соком. Цельнее ощущение.

Сон был опять ужасный и какой-то многозначительный. Будто только сошел ледоход, и вода в широкой реке, память подсказала что в Волге, была ужасно холодной. А где-то за мостом, еле проглядываемый застрял на мели плот с человеком, зовущим помощь. Я разделся и поплыл кролем, почти не глядя вперед, прикладывая все силы в борьбе с течением. Вдруг рука наткнулась на горизонтально торчащий кусок арматуры, чуть выше водной глади. Я удачно схватился за него, не ударился, и спросил сам себя: «Оглядеться и отдохнуть, или сразу же плыть, не теряя времени?» Поплыл. Выбравшись на плот, я долго старался выплюнуть нечто прилипшее к губам, не обращая внимания на замолчавшего путешественника. И только тут заметил, что вода, в которой я плавал, грязная, мутная. Я содрогаюсь и открываю глаза. Грязная вода – к болезни.

 

…В этот день группа знакомилась с кантональным управлением охраны окружающей среды или сокращенно АWEL (отходы, вода, энергетика, воздух – сокращения по первым буквам немецких слов, означающих эти понятия). Русские настойчиво разбирались, существуют ли в Швейцарии предельно допустимые нормы выбросов; кто и как платит за их разработку; что будет, если концентрация опасного вещества выйдет за пределы предельно-допустимой концентрации. Надо сказать, что русские – обычно хорошие профессионалы и задают конкретные вопросы, ставящие некоторых иностранных докладчиков в тупик. В этом случае становится туго и мне, хотя экологическая терминология похожа во многих странах Европы, но нюансы мне были неизвестны, их приходилось уточнять у выступающего. Бывало и мне доводилось ловить удрученные взгляды русских, а порой и  пренебрежительные. Когда же речь зашла об экологической полиции в кантоне, немногочисленной, но имеющей право проводить допросы и передавать дело в суд, восхищение русских было откровенно искренним, видимо, соскучились они по элементарному порядку. Ведь то, что сейчас в России называется демократией, скорее сродни анархии.

Рядом со мной сидел все тот же бордовый пиджак и подливал мне минеральную воду в стакан. Мы с ним неплохо сдружились на этой почве. Приятно находить совестливых и ответственных людей, без долгих слов приходящих на помощь.

Мы пообедали в соседнем здании на Вайнбергштрассе в итальянском ресторанчике. Они здесь самые дешевые, и меню почти одно и то же: салат из свежей капусты, а на второе – спагетти с рыбой.

После обеда мы стояли в широком холле на втором этаже, и я в очередной раз подивился пустоте присутственных мест немецких учреждений. В коридорах практически никогда не встретишь сотрудников, обсуждающих что-либо, или курящих одну сигарету за другой, как это часто бывает в русских конторах. Здесь, как и в Германии, есть специальные бары – закусочные, где служащие могут посидеть, не спеша, попить кофе и поговорить достаточное количество времени на любые темы. Ограничений нет. Чиновничьей волокиты и в швейцарских, и в немецких конторах еще больше, в них невозможно натолкнуться на человека участливого, который в обход общепринятых схем может, руководствуясь добрыми намерениями, первым завизировать какой-то документ и посоветовать, что делать дальше. Здесь, за границей, все строго по закону, без лишних слов, и в порядке, предусмотренном свыше. Не иначе. Оrdnung.      

И еще о традициях. Я долго не мог привыкнуть к отсутствию даже в самых приличных ресторанах гардеробов. Режим экономии, видимо, диктует. Прямо в зале, рядом с обеденными столами приткнуты с краю стойки для верхней одежды. Позволительно проходить в зал в пальто и снимать его рядом со столами, порой задевая рукавами других посетителей, вкушающих  суп, и  вешать его на спинку стула.

Приглядываясь, кто и как себя ведет в этой обстановке, я обратил внимание, что молодых это ничуть не смущает. Гости зрелых лет стараются незаметно снять куртку где-то вдали от обеденных столов. Не надо спрашивать, что культурнее: раздеться в гардеробе или ходить в верхней одежде по залу ресторана, но тем не менее Швейцария считается образцом культуры. В России тебя ждут приветливые швейцары. Оригинальная игра слов. Действительно, откуда произошло слово, обозначающее в России прислужника, по смыслу близкое названию далекой нации? Вероятнее всего из-за того, что выходцы из Швейцарии на протяжении веков были наемными солдатами в разных странах мира. 

В красный день календаря, бывший праздник октябрьской советской революции, мы поехали в столицу Швейцарии Берн, в пригороде которого с названием Папирмюлле (бумажная мельница) располагается федеральное министерство охраны природы Швейцарии. Ехать от Цюриха до Берна в комфортном экспрессе всего лишь час с небольшим. А еще через два часа будет Женева, а за ней и Франция. Маленькая страна Швейцария. Горы и долины, где каждый клочок возделан, как футбольное поле для чемпионата мира. Средневековые замки, альпийские луга с коровами, почерневшие поленицы дров, скирды соломы, упакованные в белые тюки, приземистые призмы камней, выпаханных из полей. Отдельные домики, словно картонные бонбоньерки, выглядывают с бугорков, осененных могучими елями или лиственницами. 

Мы с Валентиной сидим рядом. Я догадываюсь, что уже вся группа знает, что нас тянет друг к другу, но не показывают вида.

Papiermulle – бумажная мельница, когда-то производившая бумагу, но многие в нынешнее время поняли, что торговля приятнее тяжелого производства, и не видно теперь ни ручья, ни мельницы, ни бумаги - одно название осталось.

Нас приветствовал руководитель международного управления федерального министерства охраны окружающей среды (BuWal). Обычные слова приветствия. Сказал кое-что о деле: о Киотском соглашении, о выполнении Швейцарией обязательств, предусмотренных этим соглашением,  опасения о возможности выполнения, о возможной помощи со стороны России в торговле квотами на воздух. Что же России суждено стать и торговцем воздуха? Я только молча подивился провидению фантаста Беляева, умершего в годы войны под Ленинградом.

Естественные со стороны русских подарки: сегодня это богато иллюстрированный альбом с видами их родного города и непременная бутылка русской водки. Беспроигрышный набор.

Как-то исподволь определился человечный принцип организации швейцарской власти, стратегически верно решающей проблемы  будущего. В своевременном их определении проявляется забота и о себе, и о простом народе. Один из министерских чиновников привел логичный пример, позволяющий понять эту суть. «Вот, - сказал он, - режим рыночного регулирования: потребитель купил машину (авто или какую-то другую), но что-то быстро сломалось в ней, и по гарантии производитель бесплатно для покупателя ремонтирует ее. Один непредусмотренный ремонт за свой счет, другой…сотый, и завод, производя некачественную продукцию, разоряется. Цикл саморегулирования замкнулся без потерь, так как его нишу занял конкурент.

Другое дело экология. Житель покупает у государства за три франка мешок для бытовых отходов, наполняет его и ставит на край тротуара возле своего дома. На собранные от продажи мешков средства государство организует отвоз и утилизацию. Предположим, что фирма, которой поручена работа с ними, не везет отходы на завод-утилизатор,а выбрасывает их в лес. Житель не видит, не знает этого, так как во дворе дома чисто и комфортно, ему кажется, что все хорошо с качеством питьевой воды, чистотой воздуха. На самом деле произвольно выброшенные отходы загрязняют почву, подземные горизонты, выделяют вредные вещества. Возможно, не это поколение людей, а другое, почувствует изменения в качестве окружающей среды через ухудшение здоровья, раннюю смерть. Поэтому замкнуть  круг экологических проблем должно государство – рынок здесь не в состоянии охватить эту проблему. Государство и местное самоуправление выделяют деньги на строительство безвредных для природы хранилищ или мусоросжигательных заводов».

Я вспомнил грязные улицы Питера и порадовался своей причастности к европейскому порядку.

- Да, - вздохнул бордовый пиджак. - И тихо добавил только для меня:

- У нас в России экономическая политика государства другая. Чтобы чиновники не воровали деньги, планируемые для строительства полигонов отходов, их просто не выделяют.

После обеда в министерской столовой и в ожидании приезда нового выступающего мы прогулялись по этому пригороду Берна, заселившего невысокую гору богатыми особняками, расположение которых удачно вписывалось в горный ландшафт. Горячее солнце, осенняя паутина на поленицах дров, ветерок, нежно ласкающий кожу. Белые стены заборов, увитые яркими цветами, кустарниковые загороди. Чем выше в гору, тем богаче становились дома. Запомнился старый сарай с дровами, видимо, пристрой к бывшей придорожной корчме. На полугоре - протестантская церковь и школа при ней с чудным футбольным полем, о котором можно помечтать игрокам сборной России.

Хотелось ли воскликнуть «Остановись мгновенье, ты прекрасно!»? Не знаю. Возможно, ли купить при наличии денег вот этот особняк и остаться здесь навсегда? Естественна ли моя жизнь, здесь в Швейцарии, в отрыве от Родины, родных и друзей?

- Валентина, - вы хотели бы здесь жить? – неожиданно спросил я.

- Нет слов, красиво. В Швейцарии, наверно, есть еще более красивые места. Но нет! В России плохо, нехорошо, в смысле грязно, и не убрано, и бедно, но там родина, друзья, им можно позвонить, и они в большинстве случаев помогут. Что-то посоветуют. Если ты неплохой человек, то окружающие люди понимают тебя. Мир вокруг себя создаешь годами, десятилетиями. Быть вырванной из привычного родного мира и помещенной, даже с миллионами в кармане, в красивый, но чужой, мир, не хочу. Ничто не заменит родной земли! Тебя что кинуло сюда?  Любовь, злость, отчаяние. Ведь ты же не еврей, которым хорошо там, где есть приличный заработок.

- Меня подло обманула жена. И вдруг подвернулась поездка в Швейцарию, знакомство с Хильдой. Мне захотелось  сильно стукнуть дверью, уходя навсегда.

- Навсегда? Никогда не говори никогда.

- Сейчас я уже не знаю. Конечно, возврата к жене и детям уже не будет. Тут все оборвалось и отсохло. Но…

- Достаточно, - прервала Валентина, - надо идти, а то опоздаем на вторую часть лекций, а без тебя не начнут.

В Берн опять приехали лишь в сумерках. Русские вздыхали и жалели, что опять ничего не увидят и не сфотографируют.

Немецкий город по происхождению и характеру. Находясь на пересечении многих дорог, вобрал культуру и особенности многих народов. Брусчатка, узкие улицы, где неведомо как разворачиваются троллейбусы и  длинномерные автобусы. Аркады вдоль центральных улиц позволяют ходить во время дождя без зонта. Стоя на высоком берегу реки Аар, склоны которой сплошь застроены домами, образующими гигантские ступени, крыша нижней является по сути набережной, мы жадно наблюдали угасание вечерней зари. Всех очаровали нюансы и прелести прежде незнакомого города. Арки, виадуки, галереи, теснота улиц, составляли  некое зыбкое очарование, становящееся впоследствии памятнее любых знаний.

Разгульный вечер 7 ноября, проведенный в небольшом и плотно забитом публикой итальянском ресторанчике в центре Берна. Общий длинный стол, покрытый белой нетканой скатертью, уставленный русской водкой, специально хранимой к этому дню русскими, непременной швейцарской капустой, заправленной подсолнечными и тыквенными семечками, и ростбифами. Произносились тосты за день священной памяти детства и юности, с которым у каждого из нас были связаны далекие, но четкие воспоминания, как о самом добром и многообещающем времени.

Русские пели песни. Начали скромно с «Интернационала», «Варшавянки», а потом под влиянием выпитого загорланили «Катюшу». От соседних столов к нам поворачивались улыбающиеся лица швейцарцев, поднимающие пальцы рук в знак восхищения нашей сплоченностью и удалью. Многие из них отбивали такт ногами, и со всех сторон неслось: «Russich, Russich». Водка на удивление быстро кончилась, и официанты, радостно улыбаясь, приносили нам все новые бутылки полусладкого и сухого вина.

Я тоже разошелся и подпевал куплеты заученных намертво слов. Валентина была рядом, и я, словно вдыхая запахи забытой Родины, пел со всеми песни, слова которых не произносил 10 лет. Ни разу за все эти годы.  Ни разу…

Я положил ей как бы случайно руку на бедро, и она не откинула ее, не зажалась. А лишь мимолетно пожала ее своей рукой, которую тотчас же убрала. Моя рука осталась лежать.

Она восприняла мое движение по-своему:

- Не грусти, Марк, давай выпьем за нас с тобой. И этот день мы будем вспоминать всю нашу оставшуюся жизнь.

- Давай, - эхом повторил я.

 Мы сдвинули стаканы и выпили.

- Мы не слишком горланим? Нас не выгонят за нарушение порядка? – спросила  несколько обеспокоенная Валентина.

- Не думаю. Тем более что я напомнил метрдотелю о знаменательной дате у русских. Они боятся только драк.

- А мнение других гостей?

- Здесь в силе поговорка: уговор – дороже денег. После согласования мнения не меняют.

- Как это приятно!

- Что именно?

- Постоянство мнения. Это так замечательно. Верно?

- Да, в каждом деле есть плюсы и минусы. Ни одно решение не бывает стопроцентно верным.

- Это так грустно.

- В этом, наверное, заключена вся сложность жизни.

- Марк, ты не хочешь вернуться в Россию? Что тебя здесь держит?

- Вот то самое постоянство решения.

- Ты такой импозантный мужчина. Я вдова. У меня квартира. Тем более это все-таки Родина. Я же чувствую, что я тебе нравлюсь и очень.

- Да, ты похожа на первую жену, которую я очень любил, но она меня так предала, что я стал презирать женщин, а это больше, чем ненависть. Кто сгорел, уж тот гореть не может.

- Есенин? Боишься повторения?

- К сожалению, я уже повторился: у меня есть здесь женщина, ты же знаешь. Третий раз Бог не потерпит и накажет меня. Я чувствую это.

- Ты смешишь меня: некоторые женятся по десятку раз, не считая измен, и ничего, живы, здоровы. Да и ты не похож на мистика.

- В жизни, природе все стремится к равновесию. Зло должно быть уравновешено добром.

- Да не бывает так никогда! Зла всегда больше, грустно подытожила Валентина.

- Мы этого не знаем. Злые и предатели незаметно сходят, мучаясь. Только они об этом знают.

- Ты посмотри на меня. Хочешь, я буду с тобой всегда? Брось ты эту нерусскую сороку. Нам будет хорошо вдвоем.

«А если плохо?» - подумал я, но ответил лишь:

- Завтра поедем в Шафхаузен смотреть водопады на Рейне?

- Конечно, конечно, - Валентина захлопала в ладоши.

О предыдущем скользком и опасном разговор временно было забыто. Но я не сомневался, что к этому разговору Валентина вернется. Соседи услышали ее возгласы и заинтересовались также поездкой на Рейн. Бригада набралась в шесть человек.

Шафхаузен – один из первых шести кантонов, присоединившихся к конфедерации в 1501 году вместе с Базелем. Обычный немецкий городок с непременной протестантской церковью. Ожидая возле которой троллейбус, мы стали свидетелями немецкой свадьбы. Мне хорошо запомнилась «Гретхен» - маленькая, лет 5-6, девочка в длинном белом платье, исполнявшая роль пажа невесты, она держалась спокойно и уверенно, будто каждый день участвовала в подобных церемониях. К ней подходили взрослые дяди и тети и что-то ей говорили, а она, тихо улыбаясь, отвечала. Жених и невеста ходили туда-сюда, кого-то ожидая, а она стояла и как бы принимала поздравления.

Мы видели с поезда тихий Рейн, а у Шафхаузена он бурлящий, порожистый. Белесая водяная мгла постоянно висит в воздухе  у обломков скал вблизи правого берега. Они как солдаты со швейцарскими стягами в руках регулируют свирепо бурлящий поток, а после них Рейн широко разливается, спокойный и величавый. На высокой скале левого берега стилизованная крепость немецких рыцарей. В замках крепости сотни сувениров, площадки для фотографирования. Седое утро тысячелетней истории, древние сказания о великом Рейне – символе Германии. Любая необычная загогулина здесь – предание. У нас в России поменьше эпических историй, хотя красот несравнимо больше.

- Что, надумали о моем предложении? – без обиняков спросила Валентина, как только мы остались вдвоем, и рядом грохотала стремительная вода, разбиваясь о голые скалы.

- Возможно, мне подфартило с тобой, - я очень удивился, что стал изъясняться по фене, - однако поздняк вертаться.

Еле заметная тень набежала на ее красивое лицо и застыла на нем слегка сдвинутыми бровями и полуоткрытым ртом, губы которого словно хотели что-то прошептать, но так и не нашли силы сдвинуться в нужном для разговора направлении.

- Поздняк вертаться, - не своим голосом глупо повторил я чужие слова, и что-то надавило на левую сторону груди так, что трудно было выдохнуть воздух после сказанного.

- Любуешься собой, пижонишь, - неласково произнесла она, с трудом разжав губы. – А ведь ты не задумывался, что тебя закопают в чужой, немецкой земле, и через несколько лет дожди и ветры сравняют твою могилу с землей. С кем ты здесь общаешься? С теми, для кого жратва и карьера немногие радости в скудной жизни! Ты придумал, что здесь востребован и нужен. Кому? Ты спрашивал себя об этом? Да, в России небогато, но есть люди с чистыми помыслами, поговорив с которыми, ты оттаешь душой. Ты думаешь о ее спасении? – Она бросала жгучие слова, как дрова в топку, и раскалила ее докрасна.

На фоне суровых красот природы, как рейнские водопады, решать  сложные вопросы гораздо легче, чем в квартире. Сказал – отрезал, и слово тяжелым камнем тут же падает в кипящую пучину и лежит лишь слегка передвигаемый волной. И эта тяжесть остается надолго. Меня задели ее слова о спасении души.

- Заботясь о своей душе, я потому и не могу метаться словно Фигаро и предавать людей, прикипевших ко мне. 

Ее блуждающий доселе взгляд остановился, натолкнувшись на меня, как на непреодолимую преграду.

- Я могу сказать, что проповедовал мой муж, еврей, собираясь в США. Он говорил, что оптимальной моделью развития человеческих отношений является отсутствие друзей и обязанности любить друг друга, но при этом все обязаны жить рядом и следовать определенным нормам общежития. Тусклая картина, согласись. Моральный кодекс западной демократии. Ты здесь в этом, наверное, убедился?  

Я промолчал. К мысли о будущем одиночестве я пришел давно и сам, да и постулаты западной морали усвоил хорошо. Они мне не нравились, тем более что в детстве на формирование моего характера большое влияние оказала простая крестьянка, моя тетка. Но признаваться в этом не хотелось.

- Что же, - в ее тусклом голосе отчетливо послышались нотки безразличия, - вольному – воля, спасенному рай. 

 

Всю оставшуюся неделю с русскими я был собран и деловит, как автомат. Даже не было ни единой мысли еще раз рассмотреть предложение Валентины. Я только поглядывал иногда на нее, но она не делала никаких попыток встретиться глазами. Встречаться глазами страшнее, чем встречаться лоб в лоб.

В предпоследний день перед отъездом меня удивил тот русский, две недели не снимавший бордовый пиджак. Он прямо сказал, что главное отличие в государственной политике России и Швейцарии заключается в реальной заботе швейцарской власти о нуждах и здоровье простого народа за счет создания действующих финансовых механизмов помощи и отсутствии таковой в России. Напомнив в качестве примера рассказ чиновника из Buwal об организации переработки отходов, сделал вывод: хорошая власть думает о будущих поколениях, а плохая только о себе и полноте своих карманов. Вернер после моего перевода внимательно и с нескрываемым одобрением посмотрел на выступающего. Мне тоже было приятно, что есть еще в России истинные патриоты, понимающие великую причину невзгод России. Кстати, для этого вовсе не нужно ездить за границу, надо лишь анализировать не слова, а факты, внимательно глядя на происходящее вокруг.

Наступил час прощания. Опять Клоттен. Аэродром и больная память.          

Русские хлопотали со своими пожитками и в мыслях уже были на Родине. Я был уже никому не нужен. Как вдруг в этой суете я встретился глазами с Валентиной. Видно было, что она волнуется, но все же первой начала разговор, несмотря на болезненность моего недавнего отказа.

- Не скучай, - сказала она, - и не грусти, хотя забот и грусти, я почему-то чувствую, у тебя будет много.

- Вероятно, - неожиданно для самого себя согласился я, - очень даже вероятно. Жизнь – это не сплошное удовольствие, скорее, наоборот. Извини, если что не так.

- Прощай, будешь в России, не ищи, или я разочаруюсь в тебе.

- Не буду. Прощай.

Вот и все. Казалось бы, верная возможность вернуться на Родину исчезла и вряд ли представится вновь. Через три часа они будут в Москве. Я сам выбрал свой путь и остаюсь здесь, в центре Европы. А может уехать на родину отца, в глухую деревню Нижегородской области, пока не принял швейцарское подданство? Там жива его родная сестра, там двоюродные братья помогут купить домишко, и заживу я трудами собирательства и охоты.

Особая осенняя тишина. Ноябрь избавил теплолюбивые платаны от весеннего великолепия, и, шурша широченными, значительно крупнее кленовых листьями, я неторопливо возвращаюсь домой. Мне хочется обдумать, что со мной произошло, и принять какое-то решение. Русские и Валентина разбередили мои чувства, внесли сумятицу в, казалось бы, прочно устоявшуюся жизнь. 

Где-то здесь, невдалеке от красивого купеческого особняка, растёт гигантская секвойя. Мы, гуляя с русскими по Цюриху, заходили сюда и пытались обнять ее. Лишь вчетвером справились с этим несложным заданием. Мне хочется ещё раз посмотреть на могучее дерево, прожившее, быть может, 2 тысячи лет, ведь секвойя мировой долгожитель среди деревьев и 5 тысяч лет для нее не предел. Сделав крюк, я подхожу к стволу и дотрагиваюсь до шершавого ствола. Та же сосновая кора, как в России, только черная, испещренная глубочайшими морщинами столетий, помнивших, быть может, римских легионеров, основавших на этом месте поселение Турикон во II веке нашей эры.

В те две недели работы со своими соплеменниками мои нервы были напряжены и не давали ни на секунду сбоя. К тому же обязанности по договору заставляли поддерживать свой уровень на будущее. Общение с русскими, воспоминания, нахлынувшие под впечатлением разговоров о нелегкой судьбе России, и все это за короткий двухнедельный срок, серьезным образом сконцентрировало мои физические возможности.

Последовавшее затем расслабление, грусть, ностальгия, как сторожевые собаки, вырвавшиеся из ошейников, набросились на меня и стали кусать больно и глубоко. Сначала заболела спина, да так, что я не мог стоять, согнувшись, не опираясь при этом рукой на какой-нибудь предмет. В течение месяца ломило в тазобедренном суставе, и я приволакивал  ногу, боясь резкой боли. Я почувствовал неладное и интуитивно предположил, что боль ищет место, за которое хочет зацепиться надолго и всерьез.

И наконец-то боль нашла свое место в коленном суставе.

Почти 40 лет назад, тренируясь в скоростном спуске, на вираже я наехал левой ногой на кусок капроновой сетки, используемой в качестве ограждения, и неизвестно как оказавшейся на трассе. Сетка, как тормоз, зафиксировала голень, а бедро и все тело продолжало по инерции двигаться со скоростью70 километровв час, резко разворачиваясь вправо и разрывая внутренний суставный мениск.

Сложная по тем временам операция прошла успешно. Но вот медленно подбирающаяся старость стала проверять на прочность ниточки, связывающие мой путь к «легкому» исходу и порвала первую, видимо, самую тонкую. Много ли их предстояло разорвать, я не знал.

По утрам, подчинясь многолетней привычке и стиснув зубы, я делал гимнастику, чтобы разработать коленный сустав, и с грустью отмечал, как с каждой неделей труднее становится сохранить число приседаний. Днем за письменным столом было терпимо, после походов в магазин нога уставала, а сам я чувствовал себя разбитым, словно весь день носил воду в ведрах. Но ночью боль крутила меня как щепку на стремнине. Давящая тяжесть то собиралась в колене, то рассыпалась камнепадом по всей ноге от голени до паха. Временами казалось, будто кости ноги накачивает неведомый насос, и вот-вот лопнет кожа и голова. Какое бы положение я ни занимал, боль настигала меня всюду. Я просыпался, и мутный от страданий взгляд упирался в темный потолок, постепенно светлеющий от привыкания глаз к темноте.

Начались невеселые хождения по медицинским кабинетам, расспросы, выстукивания, выслушивания, рентгены, измерения степени кровоснабжения в левой ноге по сравнению с правой. «Сядьте», «встаньте», «вытяните руки», «положите ногу на ногу», «закройте глаза и коснитесь пальцем кончика носа» - и так далее, и так далее. Диагноз вроде бы был для врачей ясен – артроз, обусловленный старой травмой, но ни магнитотерапия, ни фонофорез, ни инъекции противовоспалительных средств практически не помогали. Ночь оставалась за болью.

Хроническое недосыпание, боль сделали мой характер, по словам Хильды, несносным. Особенно раздражало меня состояние несвободы по причине все более возрастающей зависимости от лекарств, потребности в удобствах и даже сердечном участии. Да, Хильда иногда просыпалась ночью и подходила к моей кровати, чтобы положить руку на мою голову и сказать что-то ободряющее по-немецки. Мне же хотелось услышать русские слова, вросшие в меня с молоком матери. Только они могли принести облегчение. На неродную речь душа не откликалась.

В долгие, нескончаемые ночи душу грели лишь воспоминания. Я совершал прогулки по времени. Отчетливо представляя бесплодность грусти об ушедшей юности, я не мог от нее избавиться.

Здесь, в чужой стране, я впервые почувствовал себя пылинкой на пронзительном ветру неведомых мне ранее капиталистических отношения. И только благодаря Хильде (мы законно оформили брак в ратуше) я приобрел некую, пусть призрачную связь с новой страной. Это хотя бы на время было неким спасением, облегчением в затяжном прыжке мысли от значимости своего «я» в СССР к полной никчемности и ненужности здесь, кроме разве жены. Возможно, в России мое положение было бы еще хуже, чем здесь: многие из друзей, будучи не в состоянии прокормить семью на зарплату преподавателя,  ушли на «вольные хлеба» или подвизались в репетиторстве, кто-то уехал в деревню, вернувшись в дедовы дома и не ради фермерства и каких-то фанфар восстановления сельского хозяйства. Они спасались от тотального принуждения человека со стороны наглого манипулятора – государства.

Теперь мы постоянно бывали с Хильдой дома, но разговаривали мало. Вездесущая статистика говорит, что это хорошо. Когда же муж и жена много говорят, то дело близится к разводу. Она приносила иногда мне работу – небольшие монографии для перевода на русский язык. Работать над ними не было ни здоровья, ни настроения. Более всего я думал, вспоминая. Вот этим, по совету психологов, не надо было бы увлекаться, это  путь к неутоленной старости. Но я плевал на все добропорядочные советы и терзал свою больную память, как во время приседаний насиловал свою больную плоть, постанывая от боли. Ночные переживания отвлекали от физических страданий.

За окном шумит на ветру платан…

 

…За окном моей квартиры в Ленинграде шумел тополь. Квартира – двухкомнатная угловая «хрущевка», боковое окно выходило во двор, по которому надо пройти метров сто, чтобы попасть на улицу. Из этого окна махала мне рукой жена с дочерью на руках, провожая меня в дальнюю и не очень дальнюю дорогу. В это окно присматривал я за маленькой дочуркой, играющей в палисаднике. И были мы с женой молоды и красивы, а жизнь, несмотря на малую благоустроенность и тесноту квартиры, казалась прекрасной и вечной, обещающей успех и множество незабываемых событий.

Это окно распахивали мы настежь майским днем, когда лопались тополиные почки, и сладковато-горький запах их врывался в комнату, заполняя собой малейший закоулок. Клейкие чешуйки почек прилипали к ботинкам, пачкали пол, и приходилось счищать их ножичком. Пальцы пропитывались запахом тополя, а сердце предвкушало весну. Не так ли пахнут все воспоминания? В них горечь от безвозвратности времени и сладость идеализации молодости. В осеннюю непогоду, сбрасывая последние листья, ветки тополя стучали в окно, безнадежно просясь в комнатное тепло и уют, как в весну. От фонаря, висевшего у трансформаторной будки, через окно в сонную темноту спальни проникали дрожащие пучки света, задумчиво бродившие по потолку. Не уснувшая дочь кричала возбужденно:

- Папа, папа, посмотри как интересно!

Я ложился с ней рядом, глядел в потолок и сочинял истории из жизни маленького лучика света. Дочь долго не отпускала меня, прося рассказать то сказку, то еще какую-нибудь историю…

Поездки в глухую деревню, на родину отца, для меня, школьника, были сродни путешествию в далекие страны. В одном месте сразу четыре тетки, ласковые, хлебосольные, строгие. По деревне нельзя было ходить в спортивных, обтягивающих ноги трико, только в брюках. «Сними исподнее, грех, - говорили они, - надень брюки». Но я объясняю им, что занимаюсь спортом и бегаю в них кроссы на Керженец. В гости к теткам я ходил чинно в брюках, не давая поводов для осуждения. Можно было пообедать у одной и идти на что-то вкусненькое к другой, не злоупотребляя их гостеприимством. Тогда я понял, как тяжело им живется и достается кусок хлеба на колхозные трудодни. Видимо, то детское восприятие социальной несправедливости осталось во мне на всю жизнь. Почти всегда я останавливался у тети Насти, вдове, муж у которой погиб на фронте. Они не успели обзавестись детьми: на следующий день после свадьбы началась война, а его тотчас же призвали в армию – до этого он прошел финскую кампанию. Тетка Настя была самая молодая из сестер. Я часто с немым ужасом смотрел на ее крючковатые пальцы, расплющенные тяжелой крестьянской работой и прежде всего дойкой коров на ферме.

Другая, имея на руках трех маленьких детей, не работала в колхозе во время войны, а жила только своим трудом на приусадебном участке, да управляясь с коровой. И правильно делала, хотя при назначении государственных пенсий бывшим колхозникам ее обошли и не учли годы на воспитание детей, зато дети были здоровы и помогали матери, чем могли. Третья тетка, боясь колхозного начальства, оставляла годовалого сына одного дома, и он стал инвалидом: после ушиба позвоночника у него вырос горб, а от постоянной простуды мой двоюродный брат почти ослеп.

Тетя Настя еще раз выходить замуж даже и не пыталась, и всю нерастраченную любовь бездетной вдовы направила на меня. Я, испытывавший недостаток материнского чувства, с благодарностью принимал теткино обожание к обоюдной радости. Дороже тех мест для меня нет. Единственным адресатом в России была тетя Настя…

 

…Забывшись, я задремал и, видимо, во сне застонал от боли.

- Тебе больно? – голос Хильды был ровен.

- Ничего! Я споткнулся о камень, это к завтраму все заживет, - чуть слышно пробормотал я слова Есенина.

Она обиженно замолчала.

Конечно, я не справедлив. Благодаря ей я вырвался из ужаса семейного скандала и кошмара разваливающейся России, где сгорели все мои ничтожные сбережения. Лишь за какие-то крохи я продал сад, завещанный мне отцом. Совместная жизнь лишь подтвердила истину, что научные беседы на конференциях кардинально расходятся с ежедневным общением и распределением семейного бюджета. Я не конфликтный человек, но менталитет наш диаметрально противоположен, но, главное, я четко знал, что когда теряется интерес к жизни, тело захватывают болячки …

 

…Как-то осенью из-за гриппа отменили в школе занятия, и отец разрешил мне поехать в деревню. Мне кажется, что я до сих пор ощущаю объятия и поцелуи тети Насти.

        

Я опять задремываю и снова просыпаюсь от боли…

 

…Вот здесь на булыжной мостовой я учился кататься на купленном с рук детском двухколесном велосипеде на твердом ходу и без тормозов. Была такая конструкция в начале пятидесятых годов. Хорошо, что дорога имела небольшой уклон, и разогнаться сильно было невозможно, но при большом уклоне приходилось расставлять ноги врозь, и педали крутились с бешеной скоростью. Не дай Бог дать слабину, и не удержать руль в руках, или опустить ноги под неистово крутящиеся педали. Когда же скорость падала, надо было вовремя положить на них ноги и нажимать, нажимать, чтобы сохранить равновесие. Наверное, тогда полюбил я скорость, но не велосипедную, а горнолыжную…

 

Болезнь моя все более и более обострялась. Самое страшное -  у меня пропали все желания: писать стихи, переводить. Я бы мог написать обо всем, что вспоминалось. Расхотелось иметь женщину. Но разные постели теперь меня не угнетали, лишь при укладывании больной ноги в холодную постель одиночество каждый раз пронзало болью, напоминающей укол иглой, которую вводят до надкостницы и пускают в нее ток. Есть такой метод лечения. Кажется, игла начинает двигаться, разбухает и толчками накрывает всю ногу единой болью, терпеть которую, не закрывая глаз, трудно.

- Вы, Марк, старайтесь не закрывать глаз, когда я добавляю силу тока. Мне важно знать по вашим зрачкам, как вы воспринимаете увеличение тока. Надо, чтобы по всему суставу шли мурашки, тогда будет полный положительный эффект, - говорит ласково врач, молодая женщина.

- Хорошо.

Каких только методов лечения я не перепробовал. Боль не утихала. Конечно, можно напичкать себя снотворными и обезболивающими препаратами, но я не соглашался на этот обман ради призрачного сна, полного кошмарами. Уж лучше я буду вспоминать. Точнее переживать прошлое.

 

Как-то во дворе я с отцом посадил два тополиных прутика, и они принялись. А мы пять лет подряд измеряли, на сколько сантиметров они подросли за год, и радовались, что они у нас такие удачные и скороспелые, с гладкими и ровными зелеными стволами. Через пятьдесят лет стволы их потемнели и покрылись уродливыми наростами, а на высоте нашего роста догнивали скобы, на которых у нас был приспособлен турник. Я гладил шершавые стволы, и слезы воспоминаний сами по себе стекали по негладким уже щекам. Мое поколение шестидесятников стало тоже шершавым и уродливым…

…Вот постарше: в 9 классе я участвую в легкоатлетической эстафете на первенство школ района в парке. Я несколько раз пробегаю свой будущий этап, определяю будущие сложности, представляю, как бежать повороты, кое-где надламываю веточки, чтобы знать, что здесь надо сделать ускорение, а здесь притормозить перед крутым поворотом. Последний день апреля, яркое солнце, певучее настроение, уверенность в победе, сладковатый и терпкий запах распускающихся почек.

Потом я жалею о сломанных мною веточках, поникших и засохших, потерявших живительный сок проснувшейся природы. Не стоило первое место нашей школьной сборной этих умерших ветвей. Бесполезно об этом кому-то говорить. Это мое сокровенное, личное, и не надо никому объяснять свои терзания о соках жизни для поломанных ветвей…

 

Сейчас в мире модно говорить и писать об альтернативных вариантах в истории общества, в жизни конкретного человека. Что было бы, если бы не было революции 17-го года, если бы Сталин не умер в 53-м и так далее. В частной жизни тоже есть узловые моменты, при которых принятое решение оказывает решающее значение на последующие события в жизни. Но для меня прошлое всегда было единичным, не расщепленным на сожаления: если бы и как бы. Как правило, воспоминания – удел одиноких, путь таких - деградация. Я отчетливо представлял для себя опасность подобного исхода. Надомная работа и жизнь в четырех стенах лишь первые годы представляла интерес. Мы с Хильдой узнавали друг друга и взаимно обогащали себя. Жаль, что нет детей. Валентина, конечно, права, что модель жизни без любви, которую предлагал ее покойный муж, ущербна, особенно для русского человека, способного ради устоявшегося эмоционального отношения к человеку легко переступить через букву закона. Всегда нужен человек, способный понять твое состояние, и кому ты можешь передать свои терзания без опаски. А тот критически осмыслить. Близкие люди. Они всегда уходят раньше времени, или ты вынужден покинуть их. Их всегда недостает.

Я рад своему воспитанию, позволяющему безошибочно различать людей. И даже они, духовно близкие, не всегда способны понять тебя и принять твою сторону. Сейчас я еще не дорос до высот Иешуа и не могу обращаться к каждому со словами «добрый человек».  Я  нахожусь где-то посередине: в России мне было жалко всех нищих и обездоленных, беспомощных стариков и высохших от бескормицы старух, беспризорных детей, ломающих буханку ржаного хлеба – единственного яства, доступного им. Но я уверен: они лишь временно нуждались во мне, получив буханку или деньги, они исчезали, испарялись, словно утренний туман под лучами восходящего безжалостного солнца. У них свое понятие о свободе. Бог им судья. У каждого свое представление о свободе. Мерилом может быть количество банкнот, возможность ругаться нецензурно или нести околесицу с трибуны, эксплуатировать людей, завоевывать и бомбить чужие страны…

 

Измученный болью, я решился на инъекции гормональных средств. Три  инъекции в болевую точку, и я почувствовал себя человеком.

Так приятно без боли разбирать постель, когда ты уже созрел для сна, когда в голове теплая усталость, обволакивающая память, когда глаза чуть-чуть покалывают неизвестно откуда взявшиеся иголочки. Недаром дети трут глаза перед сном.

И не надо желать лучшего состояния, не надо еще писать и делать что-то через силу, как делаю я сейчас, водя карандашом по бумаге. Лучше отдаться слабости и сну. Ведь так мало в жизни истинно сладких минут.

Вернулось желание работать, творить. Одно серьезное Мюнхенское издательство пригласило меня к сотрудничеству в переводе русских современных писателей. Я съездил в Мюнхен для заключения договора и, возвращаясь, набросал в поезде стихи:

Я жил в богемном мюнхенском квартале

В гостинице на пятом этаже,

А за окном каштанов листья облетали,

И заносило «Мерседес» на вираже.

 

Беззвездный мюнхенский октябрьский теплый вечер,

Германия – ты чудо из чудес!

Я распахнул окно, и мне навстречу

Рванулась ночь как черный «Мерседес».

 

Ну что ж, пиши, - про Лорелеи очи,

Про мюнхенский роскошный автобан.

Да что тебе до федеральной жаркой ночи

И что тебе до шлюх на Репербан?

 

Но будешь ты (не обессудь!) всего лишь

Огромнейшей эпохи мелкий бес.

И будешь им, покуда славословишь

На повороте черный «Мерседес».

 

Я не хотел быть мелким бесом. Но не зря меня будили воспоминания. В январе я получил печальную телеграмму из деревни. Двоюродный брат Минька сообщал о смерти моей любимой тетки Насти. Я, не раздумывая, решил лететь.

- Побереги себя. Сам недавно был плох, - отговаривала от поездки Хильда.

- Ты не поймешь. Это святое!..

 

…Минька встретил меня в районном центре, от которого до деревни еще 40 верст. Я взял частника, дежурившего на разбитых «Жигулях» у железнодорожного вокзала.

- Дороги чистят? – спросил я брата.

- Доедем. Сам сегодня утюжил. Не волнуйся. Небось дорого взял? – жалостливо поинтересовался Минька.

- Не дрейфь, еще заработаем.

- Конечно, в Швейцарии денег много. Вон сколько банков, куда текут от новых русских ворованные тугрики.

- Вот, вот, - рассмеялся я, но потом осекся:

 - Как умерла тетя Настя?

- От старости, - кратко ответил Минька и замолчал. Его исхудалое, заросшее светло-русой бородой лицо было сумрачно.

- Что же худой какой? – заботливо спросил я его.

- Чего, чего! Жрать нечего! Точнее, не на что купить. Голубые глаза сердито засверкали, и он с вызовом посмотрел на меня, но, увидев мою худобу, стал помягче.

- Ты тоже не разбогател однако. Или болеешь?

- Болел.

- А-а-а.

Я догадался, что это не от равнодушия, а от тяжелой беспросветной жизни, в которой главная задача выжить, накормить детей.

- Где работаешь?

- В лесхозе трактористом.

- Кто же оплачивает вашу работу: Москва или область?

- Москва. Федеральная мы служба. Наша основная задача – охрана и посадка леса, но мы этим практически не занимаемся: денег нет ни на семяна, ни на саженцы, ни на  солярку. В основном живем продажей леса от санитарных рубок ухода. Это 50 процентов дохода, а всего зарплата, стыдно сказать, 2300 рублей на руки.

Он сказал «семяна», а я вспомнил заволжских говорок с яканьем, и в груди разлилась теплая волна тихого счастья.

В свое время Минька получил среднее специальное образование, успешно окончив лесной техникум. Его профессия - любовь к лесу. 

- В декабре приняты поправки к Лесному кодексу, разрешающие строительство особняков в лесах первой группы. Говорят, уже готовы новые поправки, по которым лес можно продавать в частные руки. То, что создал Бог, будет в руках воров, - горечь в Минькином голосе беспредельна.

«Надо же, экология, какая востребованная отрасль, всех волнует. Хоть в России, хоть в Швейцарии, но здесь она предмет торга государства. Не более», - подумал я, но ничего не сказал, а лишь спросил:

- Как же ты, тракторист, а не лесничий, например?

- Вон, видишь, самый большой домина? Это дом лесничего. Я - главный критик его, поэтому у меня  дом гораздо проще, но законный.

Машина въезжала в деревню. Ее было не узнать. По дымкам, вьющимся в морозном воздухе над крышами, я насчитал жилыми лишь двадцать домов. Только снег скрипел, хрустел и блестел родными и безмерно далекими красками детства.

Для отпевания был приглашен священник из недавно восстановленной церкви близлежащего села. Его молодое лицо, покрытое жиденькой бородой и усами из легких, словно пушок у новорожденного, волос, было торжественно и тревожно. «Видимо, первый опыт», - невольно подумалось мне при беглом взгляде на него. А еще я порадовался тому, что родственники не пожалели денег для соблюдения всех положенных по уставу процедур. Не зря волновался молодой батюшка, обряд совершался без запинок. После разрешительной молитвы он вложил свиток с ее текстом в руку умершей, худенькую, как у девочки, и старушки запели дрожащими голосами трогательные песни, под которые началось последнее целование. Редкие соседи и немногочисленные родственники печально целовали иконку, лежащую у скрещенных рук, и венчик на лбу. Лицо тети Насти, бывшее всегда оживленным и приветливым, несло теперь печать святости и неземной серьезности. Казалось, не я, а оно надвинулось на меня, когда старушки неестественно высокими голосами голосили: «Я уже более не поживу с вами или о чем-либо не побеседую; к Судии отхожу, где нет лицеприятия: там раб и владыка вместе предстоят, царь и воин, богатый и убогий в равном достоинстве; каждый от своих дел прославится или постыдится…»

Как в давно прошедшем сне, медленно падали крупные мохнатые снежинки, под которые я нес с двоюродным братом крышку гроба последней умершей тетки, осторожно ступая мимо разбросанных еловых веток. И единой мыслью была просьба к себе: не наступи, не затопчи эти невинные зеленые символы вечной памяти на белом снегу.

А потом молнией, раскалывавшей грозовое небо, влетела в сознание единственная мысль: не хочу умирать в далеком чужом Цюрихе под торопливое шарканье ног немецкой жены. Не смогу я гореть в жаркой топке немецкого крематория, жирным дымом улетая в равнодушное небо Цюриха. Лучше здесь, в родном и любимом месте - глухой деревне Нижегородской области, чтобы какой-то полупьяный мужик, посмотрев на могильную плиту, икнув, мог сказать: «Господи, спаси его душу грешную!»

Вечером, после поминок, время от времени поглядывая на стены, увешанные моими детскими поделками, выпиленные лобзиком, я с Минькой и его женой, Татьяной вели неспешную беседу.

- За неделю до смерти тетя Настя позвала меня к себе. Она тогда почти не вставала: рак источил ее силы. Чувствовалось, что ей было очень больно, но она не показывала этого, боясь затруднить нас в самом малом. Удивительной силы был человек, - сказал Минька и остановился, чтобы глубоко вздохнуть. – Мы все помогали ей, чем могли: Танька, – он мотнул головой в сторону жены - варила жидкую кашу, другого есть было нельзя: рак пищевода. - Минька опять вздохнул.

Меня тронуло невинное на первый взгляд уточнение: каша жидкая. Именно такая! И о ней знал мужик, по горло занятый добычей хлеба насущного.

- Так вот и просит она меня, чтоб я не обижался, а потом говорит, что оставила завещание на этот вот дом, - он обвел глазами горницу и помолчал. - Кому бы вы думали? Тебе, Марк! Тебе – богачу и иностранному подданному!

- Пока еще нет, - пробормотал я, совсем ошарашенный таким оборотом разговора.

- Но, – Минька, не обращая внимания на мою реплику, сделал паузу и хитро прищурился, - при одном условии. – Он опять помолчал, а я подумал: «Вот актер-то». Мне стало очень неудобно, что я приношу двоюродному брату материальные потери и лишения: ведь они-то действительно считают меня богачом.

- Если он приедет на похороны тети Насти! - эффектно закончил свою речь Минька. В голосе его не было ни обиды, ни разочарования. – Она оставила мне официально оформленное завещание и собственноручную записку, разрешающую мне жить в доме при невыполнении оговоренного в завещании условия.

При виде завещания у меня навернулись на глаза слезы. Милая тетя Настя, вот оказывается, как сильно она меня любила. За что мне такая незаслуженная милость? …Но она же поссорит меня со всеми родными отца. У меня даже мелькнула иска раздражения от решения тети. Минька и Татьяна напряженно всматривались в меня, ожидая слов или какой-либо другой реакции. Я перехватил их взгляды и наконец-то прозрел и понял задумку тети Насти. Непростую задумку. Да, любила она меня, но хотела еще раз определить меру  возвышенности и верности любви не только к себе, но большей частью к родным местам и не менее родным людям, воспитавшим и сформировавшим меня как человека. Она давала мне шанс вновь обрести Родину, спасти душу. Она что-то предчувствовала?

- Оформляя вступление в наследство, я одновременно буду оформлять дарственную, - наконец-то произнес я долгожданные слова. – На тебя, Минька.

 

- Как в России? – спросила Хильда после приветственных объятий и поцелуев.

- Больно видеть умирающую страну, - ответил я. – Ты представить себе не можешь, пенсионеры живут на 100 франков в месяц. Если по-нашему (я сказал, имея в виду Швейцарию), это 20 пачек сигарет. По пять сигарет на завтрак, обед и ужин и все. Затыкай – нанюхались. 

- Как ты груб!

- Нет, я зол, а не груб. Грубыми нужно назвать нынешнюю власть в России, а не меня. Сейчас там ставится задача об удвоении валового внутреннего продукта на душу населения. И я подумал, что они добьются этого за счет резкого уменьшения душ. Простая математика: та дробь больше, у которой меньше знаменатель.

- Разве можно так шутить?

- В России для богатых все можно. Но хватит о политике. Стоя в очередях, я такого наслушался, что фильмы ужасов кажутся легкой забавой.

- Каких очередях?

- Ты не поверишь! Теперь я имею собственный дом в России. Оформлял документы для вступления в наследство, а это непростой процесс, вот и пришлось походить по конторам. Плотно поупражнялся в русском разговорном, очень далеком от литературного особенно, когда речь заходила о власти.

- Зачем тебе дом, если ты живешь со мной? – ответила она с заметной долей иронии.

- Вдруг, я тебе надоем, и ты выгонишь меня, будет куда приткнуться, - попытался я отшутиться.

- Не умеешь ты шутить. Мое чувство не обманешь: я в твоей жизни случайный эпизод, не более.

- Вот опять ревность. Вы, женщины, готовы третировать мужчин даже за любовь к Родине, - серьезно ответил я.  

- Genug, - сказала она, а потом перешла на русский:

- Поехали завтра на гору Риги-Кульм? Покатаемся на лыжах и заночуем в местном отеле. Я соскучилась по тебе. Ты еще не надумал бросать меня немедленно?

За 10 прожитых вместе лет мы не раз катались на горных лыжах. Она знала о моем профессиональном интересе к этому виду спорта, и при ощущении натянутости отношений всегда звала меня в горы, в которых я отходил душою.

На электричке мы доехали до городка Гольдау, где пересели в вагончик зубчатой дороги, поднявшей нас на высоту1800 метров. Остроумное изобретение – поместить под дно вагончика шестерню. Цепляясь за прорези в стальной ленте, прибитой к шпалам между рельсами, она тащит состав из четырех вагонов по склону в 60 градусов.

Три дня мы отдыхали на Rigi-Kulm. Это были прекрасные дни: солнце, чистый снег, поцелуи, жаркие ночи, полное взаимопонимание. Как второе счастье. Оно бывает?

Риск – суть моего «Я». Ох уж этот риск! Он часто спасал меня, но он же был причиной всех моих травм. Другой затормозил бы осторожничая, а я мчался. Я жил по принципу героя Ива Монтана, автогонщика, сказавшего: «Там, где другие снижают скорость, я добавляю газ».

Напоследок я решил скатиться еще раз. Этот злополучный, последний раз! Отскочившая лыжа от упавшего впереди и  сбоку «чайника», казалось, успеет запросто уйти с моего направления. Я наблюдал ее движение и не сбавлял скорости. Подпрыгнув на приличной скорости на бугре, уже в воздухе увидел ее, неожиданно застрявшую в снегу, и у меня похолодело  сердце. Попытки удлинить полет ни к чему не привели, я приземлился на нее. Кто вылетал на скорости из седла велосипеда, врезавшегося в преграду, представит, что со мной произошло. Инерция ломала меня, крутя и вращая метров двадцать. Очнувшись, я не сразу почувствовал боль и попытался встать в горячке, но тут же упал, чувствуя, как боль вползает в каждую клетку. Я терпел ее, не закрывая  глаз,  как учила меня врач, маленькая худенькая женщина с тонкими чертами лица и затемненными очками в пол-лица. И будто в эти очки я увидел бездонное почерневшее небо без единого облачка, не мешающего заглянуть  в свое будущее. Оно оказалось мрачным, с легко предсказуемым концом. Я жевал снег, чтобы остудить страдания, дожидаясь санитаров, дежуривших у подножия горы.

- Я невезучий, я неудачник, - единственное, что мог я сказать при первой встрече с Хильдой в больнице, глядя на закованную в гипсе ногу. – Опять эти немыслимые расходы на лечение.

- Не надо о деньгах, - поморщилась она словно от зубной боли.

Разговаривать больше было не о чем. Мне делали уколы промедола, но они мало снимали боль, а применять более сильные наркотики не разрешалось.

- Сходи попроси что-то радикальное, чтобы снять боль, она меня уже измучила.

-Ты не в России. Здесь доктора знают, что делать.

- Откуда ты знаешь, как в России?

- Ты сам рассказывал.

- А-а-а. Я замолчал, чтобы переждать удары молота по больной ноге. – Ну, ладно, иди домой, - сказал я после некоторого облегчения...

Как странно устроена память: мозг не хочет обременять себя недавним прошлым, он проникает в самые заветные и далекие уголки, хранящие сладкие минуты, часы и годы детства. Не потому ли сладки эти моменты жизни, что были они первым опытом, ложащимся на незамутненную картину начинающейся жизни…

Я вспоминаю директора первой своей школы, семилетки. Крупного, чрезвычайно импозантного мужчину с седой копной волос на по- тургеневски крупной голове, инвалида Отечественной войны, с замечательной русской фамилией Сорокоумов. Он знал всех учеников от первого до седьмого класса по именам. Он мог остановить тебя и спросить, как дела в семье, и не для показухи, а, задавая серьезные вопросы, чтобы ответить на них, надо было подумать и что-то вспомнить. Школа размещалась в купеческом особняке, а большая зала на втором этаже служила и коридором, и местом для общешкольной линейки и игры в шахматы, которые обожал директор, устраивающий сеанс одновременной игры со всеми желающими. Это было зрелище, это было событие единения и взаимопонимания

Смерть директора – первая потеря в моей еще не взрослой жизни -  я закончил четвертый класс. Вся наша осиротевшая школа, понурив головы, тихо шла июльским днем за гробом, стоявшим на маленькой полуторке, на боковых скамьях которой не было ни единого его родственника. Все вымерли в блокаду Ленинграда. Все его дети – мы – шли за машиной и молча плакали. Цвела липа. Ее благоухание резко диссонировало с запахом свежеструганных досок гроба. Первые диссонансы. Первые потери. Первые решения.

Я не стал доучиваться в этой школе, мне почему-то больно было ходить туда и вздрагивать каждый раз, если я проходил мимо директорского кабинета.

Я ушел в другую школу. И здесь я встретил свою судьбу – Милку Харузину, красавицу и зазнайку, сидевшую на первой парте и часто встречавшуюся со мной взглядом, когда она победно поворачивалась после удачных ответов. Я же почти постоянно смотрел на нее. Она, наверняка, чувствовала мои взгляды и, наклонив голову, оборачивалась, пытаясь отгадать: кто ее тревожит? Я невинно уводил взгляд на классную доску. Она впервые обратила на меня внимание на уроках физкультуры, где я отличался от многих ранними успехами. Потом начались серьезные занятия в горнолыжной школе в Кавголово под Ленинградом. Но все одно - я был увалень по сравнению с ней и ни на что не претендовал, как только осыпать ее снежной пылью, внезапно тормозя рядом. Зря, наверное, я это делал…

И поступать в ЛГУ мне было легко с серебряной медалью даже на переводческий факультет, предмет вожделений многий. Как-то, в студенческие годы, она выпорхнула из толпы праздничного зала и сама подошла ко мне как к старому знакомому. И все закрутилось…

 

Чтобы ночью перевернуться с бока на бок, я, накаченный снотворными инъекциями, трудно пробуждался от зыбкого сна, наполненного кошмарами, и долго, восстанавливая связь времен, глядел мутными глазами в потолок, на котором не было ни единого проблеска от световых потоков проезжающих машин, я любил наблюдать за ними. Но их не было. Не было. Одиночество! Я так рано познал одиночество через быт не любящих друг друга родителей. Мне до сих пор удивительно, что сблизило полукровку мать, живущую в воздушных замках сладострастия, и прагматика отца из глухой деревни.  

Слабость одолевала мною, плотно укутывала, как заботливая мать младенца. Жизнь становилась в тягость: не за что биться и не для кого выздоравливать. Я стал неинтересен себе. Тяжелая и неизлечимая болезнь с бессонными ночами быстро примиряет с неизбежностью смерти. Так понятны старики с просьбами к Богу, чтобы тот поскорее прибрал их к себе.

- Ну вот, батарейка «русского подарка» разрядилась и заканчивает свой срок, - мучительно шептал я Хильде.

- Перестань, ты выкарабкаешься. Сейчас ставят металлические суставы. Из титана! Представляешь? Что твое колено? Тьфу!

- Зачем? Не хочу иметь металлическое колено. Шансов наполовину, а ты станешь нищей. Зачем?

И опять молчание. «Всё хорошо, пока все хороши» - такой вот каламбур пришел на ум.

Неожиданно на бедре образовалась опухоль. Опять операция. Результат анализа ткани был, видимо, плох. Я это понял по глазам Хильды, но не подал виду. 

Начались сеансы химиотерапии. Прошел еще месяц, долгий и непонятный. Я глядел во всё более грустнеющие глаза Хильды, хотя с виду они казались внимательными и любящими, и чувствовал, что недолго мне осталось глядеть в них. Мозжащие боли часто будили меня среди ночи, и я, чуть дыша, занимал более удобную позу, а когда боли утихали, опять и опять глядел в еле  видимый потолок, но не слышал дыхание на соседней койке:

- Ты знаешь, что это очень серьезно, хотя  начал вставать и вспоминать движения при ходьбе, - я чуть помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил: - жду лишь кратковременного улучшения, чтобы уехать в Россию.

- Что ты сказал? – ее голос прервался, - ты хочешь больным ехать в нищую  Россию?

Она села на кровати и привычным жестом включила ночник. Я посмотрел на нее. Лицо ее было сыро от слез, но вопрос уже высушил ресницы.

-   Ты не поняла. Я поеду умирать на Родину.

-  Замолчи!!! – Она зажала руками уши. – Замолчи!

- Прости, я не хочу объяснений. Эта чертова нога меня измучила. Я хочу умереть в России. Как жаль, что у нас не было ребенка: тебе было бы что вспомнить. Я уже не боюсь самого страшного исхода для себя, мне страшно за остающихся в этом неласковом мире. Мне страшно за тебя.

Хильда тихо плакала.

Вдруг я почувствовал какое-то легкое, невнятное дуновение, но такое, что у меня зашевелились волосы на голове.

- Ты ничего не почувствовала необычного?

- Нет.

Я троекратно перекрестился и прошептал:

- Богородица дева радуйся, благодатная Мария, господь с тобой…

Боль отошла как будто и не бывала, и я легко заснул. Во сне я быстро мчался вниз по хрустящему крупяному снегу с крутой горы, смеясь от радости движения и здоровья. Мчался вниз и вниз. Трасса не кончалась, и я стал испытывать удивление и тревогу, а потом появилось желание прекратить этот затянувшийся спуск.

На утро нога не болела. Я пошевелился, боль ушла, испарилась белым облачком в бездонном небе.

- Господи, спасибо тебе, - с радостью прошептал я и, обращаясь к Хильде, добавил:

- Нога не болит.

- О, mein Got, - облегченно произнесла Хильда и задумалась, видимо, вспомнила ночной разговор.

- Пора, - жестко напомнил я, и Хильда не решилась что-то возразить. - У меня есть нормальный российский паспорт, я его поменял, когда хоронил тетку. Гражданства швейцарского все равно не заработал. Так что проблем с визой не будет.

Хильда замерла, потрясенная, ожидая, когда хоть слово я о ней скажу, о ней, отдавшей ему десять лет жизни.

- Думаю, что тебе ехать со мной не надо. Я ведь еду умирать: вчера смотрел анализы: РОЭ поднялась до 52 единиц – это конец. Ещё месяц – два, и меня не будет на свете. А зачем деревенским бабам видеть слезы немецкой фрау?

Я посмотрел наконец на Хильду. Пальцы ее дрожали, словно при болезни Паркинсона, и не было, кажется, на свете сил, чтобы унять эту дрожь. Пальцы безостановочно теребили края кофты, а обезумевшие глаза неотрывно смотрели на меня.

- Других слов не будет? - внезапно спросила она и горько заплакала.

И эту горечь я уловил, с трудом пробравшись между кроватей, чтобы обнять жену.

- Ты так жесток ко мне!

- Не я, милая, не я. Жизнь жестока.

- Да, я понимаю, но нельзя же так прямо об этом говорить.

- Мне можно!

- Возможно, но ты подумал бы обо мне. Что мне делать? Посоветуй, пока у тебя мозги работают.

- Да, да. Пока мозги еще работают. Метастазам до мозга далеко.

- Кто там за тобой будет ухаживать? Кто носить хлеб, кто кормить, поить, водить в туалет, в конце концов. Ты это представляешь! – она кричала все сильнее и сильнее, и ее трясло от нестерпимого горя и бессилия.

- Я умру, как при белой свадьбе.

- Что это ты выдумал, что это такое? Я первый раз слышу об этом, - она приблизила ко мне заплаканное лицо.

- Ну, как же так, - с укоризной произнес я, - ты не знаешь? Если жених или невеста умирает после обручения, или другого какого-либо решения о соединении судеб, то другой, оставшийся из пары, ничего не ест, не пьет, пока не сойдется на том свете с суженой или суженым.

- Почему ты не хочешь умирать здесь? Я буду ухаживать за могилой, носить цветы, - она тихо заплакала, по-бабьи положив руки под груди.

- Я, как древний египтянин не могу умирать на чужбине. Они твердо верили, что, если за могилой не ухаживают родные, то умирает не только тело, но и душа. Двойная смерть. Мне же хочется из родной земли прорасти хоть веточкой, хоть кустиком. А то здесь неплановый кустик срежут и скажут, что он нарушает архитектурную композицию. А там Минька посадит сосну сибирскую, то есть кедр. Вымахнет он на сотню метров, и будут все в округе говорить, объясняя кому-то дорогу: «Вон там, у кедра, что на могиле швейцарца, надо повернуть направо». Все хоть интрига какая-то.

- Вот ведь, а я и не знала такого о египтянах, - в ней проснулся профессиональный интерес. Практицизм у немцев всегда главнее чувств.

- Всю жизнь торопился  переводить нерусские слова на родной язык, и всегда не хватало времени, чтобы слушающие поняли мою душу.

Хильда перестала плакать.

- Милый, запомни, мне было хорошо с тобой. Всегда, даже когда ты сердился. Во всех делах и мыслях чувствовалась твоя душа. Ты цельный человек и делал все добросовестно. Но тебя не понимали, многие думали, что ты, прежде всего, ищешь личную выгоду.

- Да, я знаю. Они были плохо воспитаны, или, по закону монаха Менделя, унаследовали кровь свиньи. Мне жаль их, стремящихся к жизни сытой хавроньи.

- Мне жаль тебя, а не их, - эхом отозвалась Хильда. - Но почему ты не хочешь, чтобы я была с тобой в последние минуты?

- Нет, лучше будет, если ты приедешь через год. Это будет обоснованно: хлопоты об установке памятника. «А в России я буду совсем молодым, и седина отлетит как дым – это юности мой край». Ты, конечно, не слышала такой песни?

Она внимательно посмотрела на меня и пробормотала: «Только видя таких людей, я понимаю, почему Россия выиграла у Германии.

- А что толку? – горестно усмехнулся я. – Всегда с прохладцей относился к советской власти, и примиряло меня с ней то, что государство было могучим, готовым крепко дать по зубам всем, кто покусится на независимость. Сейчас же, при демократии, выживет ли страна? Эта мысль гнетет меня. С остальными я примирился. 

- Последнее время ты постоянно жил в своем мире и не допускал меня до него, ты снисходил до меня, лишь употребляя простые выражения «да», «нет». О чем ты думал? – спросила Хильда, пытаясь уйти от опасной темы.

- О никчемности и предопределенности нашей жизни: своей, твоей и десятков других людей, в том числе и высокопоставленных. Им кажется, что они принимают важные решения, после которых мир меняется в лучшую сторону. Как-то, в России, создали фильм, несущий идею, будто нацисты в годы войны проводили на заключенных в концентрационных лагерях опыты по обработке сознания с помощью психотропных веществ, формирующие лишь четыре действия: есть, спать, работать и заниматься сексом. Нынешние ученые справились с подобным заданием без страшной химии. Нас с тобой нельзя даже причислить к интеллигенции потому, что, в конечном счете, она должна заботиться о счастье народа, а как помогать народу в условиях «свободного» общества. Ты помнишь, в Люцерне, в центре города, в крепости, два гектара огорожено колючей проволокой, по которой пущен электрический ток, а внутри ограды гуляют грязные зубры. Частная собственность! Историческое место истоптано копытами свиней. И поверь, никто не сможет сделать на этом месте парк для народа.

- Глаза человека, который не сдается. Они у тебя всегда такие. Такие были и 10 лет назад, и сейчас. – Она хотела подбодрить меня.

- Не сдается, но ломается внешней силой.

- Твоя мудрость создает для тебя мир, не похожий на мир других.

- Возможно. Я лежал в больнице. Маленькая женщина в платочке учила огромного мужа ходить после инсульта. У нее глаза горели радостью, что он жив, что он учится ходить. Потрясающий пример духовного единения: если она отходила в сторону, то он, не чувствуя с нею контакта, останавливался, как ребенок. Он научится ходить, я в это верю. У них были глаза сильных людей. Но никто из детей не пришел навестить отца.

- Возможно, у них нет детей? – спросила Хильда.

- Я понял, что есть. Понимаю их занятость, нужду в заработке лишнего франка. Но кто-то должен из них прийти и сказать: «Мама, давай я помогу тебе и похожу с отцом». Говоря о неуловимо изменяющемся времени, я имею в виду нынешнюю пропасть между поколениями. Не те глаза, не те слова, не те отношения – это не старческое брюзжание. Но пропасть скоро исчезнет под влиянием научно разработанной технологии формирования сознания. Все будут одинаковы - и стар и млад, как роботы. Но пока есть немногие, и они одиноки, как мы с тобой.

- Почему?

- Потому что у большинства людей основная функция – еда. И все вокруг нее вертится: деньги, признание, положение в «обществе». Только некоторые пытаются решить: а что взамен? Только созидание! Оно возвышает человека и дает его глазам неповторимый блеск…

- Тебе не жалко меня? – неожиданно прервала меня Хильда.

- Извини за мое пустое философствование. Уходящим легче. Тебе будет нелегко.

Хильда оглядела меня, и только сейчас, к стыду своему, обратила внимание на мою худобу. Костистость широких плеч скрывалась пиджаком; ремень брюк, стянутый до последней дырочки, создавал из них восточные шаровары.

«Боже мой! Где были мои глаза? Где была я? Стыд-то какой. Надо срочно к отъезду что-то купить нарядное, не траурное». Эти простые женские мысли отвлекли ее от всех предыдущих слов. Она подошла ко мне и прижалась как в последний раз.

- У тебя правда ничего не болит?

- Правда, правда.

Я крепко обнял ее и слизал слезы, катившиеся из глаз.

- Перестань. Я хочу лечь рядом с тобой, чтобы было тесно, как когда-то.

- Хорошо.

И я нашел последние мужские силы, и ей казалось, что никогда прежде она не была столь счастлива.

«И не буду», - поразила ее простая мысль, пробудившая слезы. В них она тихо уснула. А я, пока она плакала, сопел носом, изображая спящего, и душа моя была спокойна, я честно прожил на земле. Это не всем удается. Осталось совсем немногое – проститься с ненаглядной стороной. Я должен найти для этого силы и чуть отодвинуть неумолимую смерть.

Наутро мы пошли на Банхофштрассе и купили в «Globuse» светлые брюки, такую же куртку и жилетку с множеством карманов. Я любил эти «стиляжные» вещи. Надвигалось последнее лето.

 

Опять этот несчастливый Клоттен. Городок стал настоящим носителем скорби: здесь Виталий Калоев, россиянин, потерявший из-за катастрофы двоих  детей и жену, зарезал виновного в трагедии диспетчера. Он запомнился мне бешеными от горя и ненависти глазами. «Пепел Клааса» стучал в его горячем, разбитом сердце. Ослабевшая до крайности от либеральных реформ и постоянно кланяющаяся Западу, Россия не в силах защитить моральные и материальные права своих граждан, и им приходится самим решать свои проблемы. Даже таким вот средневековым способом.

Мне рассказывали, что в свой последний приезд в Цюрих, Виталий был в российском Миде, в прокуратуре, в «Скайгайде» и, не найдя там ответов, пошел резать Петера Нильсена в его доме. Я расцениваю поступок русского как результат забвения государством нужд народа. Его жизнь – не борьба с властью, а вызов ей. К сожалению, власть живет по своим бесстыжим понятиям и не понимает подобных вызовов. 

 

Когда были решены все формальности с билетами, визами и прочим, и объявили посадку на Москву, я вспомнил, что всего лишь каких-то восемь месяцев назад встречал группу русских, и как у меня защемило сердце тогда.

Был я здоров, и казалось, всё у меня впереди. Всё! От малых до великих дел. А сейчас, какое мне осталось сделать дело. Малое или великое? Что такое смерть? Все умирают. Вот достойно прожить не всем удается. Я многое знал в жизни, многое умел, умеючи наблюдал за людьми и событиями, но вот испытать смерть всем приходится впервые. Я был готов к ней, только бы она не тянулась долго.

Выдержать бы только боль, когда метастазы пойдут трогать другие части бренного тела. Смогу ли в деревне, где нет наркотиков? Видимо, придется хлестать самогон. Партизанам перед операцией его давали для анестезии. Прекрасно зарекомендовал себя в этом качестве. Трех тысяч франков, наверное, хватит.

- Хватит, - произнес я вслух машинально.

- Чего хватит?

- Денег.

- Что ты хочешь купить?

- Самогон.

- О чем ты думаешь?

- Чтобы все скорее кончилось, - сказал я, не объясняя ход своих мыслей, и добавил: - Прощай.

Пора было идти на унизительные процедуры таможенного досмотра и проверок. Я шел прямой, лишь слегка прихрамывая на левую ногу. Весь в светлом и нарядном, будто ехал на свадьбу. Белую свадьбу.

В самолете я спросил себя: «Следовал ли я своей Судьбе?» Вспомнил Валентину, погибших в самолете детей и не смог ответить на вопрос.

Наверно, на этот  вопрос я не ответил и в этих записках, которые я лихорадочно пишу на Родине. Не в моей натуре чего-то пассивно ждать, тем более, если речь идет о собственной смерти. Я ценю каждую секунду: любая из них может стать последней, и тороплюсь выразить свои чувства, с которыми я жил последние семь месяцев. Я пытаюсь понять достиг ли цели в своей жизни. И спрашиваю себя с удивлением, а была ли цель?  И какая? К чему обычно стремится человек в своей жизни? Заработать денег побольше, чтобы сытно есть и сладко спать, пить виски или коньяк и менять женщин как перчатки. Такую цель ставят абсолютное большинство людей на свете, и только самые передовые из них стесняются признаться себе в этом. Какое убожество в желаниях. Осознав это, мне уже не больно покидать этот невеселый и ограниченный ложными ценностями мир.

Еще я хочу разобраться в себе. Переживая события прошлого, непрестанно приходящие на ум, мне нужно понять особенности развития своего «Я». И прихожу к мысли, что душевное состояние свободы мне удалось сохранить в своей жизни, не ограничивая его ложными и навязчивыми идеями о богатстве, ради которого люди идут на скопидомство, подхалимничают, предают, изменяют принципам. Я тихо радуюсь, что мне удавалось привносить в каждое свое действие и чувство по капельке детских ощущений. Присутствие их во взрослой жизни – великое счастье. Именно они неодолимо позвали меня на Родину.

Как-то пришлось мне навещать больного за неделю до его кончины. Он спрашивал меня о работе. Боже мой, какая мелочь занимала его сознание перед последним отчетом на небесах. Я так не хочу.

Я попрошу Миньку, чтобы он послал последнее мое «прости» Хильде и моим детям.

 

…Через месяц в Цюрих пришло письмо.

«Милая фрау. Ваш муж умер 3 июля, в день когда цвела липа. Перед смертью он много пил, чтобы заглушить страшные боли. Мы с ним много разговаривали и вспоминали. Как зимой хоронили тетку, здесь же, и нам пришлось нести крышку ее гроба. Вспоминали, как падали снежинки, крупные, пушистые, и мы, осторожно ступали мимо разбросанных еловых веток. Приезжайте через год, Марк очень просил. И еще он мечтал, чтоб хотя бы какой-нибудь полупьяный мужик, посмотрев на его могильную плиту, икнув, мог сказать: «Господи, спаси его душу грешную». Возможно, этим мужиком буду не только я – Минька».

 

                                                             Цюрих – Нижний Новгород. 2004 г.