Хильда оглядела меня, и только сейчас, к стыду своему, обратила внимание на мою худобу. Костистость широких плеч скрывалась пиджаком; ремень брюк, стянутый до последней дырочки, создавал из них восточные шаровары.
«Боже мой! Где были мои глаза? Где была я? Стыд-то какой. Надо срочно к отъезду что-то купить нарядное, не траурное». Эти простые женские мысли отвлекли ее от всех предыдущих слов. Она подошла ко мне и прижалась как в последний раз.
- У тебя правда ничего не болит?
- Правда, правда.
Я крепко обнял ее и слизал слезы, катившиеся из глаз.
- Перестань. Я хочу лечь рядом с тобой, чтобы было тесно, как когда-то.
- Хорошо.
И я нашел последние мужские силы, и ей казалось, что никогда прежде она не была столь счастлива.
«И не буду», - поразила ее простая мысль, пробудившая слезы. В них она тихо уснула. А я, пока она плакала, сопел носом, изображая спящего, и душа моя была спокойна, я честно прожил на земле. Это не всем удается. Осталось совсем немногое – проститься с ненаглядной стороной. Я должен найти для этого силы и чуть отодвинуть неумолимую смерть.
Наутро мы пошли на Банхофштрассе и купили в «Globuse» светлые брюки, такую же куртку и жилетку с множеством карманов. Я любил эти «стиляжные» вещи. Надвигалось последнее лето.
Опять этот несчастливый Клоттен. Городок стал настоящим носителем скорби: здесь Виталий Калоев, россиянин, потерявший из-за катастрофы двоих детей и жену, зарезал виновного в трагедии диспетчера. Он запомнился мне бешеными от горя и ненависти глазами. «Пепел Клааса» стучал в его горячем, разбитом сердце. Ослабевшая до крайности от либеральных реформ и постоянно кланяющаяся Западу, Россия не в силах защитить моральные и материальные права своих граждан, и им приходится самим решать свои проблемы. Даже таким вот средневековым способом.
Мне рассказывали, что в свой последний приезд в Цюрих, Виталий был в российском Миде, в прокуратуре, в «Скайгайде» и, не найдя там ответов, пошел резать Петера Нильсена в его доме. Я расцениваю поступок русского как результат забвения государством нужд народа. Его жизнь – не борьба с властью, а вызов ей. К сожалению, власть живет по своим бесстыжим понятиям и не понимает подобных вызовов.