- Я невезучий, я неудачник, - единственное, что мог я сказать при первой встрече с Хильдой в больнице, глядя на закованную в гипсе ногу. – Опять эти немыслимые расходы на лечение.
- Не надо о деньгах, - поморщилась она словно от зубной боли.
Разговаривать больше было не о чем. Мне делали уколы промедола, но они мало снимали боль, а применять более сильные наркотики не разрешалось.
- Сходи попроси что-то радикальное, чтобы снять боль, она меня уже измучила.
-Ты не в России. Здесь доктора знают, что делать.
- Откуда ты знаешь, как в России?
- Ты сам рассказывал.
- А-а-а. Я замолчал, чтобы переждать удары молота по больной ноге. – Ну, ладно, иди домой, - сказал я после некоторого облегчения...
Как странно устроена память: мозг не хочет обременять себя недавним прошлым, он проникает в самые заветные и далекие уголки, хранящие сладкие минуты, часы и годы детства. Не потому ли сладки эти моменты жизни, что были они первым опытом, ложащимся на незамутненную картину начинающейся жизни…
Я вспоминаю директора первой своей школы, семилетки. Крупного, чрезвычайно импозантного мужчину с седой копной волос на по- тургеневски крупной голове, инвалида Отечественной войны, с замечательной русской фамилией Сорокоумов. Он знал всех учеников от первого до седьмого класса по именам. Он мог остановить тебя и спросить, как дела в семье, и не для показухи, а, задавая серьезные вопросы, чтобы ответить на них, надо было подумать и что-то вспомнить. Школа размещалась в купеческом особняке, а большая зала на втором этаже служила и коридором, и местом для общешкольной линейки и игры в шахматы, которые обожал директор, устраивающий сеанс одновременной игры со всеми желающими. Это было зрелище, это было событие единения и взаимопонимания
Смерть директора – первая потеря в моей еще не взрослой жизни - я закончил четвертый класс. Вся наша осиротевшая школа, понурив головы, тихо шла июльским днем за гробом, стоявшим на маленькой полуторке, на боковых скамьях которой не было ни единого его родственника. Все вымерли в блокаду Ленинграда. Все его дети – мы – шли за машиной и молча плакали. Цвела липа. Ее благоухание резко диссонировало с запахом свежеструганных досок гроба. Первые диссонансы. Первые потери. Первые решения.